Вечная призрачная встречная

загребущей рукой своей тащишь бесконечный запас чорт, чорт, чорт, забери всё своё а чужое оставь, не твоё, не его

Дьявол носит чёрный фрак, застёгивает на все пуговицы. Зачёсывает под острый угол копну отливающих сталью и теменью, подсушенных адским пеклом волос. У Дьявола глаза — два узких окошка в непроглядный мрак, пустую гудящую пропасть и рот — полная острых зубов, обманчиво мягкая пасть, оскаленная набок, едко и тонко. Дьявола можно бояться, ненавидеть и отрицать. Но перед ним невозможно не благоговеть. Не стал исключением из этого правила и юный белокурый демон, что возлежит нагло, с ногами не на своём троне и тянет к Дьяволу руки, вцепляется намертво в укладку, портит, мнёт, водворяет хаос. Безнаказанный и лихой, как пламя. Глаза у него пьяные коньячной горечью, жидкой смолой и кровью с мёдом. Дьявол увязает в этом бешеном коктейле, пьёт его безо льда через надтреснутый край бокала, заливая в глотку вместе с осколками. Невыпитые остатки стекают в глубокий вырез чужой чёрной рубашки, из которого настолько же грешно, насколько ненавязчиво, из-под белой, точно младенческой кожи сияет восторг торжества над величайшим из существ. Кончик его по-птичьи заострённого носа касается уха, холодной иронично серебряной серёжки в форме перевёрнутого креста, шёпот льётся внутрь, в самый центр черепа обжигающей, колючей лавой. Шипит и пенится злобно в уголке рта. – Лев — царь зверей, а ты, Лёва, царь чертей. Дьявол чувствует, что влип по самые гланды, и горло, снаружи измазанное чернотой самой Бездны, изнутри сводит предательской нежностью, чужим ритмичным смехом прямо у лица, напряжённо сведённой скулы, в попытке сдержать ответную улыбку. Дьявол не хватает, как мог бы, например, из мести, но просто смотрит, наблюдает молча и благосклонно, позволяет любить и вожделеть себя, насмехаться и восхвалять. Дьявол слаб по отношению к этому мальчишке, хоть и видит кристально ясно всю его пульсирующую злую начинку: натянутые гитарные струны, ссутуленный против них гриф, упёртый в острых кадык и клетка рёбер-ладов на груди. Он смотрит сквозь кружево светлых, томно опущенных ресниц на то время, когда горячая древесная кровь вокруг широких зрачков станет янтарём. Полудрагоценным камнем, в котором плавное движение ласкающей поволоки сменится устойчивым тонким узором. Остановится и утратит всякий пыл. Белизну волос припорошит пеплом сгоревших по его воли душ, они перестанут виться ломкими волнами на костлявых, в веснушках плечах. Демона станут величать Александром, но Дьявол продолжит звать его Шурой уже больше раболепно, чем повелительно, и закатывать собственные глаза, выцветшие до хрупкого голубеющего ледка, человеческого и робкого. А руки демона останутся на прежнем месте — в его волосах, но не с целью взбесить и взъерошить, а удержать. Щекой у обтянутого жёсткой брючной тканью бедра, рядом, без шанса вернуться на прежнее место — законный трон владыки всей Тьмы. Но это будет потом. Когда все светила упадут за горизонт событий, минуты, года и столетия древесной стружкой осыпятся на белый лист, который Шура смочит слюной и скрутит в папиросу, подожжёт и засмолит, не поделившись со своим личным Дьяволом. Но сейчас он лишь прикуривает от клубящейся за остроконечной резной спинкой пустоты кончик обычных Chapman с каким-то там вкусом, ловит искорку и раздувает в полноценный костёр прямо у Дьявола в груди. Нарочно выдыхает дым ему в лицо. Где-то за пределами зрения рычит раздражённый запахом табака Цербер, кусает себя за уши на других головах и бьёт тяжёлым хвостом по жилистым лапам. "И это тоже изменится", – думает Дьявол, закрывая глаза, из которых вместо слёз от дыма капает липкая, плотная Тьма, пачкая чужую белоснежную кожу.