Вечная призрачная встречная

Шурик принимает душ в темноте. Привычка ли родом из предельной Австралийской бедности и экономии на грани с маразмом или просто добрая традиция? А может, странный, насмешливый ритуал омовения, который, конечно, никогда и ни от чего его не спасёт. В любом случае, он не уделяет слишком много внимания этой мысли; гораздо больше его заботят потоки воды, с шумом летящие сверху ему на голову, и образ того, каким греховным становится это действо в момент, когда к нему присоединяется Лёва. Жмурится, потому что перед внутренним взором вспыхивает и гаснет улыбкой чеширского кота чужой скривлённый недобрый, порочный, в трещинах рот. От одних воспоминаний выдох к горлу теснится сладкой судорогой, она сводит живот и ноги. Шурик открывает глаза, выключает воду, вышагивает из кабинки, стараясь контролировать каждую мышцу в теле, чтобы ненароком не поскользнуться на влажном кафеле из-за собственной невнимательности, близкой к трансу расслабленности. Он тщательно обтирает тело полотенцем, не спеша промакивает волосы, по бликам в темноте понимая, что они подпрыгивают, мягкими змейками завиваются у лица. Он знает, что такой вид его волос Лёвчику нравится гораздо больше, чем ровный, блестящий концертный шёлк: так похоже на их молодость, на странный, до смешного одинаковый чуб и пружинистые, влажные кольца на затылке. Только они оба давно перестали делать всё сугубо на общие вкусы: Шурик здраво считает, что соломенную около-кудрявую копну несолидно иметь человеку, который выглядит так, будто решает проблемы холодом разума и зияющего дула напротив чужого виска, а Лёва, кажется, просто хочет состоять целиком из острых углов. Ему назло. Он вообще много чего в своей жизни делает назло, вопреки и вовред. Себе, людям. Бытию. Вот и сейчас, когда Шурик выходит из ванной, примыкающей к спальне, он курит напротив открытого настежь окна. Ночью. В марте. Его спина — белый мрамор, бугрящийся мышцами монолит, на котором, как на скрижалях, высечены все Шурины грехи. Видимые только ему одному письмена проступают в узоре родинок, водой, смешанной с чернилами и кровью, капают с острых кончиков перьев. Шурик подходит ближе, так, чтобы видеть короткие волоски на его тёмном, колючем затылке. Лёва молчит и не оборачивается, и смотреть на то, как поднимается вверх от его сигареты дым в солёное звёздами, до мглы чёрное небо, — всё равно, что наблюдать, как тело покидает душа: медленно, мучительно, по спи-ра-ли, белая-белая, не запятнанная сладким. Следами отпечатков пальцев в пепле сожженных листов молескина, тёмного мёда и чего-то солёного. Пота. Крови. Слёз. Сигарета, варварски вдавленная в подоконник, оставляет в бетоне маленький чёрно-серый кратер, похожий на отверстие от пули. А в следующую секунду руки, ещё тёплые от дыма, перехватывают Шуру за талию, безоговорочно тянут ближе к Лёве, ровно настолько, чтобы понять: одежды на нём нет. Шурик открывает рот, чтобы что-то сказать, но он тут же оказывается занят чужими губами и языком: Лёва целует, не закрывая глаз, не пытается вместе свести зрачки — не даёт Шуре забыть, кто именно перед ним. Зато даёт в полной мере прочувствовать метафору утопленных солнц — его собственных глаз, которые до дрожи влюбленный молодой Лёвчик заставлял его поворачивать к свету и прижимался иступленно губами к выцветшим до золота острым лучикам кругом. Добровольно отданных, оставленных на глубине. Они — главное Лёвино сокровище. Они закатываются от удовольствия, когда он кончиком языка ловит лукавый залом усмешки в уголках чужих губ. Шура больше не чувствует под собой пола, потому что его бросает спиной в холодный океан — атласную простынь, вымороженую злым весенним ветром. Накрывает волной — знакомым, гладким и острым телом, сверху и вдоль, щекочет скулы колечками пены — секущейся на концах чёлкой. Лёвиными глазами на него смотрят все миры, когда либо созданные ими, вопиют чудовища, переломанные душой поэта в прекрасных ангелов, в злобные, хлесткие слова, покрытые любовью, как тонкой, хрусткой коркой льда. – Пой. Лёвин голос после двух с половиной часов концертного ора шелестит именно так, как нужно — галькой у побережья, ракушками и битым стеклом. Нервно холодные ладони отливом ползут вниз по рёбрам. Шура на выдохе размыкает губы. – Ты тёмная вода, под тобою мили... Вдыхает и захлёбывается. Тёмной. Водой