Мир, труд, третьямай!

Когда ты живёшь в Советском Союзе, то обязательно хоть раз услышишь об… Этом. «Пидор», «ебать в жопу», «вазелин захватил?». Часть культурного кода, можно сказать. Без шуток про «голубых» ни в одной пьяной компании не обходится. Сопоставить себя и объекты этих шуток страшно. Однако сейчас, когда в кармане у Вани баночка с вазелином, а единственная ладонь взмокла от волнения, он ненадолго думает: может, струсить? Илья не ожидает никаких предложений, они живут вместе в новой квартире уже пару месяцев, и одна Ванина ладонь может обхватить оба их члена. Зачем им что-то ещё? Но — иногда, когда Илья по утрам трётся об него, сонный и возбуждённый, Ваня ненадолго вспоминает Юну, красивую и распалённую страстью, стонущую от скольжения его члена внутри. Советской девушке такое, конечно, не подобало, но они хотели пожениться, и Ваня не думал, что сможет когда-либо бросить её. Она сделала это сама — а он теперь порой мечтал почувствовать то же, что и она. Илья — врач. Он знает о человеческом теле очень много, и уже дважды Ваня захлёбывался стонами из-за того, что Илья с силой надавливал на нежное местечко под мошонкой. Вроде как изнутри это ещё приятнее — иначе почему, несмотря на запреты, многие пробуют это? Ваня останавливается перед дверью в их общую квартиру, осторожно открывает замок своим ключом. С кухни тянет жареной картошкой, Илья весело насвистывает какую-то знакомую мелодию. Ваня от волнения не может опознать, какую именно. Он не трус, но сейчас бы бежал, роняя тапки. Вместо этого он заходит на кухню. Илья с папиросой в зубах лихо подкидывает на сковороде картошку, пританцовывая под собственный напев. — А ну-ка песню нам пропой, весёлый ветер, весёлый ветер, весёлый… — Привет. Илья дёргается от неожиданности — но тут же улыбается уголком губ. — Привет, Вань. Сковородка со стуком опускается на чугунную решётку плитки, папироса, крепко сжатая в тонких пальцах, зависает над пепельницей, стоящей на подоконнике. Ваня наклоняется и крепко целует Илью, обняв его за шею единственной ладонью. Губы к губам, язык вдоль языка — старая и хорошо знакомая математика любви. Илья отстраняется первым, когда картошка начинает припахивать жареным, улыбается шало: — Что это на тебя нашло, родной? Не, мне, конечно, всё нравится… — Давай попробуем… — Ваня запинается, он не знает, как сказать мягче, так, чтобы это не звучало пошло и грязно. Занятия любовью, даже страстные, никогда не такие — они пропитаны заботой, нежностью, нуждой друг в друге. Илья вопросительно поднимает бровь, и Ваня, краснея, выставляет на стол баночку вазелина. — В общем, вот. — О, спасибо, как раз старая закончилась, — Илья забирает её со стола и, вдруг нахмурившись, крутит в пальцах. — Подожди-ка, Ванятка. Это ты на что такое намекаешь, а? Явно не на то, чтобы мы с тобой скользкими ладошками друг другу отдрочили, я правильно понимаю? Ваня опускает глаза, потом для верности отворачивается. Ему стыдно. Он очень хочет попросить — вот этого, когда простреливает удовольствием вверх по позвоночнику, когда на какое-то мгновение он забывает, что у него одна рука — потому что фантомным удовольствием накрывает всю нервную систему, и на какой-то момент он вновь чувствует свою давно сгинувшую ладонь. — Угу. — Ох, — Илья оборачивается, выключает конфорку и переставляет сковородку с раскалённого места. — Вань. Ва-а-ань. Ну-ка, глянь на меня… Вместо того, чтобы послушаться, Ваня прячет лицо в ладони. Щёки горят, и кажется, что зря он всё это начал… Илья садится к нему на колени, нагло оседлав, и требовательно перекладывает единственную руку себе на пояс. Ваня машинально гладит культёй его худое плечо. Илья трётся щекой о розовую и гладкую, как пятка, кожу, заглядывает в глаза своими, совершенно невыносимыми карими. — Вань. Скажи, что ты хочешь, а то не пойму, то ли радоваться, то ли огорчаться. — В жопу хочу, — зло выдавливает из себя Ваня, чувствуя, как раскалились от прилившей крови уши. — Мы ж всё равно с тобой пидоры. Так хоть попробуем по-настоящему. — А раньше мы по-игрушечному делали, а, дуралей? — Нежно, самым тёплым на свете голосом говорит Илья и обнимает ладонями Ванино лицо. — Эх, ты. Так бы и попросил, а то лицо у тебя такое сложное, как будто кто-то умер. Может, даже сам. Многозначительным «сам» они называют вождя, чтобы не поминать вслух. Ваня его не то, чтобы боится — уважает больше, но вот при текущих законах им обоим влетит если не до расстрела, то до лагерей, если узнают. — Сам дурак, — улыбается Ваня против воли, потому что невозможно смотреть в эти тёмные, цвета крепкого чая глаза — и не чувствовать себя самым счастливым человеком на земле от количества любви в них. — Понял, подождёт моя картоха, — Илья встаёт, накрывает крышкой сковороду и кивает Ване: — Клизма в ванной, чайник я только кипятил. Сильно горячую не делай, температуры тела надо, чтоб была. Звучит так буднично и продуманно, что первая мысль, собственно, и кажется самой верной. — Ты уже пробовал это, — Ваня пытается не звучать обвиняюще, но Илья скалится в ответ самой ехидной из своих улыбок. — Я колопроктологию учил, балда. По-твоему, когда хирурги имеют возможность засунуть пациенту в задницу свой палец с подготовкой, они этим не пользуются? Я тебя умоляю. Крыть нечем — сущая правда. Ваня съёживается, и Илья тут же ободряюще сжимает его плечо: — Всё в порядке, родной. Я понимаю, я тоже хотел, но предложить тебе себя. Не думал, что ты решишься, а ты меня удивил, как всегда. Ты — самый смелый из всех, кого я знаю, Вань. В первую очередь, перед самим собой смелый. — Думаешь? — Переспрашивает Ваня, пытаясь собраться с храбростью. — Знаю, — уверенно отвечает Илья. — Презервативы дома есть. Я пока перехвачу пожрать, если ты не против — я выспался после смены, но огурчики в рассоле для меня немножко привлекательнее, чем ты. Ваня смеётся. — Ешь, — говорит он. — Только вазелин отдай, пойду и вправду попытаюсь. Илья с заговорщицкой улыбкой передаёт ему баночку.

***

Ваня выходит из ванной в смешанных чувствах с початой баночкой в руке и с полотенцем на бёдрах. Трёт левый бок ребром единственной ладони, пытаясь успокоить нервы, и замирает, увидев, что на кровати его уже ждёт Илья. Лежит, подперев голову рукой и вытянувшись во весь рост на составленных вместе односпальных кроватях, совершенно обнажённый. Член тут же реагирует, слегка дёрнувшись, наливается кровью, тяжелеет. Ваня сглатывает. — Иди-иди сюда, Мальчиш-Кибальчиш, — смеётся Илья, похлопывая ладонью по постели. — Будем искать, где у тебя там самая главная военная тайна. Ваня улыбается, снимает полотенце и под потемневшим, алчным взглядом Ильи ложится рядом, неловко устраиваясь на подушке, кладёт баночку с вазелином между ними. Рука единственная — и ту неясно, куда девать. Но Илья садится, подхватывает его под колени, ставит Ванины стопы на постель, заставляя согнуть ноги. — Дай-ка мою подушку, — коротко приказывает он, и Ваня ухватывает её одной рукой, передаёт Илье. Тот заставляет его приподнять бёдра и подсовывает подушку ему под поясницу. — Так удобнее будет. Ване хочется сдвинуть ноги — сейчас, когда внутри так пусто, и насадка клизмы всё ещё фантомно чувствуется в нём, он чувствует себя невероятно раскрытым, обнажённым, будто нерв. Илья без слов понимает его — гладит ладонями по коленям, скользит по внутренней стороне бёдер, заставляя член приподняться лёгкой лаской и тяжёлым взглядом. — Илюш… — Щас, щас, — Илья берёт в руки упаковку с презервативом и вздыхает. — Сейчас надену, а то потом не выдержу, так ломанусь — а у спермы, знаешь ли, слабительный эффект есть… — Без подробностей, пожалуйста, — смеётся Ваня, расслабляясь. — А то ещё испугаюсь. Ему на самом деле страшно — но вдвоём как-то проще. — Не бойся, — шепчет Илья вкрадчиво, и его сладкий шёпот щекоткой проходится по телу, будто бы дополнительные руки. Ваня любит его голос: уверенный, чёткий, с командирскими интонациями — особенно если предстоит операция. Легко понять, почему пациенты ему доверяют, когда сам послушно выполняешь всё, что скажут. Илья двигает ладонью по своему члену несколько раз, чтобы был потвёрже, и надевает презерватив. Ваня сглатывает, ёрзает, неосознанно раздвигая ноги чуть шире, ловит себя на этом — и понимает, что да, вот оно, то самое чувство, которого он хотел. Сейчас, глядя на член Ильи, он думает о том, как он будет ощущаться внутри. Это одурманивает. — Ну, пробуем? — Говорит Илья, подсаживаясь ближе, и зачёрпывает немного вазелина. Ваня глубоко вздыхает и старается расслабиться. Влажные прикосновения пальцев не особенно помогают — но, стоит Илье проникнуть внутрь одним, Ване становится легче. Вот и всё — теперь точно пидор. Палец скользит туда и обратно, вызывая странное ощущение растянутости. — Нормально? Можно больше? — Спрашивает Илья и, не дожидаясь ответа — видимо, всё по лицу понятно, добавляет ещё один. Ваня даже немного разочарован — ему пока никак. Неудобно отчасти, не более того. Илья останавливается, добавляет ещё немного вазелина — и вот на трёх пальцах Ваня начинает дышать чаще. Пока не из-за удовольствия — но из-за растянутости, раскрытости, влажного скольжения где-то внутри, там, где он и сам себя никогда не касался. — Блядь, — вдруг коротко ругается он, не поняв, что случилось, почему вдруг тело прошило сладкой судорогой. — Нашёл, — улыбается Илья и что-то делает внутри, ох, своими чудесными пальцами. Ваня ёрзает, опирается на стопы и чуть двигает бёдрами, пытаясь насадиться на это прекрасное прикосновение. От точки, которую трёт Илья, низ живота опаляют волны удовольствия, будто самый лучший на свете прибой. Ваня стонет и хватает Илью за запястье. — Стой, — просит он, задыхаясь. — Я хочу… Хочу… — Я понял, — милостиво соглашается Илья, позволяя ему не говорить слов, которые звучат как ругательства. «Я хочу, чтобы ты выебал меня в жопу». Если б счастливому двурукому Ване, обнимающему Юну, кто-то сказал, что он будет изнывать от желания, чтобы эта фраза стала правдой, он бы избил говорившего до кровавых соплей. Сейчас же Илья приставляет головку члена к его входу, и Ваня держит себя за бедро единственной рукой, сосредоточенно глядя туда, где их тела вот-вот соединятся. В первый момент головка кажется ему слишком большой, но Илья осторожно толкается, и по смазке член проскальзывает сразу на треть. Ваня охает, он расслаблен, насколько это возможно, и ему немножко хочется, чтобы внутри оказалось больше. Илья двигается. Поправочка: Ване очень хочется, чтобы тот быстрее оказался целиком внутри. Вазелина достаточно, чтобы чувство растянутости не переходило в неприятное и саднящее, боли нет вообще, только Илья и заполненность, будто у Вани не хватало детали, и Илья вернул её на место. — Илюш, — зовуще стонет Ваня, взмахивает культёй, неосознанно пытаясь притянуть его ближе — в такие моменты рефлексы берут верх, и понимание, что рука только одна, сбоит. Илья, впрочем, понятливо меняет угол проникновения, крепко ухватившись за Ванины бёдра, толкается — и Ваня неожиданно громко стонет. Замирают оба — так-то не ночь на улице, надо бы потише. Переглядываются молча: Илья смотрит на подушку, Ваня берёт её и вцепляется зубами, придавливая моментально промокшую от слюны ткань ко рту единственной ладонью. Илья вновь толкается, и Ваня всхлипывает от облегчения, начинает подвывать на каждом движении — так ему хорошо. От скольжения члена о какое-то местечко внутри его будто током бьёт — только удовольствием, раз за разом, заставляя просяще выгибаться и подаваться навстречу. Ваня теряется в собственном сладком жаре, не замечая времени, лишь краешком сознания помня о том, что надо вести себя тише. Если бы не вовремя взятая подушка, соседи бы точно всё поняли — но кровать отставлена от стены, чтоб не стучала, а Илья вколачивает его в матрас, совсем забыв о нежности — но Ване только этого и надо. Короткие, сиплые вздохи, шлепки кожи о кожу, хлюпанье смазки — и Ваня широко распахивает глаза от невероятной силы завершения. Его будто вывернули наизнанку и сделали приятно сразу везде, так что он сжимается — и Илья, наклоняется, утыкается лицом в подушку, громко простонав. Ваня растягивается на кровати, роняя подушку. Его всё ещё потряхивает от удовольствия, перед веками — белый шум, в голове пусто в самом приятном из смыслов. Ваня чувствует, как кровать прогибается под Ильёй, и наощупь подтягивает его поближе, утыкаясь носом в мягкие волосы на затылке. Хочется молчать миллион лет, смакуя этот момент. Но Илья вдруг выдыхает, закидывая ногу Ване на бедро: — В следующий раз я снизу. И — всё, невозможно думать о чём-либо ещё. — Илю-ю-юх, — стонет он, трётся щекой о пушистую макушку. — не дразнись. — Я не дразнюсь, — ворчит тот, устраиваясь поудобнее — на обычную пятиминутку «полежать». — Я вдохновляю тебя, балда. Ваня поднимает брови, глядя в потолок, будто там написаны все ответы мира, а затем заливисто смеётся. В этот отдельно взятый момент своей жизни он счастлив, как никогда.