На небе полная луна

Едет купец на чужу сторону, оставляет в дому молодую жену. Угрожают купцу и разбойник, и тать, а в дому, того гляди, жена начнёт скучать! Да и как ей, молодой, не скучать весной! Ей одной в терему, как в клетке птахе лесной. Сидит в тереме жена купеческая, молодая Марфа Тимофеевна, по прозванию жена Калашникова. При ней девки, да няньки, да старухи — сказки сказывать, молодушку потешать. Да всё одно скучно. Ванюшка-то опять торговать уехал, когда ещё воротится! Да хоть бы торг у него заладился, а то уж больно он доверчивый, не по-московски прямо. Вечно его басурмане обмануть норовят. То привёз травы китайской, чай называется, дорогущая, а толку от неё? И в тесто добавляли для духу, и в мясо. Ни вкуса, ни запаха. Сварили её — на вкус, как сено. А навар с неё чёрный, вонючий. Едва тот чай княгиням-боярыням распродали, зубы чернить — последняя мода московская. А то вот ещё попугая в дом притащил, наврали ему, что говорящий, да обманули, тати! Сидит на жёрдочке, молчит, как рыба, только жрёт да гадит! — Ну скажи чего-нибудь, дурак! Скажи: «Марфуша!» — Кур-румба! — глухо пробормотал попугай, переступая с лапки на лапку. И снова умолк. И всё, заладил курумба да курумба, ничего другого и не допросишься. — У-у, сквалыжник! Куда это вы, дуры, повскакивали? Последнее было обращено уже к девкам, которые побросали вышивание и устремились к окошкам. Теснятся, толкаются, серьги долгие одна за другую цепляются: «Князюшка, князюшка едет, Афанасий Иванович!» Встала из-за пяльцев и сама Марфа, подплыла к окну, будто нехотя: «Да расступитесь вы, дуры, дайте же и мне на князюшку поглядеть! Уж так ли хорош, как все говорят?» Хорош! Ох хорош! Уж не сам ли Святой Георгий на коне своём с небес спустился? Пресвятая Богородица, помилуй мя, грех ведь такое и помыслить! Кудри тёмные, словно тёмная ночь, черты лица будто тонкой кистью выписаны, нос с горбинкой, очи ястребиные, сам статный, высокий, конь под ним вороной, норовистый, а разодет-то князюшка в парчу да шелка, кушаком малиновым подпоясался. Заглядение, не оторваться! А оторваться надо бы, вон девки-то, поганки, уже переглядываться начали. На марфушино счастье, нагнал тут князюшка двух богомолок, от заутрени возвращающихся, и тут уж такое началось, что все соседушки из окон повысунулись. Князюшка с коня сверзился да перед той из богомолок, что помоложе, на колени и бухнись! — Не губи меня, Елена! Не пойдёшь за меня — не жить мне на белом свете! Смертный грех совершу, жизни себя лишу, а тебе, Елена Дмитревна, уж вовек покоя не будет! Погубишь ты душу мою, Елена, и вовек греха того не отмолишь! Девица-богомолка стоит, к берёзовому стволу прислонившись, лицом белее той берёзы. Стоит и не шелохнётся, слова не вымолвит. А народец московский, до позорищ охочий, уже столпился вокруг, девки да жёнки из окон повысовывались, свисают, как хмелёвые шишечки. Старшая-то, в одежде тёмной, ругается на них, разойдитесь, дескать, бесстыдники, чего шары-то выкатили! Да людишек-то замоскворецких ещё пуще любопытство разбирает. — Ох, Елена, сердце у тебя каменное! А как станут Афоньку вынимать из петли бездыханного, так воспомнишь меня, восплачешься! Не поминай меня лихом, народ православный! Загубила меня любовь, змея лютая! — с тем и прочь поскакал. А девица где стояла, там и рухнула, как подкошенная. Черница платком её обмахивает, воды, кричит, дайте, охломоны, чего смотрите! А Марфушка кличет мальчишку, приказчикова племянника: «Терёшка! Эй, Терёшка! Что есть духу, беги за князюшкой, разузнай, куды поскакал! Недоброе он затеял, как бы беды не стряслось! А я пойду свечку поставлю мученикам черниговским Михаилу и Феодору, да вразумят они раба божьего Афанасия! Ох, сердце моё неспокойно за князюшку!» — Сер-р-це моё! Кня-зюш-ка! Сер-р-це моё! — чётко и раскатисто выговорил Курумба.