На небе полная луна

Иван любит наблюдать в потайное окно за площадью перед дворцом. Он для всех невидим, а перед очами его все, как на ладони. Вот сейчас Хомяк Малютин с Васькой Грязным ведут через площадь медведя на цепи. Медведь молодой, несуровый. Медвежонком поймали. За ними из угла снисходительно смотрит Телятевский — мужицкая забава медведей водить! Да Бориска, Годунова племянник, рядом вертится. До всего любопытный, что-то выйдет из него. — Не видать что-то моего лучшего опричника! — На Москву к зазнобе своей женихаться поехал! — Ну, дело молодое! А что, Федюша, и я ведь ещё не стар, не скоро ещё мир сей грешный покину… — руку на плечо положил и поглядел так, что аж жаром обдало. Какое там стар! — Что ты, светик мой, солнышко моё красное! Откуда такие мысли? — Не поискать ли и мне невесту, а, Федюш? — А-а… невесту! А чего её искать? Женись, государь, хоть вон на царь-девке аглицкой! Тоща, как жердь, бледна, как смерть, замуж нейдёт, всё тебя дожидается. Грозный коротко рассмеялся: «Да как ты смеешь сестру нашу срамить, пёс! Покрути языком ещё, быстро укорочу!» — Да какой же ей в том сором! — А и верно, Федька! — Иван приосанился, расправил плечи. — Не каждый день к ней кесаря Августа правнуки сватаются! А если земли наши объединить, не будет равных державе той, вся вселенная ей покорится. Я бы и сейчас все земли полнощные и полуденные по праву в руке своей держал, если бы не недруги мои! Всюду заговоры, всюду измена. Один я, кому свою заботу поведаю? Вот сестра наша сладчайшая, Елизавета, нас понимает, сама измену у себя изводит!.. Эх, куда занёсся я мыслями, многогрешный. Позабыл о своей верной голубке. Ждёт меня на Москве Марьюшка, печалится, постель греет! Яз же здесь, окаянный, в беззаконии да в любодеянии ненасытном живу, в любострастии бесплодном дни свои расточаю. Завтра же в лавру поеду, молиться о даровании чад! Заждалась меня Марья Темрюговна! Заждалась моя лебедь белая! Да и я стосковался. Встретит меня с улыбкой приветною, ни единым словом не упрекнёт, не прогневается, что супруг её столь долго от ложа брачного уклонялся! — У Темрюговны ругаться не в обычае, сразу за нож хватается. — Страстная женщина! — хвастливо подтвердил Иван. — А то с иными-то в постели со скуки уснуть можно. Не век же мне поститься, пора и порадеть о наследниках. От одной молитвы-то дети только у святых рождаются, где уж мне, наигрешнейшему. А останется неплодной — что поделать, скрепя сердце, в монастырь отправлю. В Горицкий, к Евфросинье под крыло. Осенью поедем на богомолье. А к Покрову и невесту себе подыщу, помоложе, да в семье чтоб дети стояли. Да ты не горюй, Федька, и для тебя монастырь найдётся, вот хоть Кириллов — святое место, намоленное, отец Сергий присоветовал. Печалуется он о тебе, о душе твоей грешной печётся. Глядишь, вразумит тебя Господь, постриг примешь, отмолишь дела свои скверные. — Слово твоё — закон! — вздохнул Фёдор. — Буду молиться о здравии твоём, со чады и домочадцы. Тяжко придётся, да уж не пожалею себя, послужу святой братии! Чем сумею… — заверил он Ивана в своей совершеннейшей готовности к монастырскому житью. — Ух, аспид ты, Федька! Смотри, не то что в Кириллов — в Соловецкий сошлю! За наглость. — Да хоть на край света. Воля твоя. И вполголоса затянул: «Океан-море, море синее, в Океан-море камень лежит…»