На небе полная луна

«Беги, что есть духу! Сама бы ты побегала!» — ворчал себе под нос Терёшка, выводя из конюшни Гнедка. Бегом он, конечно, не побежит, а вот верхом, если очень повезёт, ещё князя догнать можно. Хозяин в отъезде, а Марфуша за Гнедка не заругает, не до того ей теперь. Деви́цы той давешней да спутницы её уже и след простыл, словно ветром их сдуло. А ветер и впрямь разыгрался — шумит в кронах дубов, крутит пыль на перекрёстках. Тот ветер, видно, и уверения опричника унёс — поехал Афанасий не вешаться и не топиться, а отправился прямиком в царёв кабак. Здесь и наехал Терёшка на княжьего вороного коня. Утопиться здесь можно разве что в водке. А может, князь выпить решил для храбрости, перед самоубийством-то? На лужайке под липой, напротив входа, расположились царёвы опричники, уже преизрядно набравшиеся. Один вёл рассказ об уличённом в колдовстве блудодее Андрюшке: — Возьмёт двух лягушек, мужеска и женска пола, самца и самку, стало быть, да положит их в муравейник, да приговаривает: «Как тошно тем лягушкам в муравейнике, так бы и рабе божией, стало быть, имярек по мне, Андрюшке, тошно было». А через три дня останутся от лягушек тех кости одни, крючок да вилки. Вот он их возьмёт и с какой бабой блудить захочет, до той крючком дотронется да сердце её и зацепит. А как надоест ему баба, он её вилками от себя отпихнёт, и она по нём тужить не станет. — А как это он узнаёт, которая лягушка мужского пола, а которая женского? — спросил по виду самый молодой из них. Его вопрос потонул в раскатистом хохоте. Терёшка, отъехав на приличное расстояние, затаился в кустах орешника, ветви которого тут же принялся обгладывать Гнедко. Если спросят, возвращался домой по поручению хозяина, да спе́шился коня попасти. Марфа тем временем замешалась в пёструю толпу на церковном дворе да навострила уши. Обсуждает народ, что там на Литве деется, да что там Курбский; да правду ли говорят, что настоятелю Софии Новгородской являлась Богородица и обещала новгородцам за грехи их пожары, мор да голод, и не позже нынешнего лета: дескать, Господь совсем было хотел тот Новгород небесным огнём спалить, да она Его, Пречистая, упросила, чтобы весь народ не казнил; да что там турки, да что татары. Судачат бабы, у кого какие удались в этот раз куличи, да сколько яиц клали; да что время-то наступает самое опасное, лютует нечистая сила, не по нутру им светлое Христово воскресение, весь дом бы хорошо освятить; да к кому по вечерам полюбовник таскается; да что Марья-то третьего дня родила, на крестины зовёт; да какой летник шить — травяного ли цвета или лазоревого. Про девицу сегодняшнюю разузнать удалось немного: сирота, живёт затворницей, ни с кем не знается. Роду хорошего, батюшка, вишь, в сраженье погиб, а матушка с тоски по нём зачахла. А другие говорят, не с тоски померла, а от лихорадки. А третьи и вовсе сказывают, что недоброй она смертью умерла. Горевала, горевала, да взяла вёхом и отравилась. А может, и не вёхом, а вовсе поганками, случайно. Или что отравили её. А четвёртые говорят, что враньё всё это, что, как праведница, во сне она к Богу отошла. Поди разберись! — Да я и рад бы забыть, а не могу! Утром проснусь — о ней первой вспоминаю, вечером глаза сомкну — её вижу! И по ночам снится! Будто в саду мы с ней сидим, будто жена она мне… — Ох, Афоня, не женись! Не надевай хомут на шею! Я сам-то женился не от большого ума. Как деньги есть, так Федот да Федот, а как выйдут все, так блядин сын Федот! Не женись! — Да что деньги! Разве мало их у меня? Я ли её не одаривал, золота да яхонтов не слал, а что жемчугу скатного! Да на те богатства всех блядей в Немецкой слободе купить можно! А что толку? Все подарки назад вернула, не люб я ей… — Точно! — просиял афонин собеседник. — А поедем-ка в Немецкую слободу! Там и весело, и вино хорошее! С тем и явился Терёшка пред марфушины очи. Ускакал, де, князюшка к чёрту на кулишки, в Немецкую слободу, не иначе как с девками ихними знаться. — Ух, немчура, стервы проклятые! — только и воскликнула Марфа. — Понаехали на Москву, растреклятые! Мёдом им тут, что ли, намазано?!