Мир, труд, третьямай!

— А ну, расступились! Дайте кислорода! Ваня пришёл в себя от дикой боли, прошившей правую руку. Его только что сгрузили на операционный стол, и вокруг суетилась целая толпа медсестёр и врачей. Он глянул туда, откуда слышен был голос — там резво убирала косу под шапочку совсем молоденькая девушка. — Калугин! Шаг назад от стола, падла! Закусив губу и постанывая от боли, потому как кричать в такой толпе было как-то стыдновато, Ваня смотрел, как отступает один из врачей. — Третьякова… — Нахуй пошёл, — прорычала та. — Я доложила командованию, что ты ампутируешь без веских причин. Какого хрена ты и сюда ампутационный набор приволок? У парня есть шанс обойтись несколькими шрамами, я первичный осмотр проводила. — Твоя смена закончилась, — возразил врач, но девушка уже мыла руки быстрыми, резкими движениями. — А у нас на дворе война, чтоб ты знал, собака бесстыжая, — припечатала она. — Если я в силах находиться на рабочем месте и спасать бойцам не только жизнь, но и конечности, я буду это делать, пока не упаду от усталости. Потом посплю, поем и повторить. Это ты сюда пришёл для громких строчек в личном деле, мне же похуй на строчки. Я людей приехала лечить. Брысь отсюда нахуй. Она подошла, увидела, что Ваня в сознании, и склонилась к нему, не касаясь чистыми руками: — Прости, боец. Сейчас попробуем тебе эфирчика дать, поспишь, я тебе ручку зашью. Хорошо? И так ласково она с ним ворковала, так доверительно заглядывала в глаза своими, цвета застывшей древесной смолы, что Ваня только кивнул. — Ты как разговариваешь со старшим по званию? — Взвизгнул этот Калугин. — Ксюш, — кивнула девушка. — Выпроводи этого козла, пока я не взяла в руки скальпель и не прирезала его. Гром меня так и так прикроет, но этот обмудок — неплохой хирург, а замену ему пока пришлют… На полостные операции его ставить можно, там беды не наделает. Будь ласкова, передай приветик нашему майору. Он знает, кому что сказать, чтобы этот бочку не покатил. — Хорошо, Ульяна Евгеньевна. Сейчас сбегаю. Одна из медсестёр вышла, и девушка — теперь Ваня знал, что Ульяна Евгеньевна она, — махнула рукой своим помощницам. — Подруги, эфир! Неподалёку раздался грохот, и Ваня…

***

Открыл глаза. Сел в кровати, положив локти на согнутые колени, вздохнул. За окном грохотал майский гром — как же хихикала над этим Уля, когда узнала Ванину фамилию. Майор Гром дошёл до самого Берлина, как и они с Улей. Ваня прибился к их полку и снимал по дороге в стан врага, снимал практически всё, потому что Гром и Третьякова разрешали ему проходить, куда вздумается. Рука зажила, в конце концов. Уродливые шрамы полосовали её, но из всех последствий — только слегка странная чувствительность да невозможность до конца сгибать мизинец. Уля долго корпела над ним, как и надо всеми, кто попадал в число её пациентов. Сильная, смелая, сама себе авторитет — Уля отчаянно боролась за каждого и откусывала головы, если к ней приставали солдаты. И отбиться могла, и отбрехаться так, что похотливому идиоту оставалось только сменить полк — да и туда слава частенько долетала. Ульяна Третьякова, русая коса до пояса, мала ростом, да бойкая на язык… Она была и не была похожа на Юну. Ваня знал, что из-за утерянной камеры числился пропавшим, поэтому, восстановившись, не стал возвращаться — просто выбил себе новый киноаппарат, и, когда рука стала выдерживать давно ставший привычным вес камеры, ушёл на фронт. Снимал, ходил в атаку, если рук не хватало — Гром взял его под опеку по просьбе Ули, да так и прикипел. Хороший он был, этот майор Гром. Расстались уже в поезде на Москву — он сам был из Ленинграда, там ждали жена и сынишка Игорь. А Ульяна, взяв под спасённую ею же руку Ваню, сказала: — Ты, товарищ кинооператор, женат? — Нет, — улыбнулся ей Ваня, поняв, на что она намекает, поблёскивая хитрыми глазами. — А хочешь? — Хочу. — Ну, так женись. Вот и теперь — лежала рядом, сопела в подушку, уже два года как Третьякова-Майская — гордая, взяла двойную фамилию. Ваня не возражал. Курить хотелось страшно, но вставать, скрипеть половицами, не давая уставшей Уле поспать… Ваня вздохнул, взял с пола стакан с водой, который всегда оставлял рядом, попил, поставил обратно и лёг, обняв Улю за плечи. Та заворочалась, инстинктивно прижимаясь ближе, спиной в его грудь, головой под подбородок. — Маленькая моя, — прошептал Ваня, накрывая ладонью её руку, подгрёб Улю под себя и закрыл глаза. Юна его так и не дождалась — вышла замуж за Льва, который больше с Ваней на полях боёв не столкнулся ни разу, а потом плакала, когда увидела. Но Уля сморщила носик и велела ей рядом с её мужем больше хвостом не вертеть, иначе ка-а-ак возьмёт скальпель… Нельзя было её не обожать. Ваня всем сердцем, всей душой любил Улю до беспамятства, свою спасительницу и утешительницу, самую сильную и храбрую женщину. Свою язву и ехидну, которая частенько измывалась над ним из любви к искусству, но неизбежно крепко потом целовала. — Спи, Ванька, ночь ещё, — проворчала Уля, видимо, разбуженная его движениями. — Когда я скажу, тогда и встанешь. Выходной завтра. — Яволь, — фыркнул он, за что тут же получил пинок пяткой по голени. — Шоб я эту немецкую дрянь больше в постели не слышала. На диван попиздуешь как миленький. Усёк? — Усёк. Спим. Уля обняла его руку, как мягкую игрушку, и снова успокоенно засопела. Ваня уткнулся носом в её волосы и закрыл глаза, вдыхая родной запах. На этот раз ему снились только голубое небо и бескрайние поля золотых колосьев. Никакой войны.