На небе полная луна

— Что кручинишься, месяц мой ясный? Или снова чем не угодил? — Фёдор украдкой оглядел себя в зеркальце, висевшее на стене. Да, кажется, всем угодил. По крайней мере, царь не жаловался. Жаловаться пришлось Фёдору на неуёмную царёву яростивость. И то сказать, сколько крепились, то пост, то праздники. Он-то рассчитывал, что поездка в сельцо Коломенское рассеет мрачные думы царя. Но настроение у Ивана было, как апрельский денёк, — то снег, то солнышко. — Или сон дурной видел, горностаюшка? — Федька участливо присел на край кровати и обнял Ивана. Иван отстранился: «Грех ведь это, Федюша». — Грех, — охотно согласился тот. — Да ты не печалься, государь, авось я Господа Бога умолю, пускай весь этот грех содомский на мне одном будет. Я ведь тебя красотою прельстил, мне и ответ на суде держать. Иван недоверчиво покосился на него: от чистого ли сердца или скоморошничает? Но решил пока не гневаться. — Да я ведь царь, не то, что обычные люди. Ведь за грехи мои Бог и землю нашу покарать может. И то уж карает набегами татарскими. Ты ежели суда божьего не боишься, о мирском подумай. Какая слава обо мне среди других государей пройдёт? Как латинцы говорят, репутация. — Э, латинцы! Да они этого и за грех не почитают. Помнишь аглицкого-то посла, как он на меня смотрел? Я уж думал, дыру протрёт! — Ух, был бы он не аглицкий посол, уж я бы… — Засолил его в рассол? Царь расхохотался. — Искушение с тобой одно, Фёдор. И смех, и грех. Ну а наш-то народ, он ведь не то, что латинцы. Тебя-то молва разве жалует? — Какое там! — посерьёзнел Басманов. — Посадские в лицо прямо смеются. Пальцем тычут, будто я им чудо какое заморское, зверь лесной, на потеху дался. Гляди-де, Федора царская едет. А чем я хуже других, вон хоть Афоньки Вяземского? Разве я с татарами хуже бьюсь? Разве на охоте ему уступлю? Что же все поносят меня, будто я хуже собаки! Афонька-то ради юбки мать родную продаст, а я тебе до самой смерти верен буду! В этом царь не сомневался. Взглянул ласково: «Ну полно, Федюша, убиваться. Подай лучше одеться, солнце уж на заход пошло». — А что там эта девка-то? — спросил он, продевая руки в рукава полукафтанья. — На свете девок много! Которая? — По которой-то Афонька сохнет. — Да ничего. Ходит твой Афонька не солоно хлебавши, — усмехнулся Фёдор. — Не пойду, говорит, за него, и всё тут. — Ишь! Не пойду! А для чего бы, кажется, не пойти? Такой молоде́ц. Был бы ты девкой, чай, и сам бы за Афоньку пошёл? — лукаво спросил Иван. — Как бы не так! Скорей в отхожем месте утопился бы! — Так уж и утопился бы! — Иван совершенно повеселел. — Пойду, что ли, прогуляюсь, а там и до вечерни недалеко. Ты, смотри, тоже будь. Да оденься поскромнее, голубь мой сизый. И кудри свои прибери, что ли. Отец-то Сергий, чай, не аглицкий посол, этого не любит. Фёдор проводил царя взглядом и взялся за гребень. «Эх, был бы я девкой!»