На небе полная луна

Задумчив стоял отец Сергий, любуясь на противоположный, пологий, берег Москвы-реки. За рекой лес раскинулся в сквозной весенней зелени. А покуда тот лес стоит, стоять будет и царство Московское. А как лес вырубать начнут, тут и скончиться царству Московскому. Так старики говорят. Тяжёлые настали времена, а видно, по делом нашим. Ибо и в Писании сказано: «Выйдет огонь из терновника и пожжёт кедры ливанские». А нам лишь терпеть остаётся, да на Господа уповать, да кознями вражескими не соблазняться. Да слаб человек. Читает Сергий о чуде в Кане Галилейской, да как дойдёт до распорядителя пира, так на опричника царёва и взглянет. Ликом вылитый Иосиф Прекрасный, стоит взор потупивши, а пред лицем Бога гроб есть повапленый. — Да таких и до причастия допускать не следует. — И как земля его только носит, под ногами не горит! Миновав двух кумушек, Фёдор вышел из церкви, не дожидаясь окончания службы. Не пожалел ладана отец Сергий, дышать нечем. Глаза и не знаешь, куда деть: вот он батюшка глядит, как на прокажённого, а вон Иоанн Предтеча писаный стоит и голову свою отрубленную на блюде держит. Мало, что ли, на миру зверства. Вон вышел. Спустился к реке. А хорошо здесь. Тихо. Ни тебе проповедей, ни брёха бабьего пустого. Лишь дрозды орут-заливаются. И чего это он, в самом деле, утром придумал! Что за радость девкой родиться? Сиди себе в тереме дура дурой, света белого не видя! И месяца своего ясного вовеки не встретил бы. Ну уж нет!.. А вот и первые прихожане из церкви выходят. Пора, значит. Заутра до зари встать нужно, государь в слободу вернуться решил. Целый день, значит, ехать. Вот и слобода. Площадь пустая, золотым предзакатным светом залитая. Нет никого, лишь заклятый друг его, Афонька, по двору слоняется, куда деть себя, не знает. Подошёл, кивнул, мол, здрав буди, чтоб ты пропадом провалился. Мимо шла, держа в руках глиняный горшочек и блюдце, столетняя старуха, нянька Грозного. Поравнявшись с опричниками, она уставилась на Афанасия и нараспев произнесла: «Елена — имя сие плен означает. Кораблям плен, и граду плен, и мужам плен». А Фёдору пропела уж и вовсе непотребное: «Пред Иродом девица плясавши, испроси себе честную главу Иоаннову». — Тьфу, ведьма старая! — не сговариваясь, выговорили оба опричника. Будто оправдывая это прозвище, старуха начала подманивать вальяжного серого кота: «Кыс-кыс-кыс, котушка, серенькой, поди сюда, молочка дам! Нагулялси, набегалси!» Кот с достоинством приблизился, потёрся о старухины ноги и принялся за молоко. — Ведьма и есть! — Вяземский вскочил на породистого персидского скакуна и помчал что есть прыти прочь. Ну пусть себе скачет, бешеной собаке семь вёрст не крюк. А его, Федьку, царь-надёжа дожидается. «Ухватил буй-сокол сиза селезня! Ну, Федька, пощады не жди, не допросишься!» — донеслось из-за двери. Нянька Онуфриевна прильнула к глазку. Много всякого перевидала она на своём веку, но такого сорома не видывала! Старуха уселась на табурете поудобнее и придвинула к себе миску с очищенными кедровыми орешками. «Вот увидишь, через четверть часа начнёт пощады допрашиваться», — утробно проурчал пристроившийся рядом серый кот. — Это кто ещё начнёт, Федора-то у нас искусница! — возразила старуха, но на всякий случай взглянула на запястье, украшенное драгоценным браслетом с часами аглицкой работы. — Спорим на миску сливок? Кот оказался прав. Через означенное время из-за двери послышалось: «Пожалей меня, солнце моё ясное! О-ох, не губи, соколик, смилуйся!» — И как ты это всякой раз угадываешь, чертяка? — Чутьём чую, матушка, чутьём! Я же ещё и шёпоты все ихние слышу. — Ну, после расскажешь. Туга я на ухо-то стала. Греховные федькины пени обещали зрелище долгое, душе неполезное, сердце веселящее.