Ламашту

Музыка уже била по мозгам, но чем выше Граф поднимался по лестнице, тем больше инструментов он мог различить. Винегрет звуков и полный бардак, стократ отражённый от стен. На лестничной площадке он подвис у скульптуры юноши, разглядывая восхитительно исполненные пышные кудри, ресницы, трещинки на губах, венки и морщинки длиннопалых рук, складки ткани на бедрах. Детали, детали… Скульптор, чертяка, знал свое дело. На ощупь мрамор, кажущийся почти что живым, был гладкий и ледяной. Граф нырнул в коридор со сводчатым потолком, после оказался в небольшой зале, тускло освещенной настенными бра, из которой вела распахнутая стеклянная дверь. Переступив ее порог, он оказался в окутанном приятным полумраком концертном зале, забитом до отказа. Затылки, затылки над спинками синих кресел, мужские, женские – все лица были обращены на сцену. Граф пристроился на крайнее сиденье в заднем ряду, вытащил было из кармана телефон, чтобы полистать какую-нибудь новостную ленту, но музыка вдруг полностью стихла. Дирижер, молодая девушка в черном костюме мужского кроя, замерла в напряженной позе с откинутой назад головой. Тоненькая палочка в ее неподвижных пальцах острием поймала блик софита. Весь оркестр, сплошь облаченный в черное, как завороженный следил за ней, не смея шевельнуться или даже вздохнуть без команды. Изящный взмах руки, серебристый росчерк палочки в воздухе – и музыка лавиной накрыла зрителей, понеслась быстрым галопом. Снова внезапная остановка, оркестр будто в яму ухнул, а после новый ослепительный взрыв звуков. Все по велению руки русоволосой бестии, с жаром жестикулирующей за приподнятой над уровнем сцены кафедрой. Граф следил за ее движениями, то резкими, безжалостно рассекающими воздух, то плавными и нежными, не отрывая глаз. Ей бы вместо палочки шпагу… Вот это представление было бы. Но как же она хороша, охваченная этой своей обжигающей страстью, полностью растворенная в музыке! – Ой, ну кривляка… – буркнул мужчина, сидящий рядом с Графом. – Что, простите? – Говорю, она так машет этой своей спицей, что вот-вот выколет скрипачу глаз! Вступил рояль. За ним сидел пожилой мужчина с пышными усами, явно выделяющийся на фона остальных музыкантов – то были сплошь молодые студенты. Несмотря на возраст, пальцы пианиста летали над черно-белыми клавишами с невообразимой легкостью. Рядом с ним на тонком пюпитре стояло фото лучезарно улыбающейся златовласой блондинки с черной траурной лентой на уголке. – Костюм еще этот нацепила… Нет же платье надеть. Все девчонки ведь в платьях. А эта в штанах, – не унимался мужчина. Граф с упреком взглянул на него, лысеющего, какого-то всего помятого и несвежего, с кислой миной на лице. – Вы про дирижера? Но она хороша, вы не правы, – сказал он ему в самое ухо. – Да что вы говорите? – проворчал критикан. – Палкой махать – не на скрипке играть. Даже не бряцать на этом… как его…. треугольнике. Пшик! – Я, конечно, в музыке полный профан, но похоже, что у девушки талант. Так она отдается. – Талант, хех, – мужчина надменно посмотрел на Графа. – Не говорите ерунды. Для этого, – он комично помахал руками в воздухе, а затем скрестил их на груди, – вы думаете талант нужен? Я говорил ей, что музыкант – это не профессия, а баловство. Не послушала меня. Лучше же все знает. Вот и посмотрим, где она с этим будет лет через пять-десять. – А вы, простите… – протянул Граф, переводя взгляд со случайного собеседника на сцену. – Я отец этой… дирижерки. – Оу… Будто пощечина. Отец, значит? – Что ж, у вас прелестная дочь, – Граф, ядовито улыбнувшись, встал, одернул безразмерный свитер и к чертям вышел из зала, пока не врезал этому мудаку. Хотелось, если честно, очень сильно. “Дурная порода, дворняга”. Это самое мягкое, чем его обласкивал отец в свое время. Впрочем, а что изменилось?