Отречение

Гуль и Купер Говард никак не могут состыковаться в голове. Не могут — и все тут. Это как… ключом не того размера пытаться расковырять стояк. Иногда кажется, что голос его совести, бесстрастного внутреннего наблюдателя, как выражался Адам Смит, давно умер. Не уцелел под поступью радиации и зараженных осадков. А порой — что его напросто затолкали в темные каньоны души, заарканили и протащили по пустыне с босой ногой, как Люси. И теперь наблюдатель предпочитает молчать в тряпочку. Она больше не боится Купера. И хочет пожелать его совести того же. «Ты не знаешь, что он был за человек, — тычет очевидным Умудренная-опытом-Люси. — Если уж на то пошло, он мог быть отменным актером и полным ублюдком в жизни». Резонно. Видела ты — образ на плоском экране, впечатанный в пленку. Кто сказал, что актеры как один должны быть похожи на своих героев? В том и суть — натягивать, менять маски. Притворщики. Лицедеи. …А ведь как же это небось било. Из знаменитости, даже опальной — внешность никакая опала не испортит, — превратиться в нечто, от чего «гладкокожки» шарахаются, считают уродом опасным, парией. У него наверняка фанаты были. И фанат...ки. Сохли по нему, письма присылали. Ага, как ты по нему сохла? Это все ребячество, строго выговаривает себе Люси. Я была очарована персонажем. Образом. Да на него глядеть сейчас тошно — антипод всему, что в фильмах изображал, монстр. И порчёное лицо здесь не при чем. «Он топчет землю столько же, сколько ты знаешь назубок американской истории, — возражает Умудренная-опытом-Люси, ты на чьей стороне? — Хоть можешь представить, что такое — двести с лишним лет? Не плоскими цифрами, а зимами и вёснами, пережитыми людьми, выстраданными милями. Ампулами. Вот именно, не можешь. Чудо, что он вообще — в своем уме. Какой с него спрос?» Год за годом, среди беззакония, прямиком из сытого-мирного житья, потеряв все, а ведь вода камень точит… В какой-то момент хочешь не хочешь, а заставишь себя наплевать, потому что за «не плевать» слишком дорогая цена. Неподъемная. Люди столько жить, столько пережить, хранить в себе — не сделаны. Вот он и не человек больше, а… Гуль. Люси вспоминает свои слова. Для нее нужные и правильные, от них не отступится, но как же, наверно, для Купера звучали — бесячая насмешка, лепет мелюзги с промытыми мозгами. А ты бы... смогла? Уверена в себе и принципах своих — сейчас. А через десять лет? Через двадцать? Через сто?.. Эта мысль проезжается тяжелятиной, как дверь Убежища. Перемалывает в труху, придавливает. Отцу и сотни лет не понадобилось. …Но спрос с них, считает Люси — и с отца, и с Купера, — должен быть такой же, как со всех. Если не больше. *** Люси замечает призрак НКР везде. В городах, в людях. Проще увидеть, когда знаешь, что именно искать. И законы, получается, были. Плохонькие, местами не стоящие гроша ломаного, увязшие в старых, как сама земля, проблемах — но были же. Мир отходил от хвори. А потом заявился Волт-Тек. И решил, что без эвтаназии не обойтись. И не два века будто прошло, нет. Конец света словно грянул рядом, за ближайшим углом. Как говорил Макс, в его детстве. Их путь — не по корочке шрамов, а через свежий, только вскрытый гнойник; Люси видит порой, что Купер еле заметно морщится, как от застарелой болести, когда минуют брошенные заставы и аванпосты под рваным медвежьим флагом, теперь занятые бандитами всех мастей. Ничего нового — просто колесо Сансары сделало ещё один оборот. Вечное путешествие. Змея, кусающая себя за хвост. Его, Купера, собственная, персональная преисподняя — наблюдать раз за разом одно и то же. «…какое может быть решение, кроме как избавиться от фракций?» И ты не видишь бревна в глазу — СЕБЯ частью проблемы, да, папа? Кто-то, гогоча, и называет НКР «Медведем»: «соснул Медведь лапу», «одну башку отчекрыжили, вторая следом сгнила». Кто-то утверждает с фанатичной убежденностью, что НКР — еще жив, пусть не пять, но четыре штата стоят, а Шэйди-Сэндс — всего лишь один город. Кто-то заводит бредни про Пламенную Мать. «Видела я вашу Мать», — хочется сказать таким Люси. Стухло её пламя о каленую сталь силовой брони, «сложное» Максово Братство ни за что не выпустит неистощимый источник энергии из своих железных рукавиц. А когда Люси слышит впервые про Легион, то думает поначалу — ну и сказки. Не сказки. Господи, а они-то под землёй сидели, строили великие планы, пока здесь рождались и умирали общественные устрои, случались войны и переселения, легенды складывались. И как проще было бы думать, что НКР тянул лямку на последнем издыхании, и распался бы сам, своими силами, без помощи отца, дайте лишь время... Но такие размышления — гадючий яд. И что бы с НКР не случилось после, Люси точно знает одно: их хрустящие бумажные доллары не принимает никто. Только крышки. *** И кое-что о Молдейвер, о судьбе Шэйди-Сэндс — Люси решительно непонятно. Не складывается в цельную картину. Как-то выше всего её стиснутого мирка, где тебе диктуют под видом свободы, что должно думать. — Не спрашивай, — отрезает Купер на очередном вечернем постое. — Я сам в душе не ебу. У Люси, видимо, слишком выразительное делается лицо — ТЫ, и не знаешь? — на что он отрывисто вздыхает, поясняя: — Зая, я провел последние… дохрена лет в гробу, под землей, изображая графа Дракулу, на день Благодарения от моей задницы отрезали по кусочку, как от породистой индюшки, а потом закапывали обратно. Подшивки газет мне не приносили, так что о последних политических перипетиях в Калифорнии я в курсе не больше твоего. Люси пытается представить, каково это — быть закопанным заживо. Не день, не два — несколько лет. Ужасно чешется спросить, как он вообще в подобной ситуации очутился, уж больно любопытно. (нет, серьезно, как?) Но ей, конечно же, никто не расскажет. *** Новость, что Купер закидывается наркотиками, как леденцами от кашля, неприятно поражает. Порою, бывает, отвлечешься, схватишься сдуру за сотейник на плите — вот и Люси словно плашмя влетает во что-то жгучее. Понятное дело, она догадывалась. Купер при их первом — сомнительном очень — знакомстве сострил про вёдра и капли, но что-то мешало думать иное, нежели как про лекарство от одичания. Остатки былой веры в людей, видимо. Ведро или нет, но целый коктейль — так точно. Вперемешку: мед-икс, баффаут, ментаты. Пара-тройка других, ей неизвестных, но Люси не горит желанием просвещаться. Да, что-то там про метаболизм гулей, что препараты на них слабенько действуют и здоровье не портят, регенерация повышенная, и прочая, и прочая… Наркотики, в любом виде, дозировке и эффекте — неоспоримое зло и пагубная привычка. Об этом Люси и не преминула сообщить Куперу, когда впервые застала «приготовление» сего коктейля прямо перед серьезной потасовкой. На что Купер не преминул сообщить, насколько ему поебать. «Почитай мне ещё лекций, Убеженка. Я таблетки горстями глотал, когда твоей прабабки в планах не было», — раздражается он, пока снаряжает патронташ. А байкам про гулей Люси все-таки склонна верить. Даже под всей химической таблицей Купер остается… ну, Купером. Зато получается добрать недостающее, чтобы в бою из опасного засранца стать почти неубиваемой монстрятиной. Стычка в Филли теперь предстает со-о-овсем в другом свете. Это навроде... способности в игрушке. В любимой Нормом «Грогнак и рубиновые руины». Почему бы и не воспользоваться? Да и, похоже, не злоупотребляет он, а к делу использует. Значит, и нет такой уж психологический зависимости… Люси, ты с ума сошла? Он наркоман, ему лечиться надо. Ага, попробуй найди врача, у которого хватит смелости (и желания) взяться за его терапию. Ну хоть не винт. Хоть не психо. С Купером под психо Люси точно не хочет иметь дела. *** — По коням, Убеженка. Дело есть. Вот вам и попила спокойно Сансет-Сарсапариллу в местном «салуне», дала отдохнуть гудящим ногам. С долей гадливости Люси притягивает шлепнутое на столешницу «дело» — смятый листок, желтоватый, в непонятных пятнах. Со схематичным и размашистым рисунком, и кто такое намалевал?.. Расправляет бумагу. Охота за головами? Серьезно? «Да будешь ты вечно отвлекаться на всякую хрень». Золотое правило Пустоши, к несчастью, силу имеет куда большую. В его власти принудить, ибо большей частью хрень эта — заработать крышки. Пустошь стребует свою виру: питьем и едой, лекарствами, патронами. Иногда та представляется Люси сторуким и сторотым монстром, что вечно требует подношений. Да и виалы у Купера, даже с запасом — не вечные, а стоят… А потом Люси хорошенько приглядывается. — Погоди-ка, это же совсем ребенок! — охает она. — Ее ищут родители? — Без понятия, — отмахивается Купер. — Дельце обещает быть быстрым и непыльным, а дают две сотни с лишком. Почему «быстрым» становится ясно, когда он даёт Псине обнюхать кусок ткани, свернутый узлами, напоминающий… куколку? Ворошится под ложечкой странная муть, сродни взбаламученному донному илу. Неприятная. Склизкая. — Ну, ищи! Кажется, такое называют плохим предчувствием. *** Девочка — еще мельче и тоньше, чем на портрете. Пыльная вся, всклокоченная, с обгоревшим на солнце личиком. Острые скулы, худые ручонки, вцепившиеся в нож — нет же, в ржавую заточку. Да и держит-то совершенно нелепо, вывернув запястья, выставив перед собой, будто подобранную ветку. Дрожит вся, но глядит зверенышем. Лет десять. Не больше. Серая хламида, мешковатая и рваная. Ярким пятном — толстая лента металлического ошейника. Люси где-то видела такие прежде, они тогда проходили мимо вереницы людей под конвоем, и там… — Купер, — едва слышно шелестит Люси. — Она рабыня. Предчувственная муть оборачивается хладным студнем, вымораживает нутро. Купер усмехается: — Получается, что так. Он знал. С самого начала знал. — И, похоже, кое-кто очень хочет знать, как малявка обманула шейную цацку. Ну и имущество свое вернуть назад тоже хочет, — продолжает Купер, не сводя с девочки суженных глаз. Двигается — медленным, пружинистым шагом. Вдох застывает в груди, а Люси застывает в мгновении, как мушка в янтаре. Видит отчетливо, до мелочей — обшарпанный кухонный гарнитур, в угол которого вжалась их «цель», что распахнуты дверцы и вывернуты ящики. Видимо, искала съестное. Что когда-то здесь была совмещенная с кухней гостиная, красивая и просторная: валяются гнилые пуфики, а под ногами хрустят черепки столового фарфора и битое стекло. Что Купер крайне удачно закрывает собой проем, а Псина — путь к ближайшему окну. Пускай не рычит и смотрит спокойно, но мимо — не пробежать. Хрусть — шаг — хрусть — шаг Люси вдруг чувствует себя очень, очень одинокой. Я думала, что ты- Зачем Купер зачем Зачем Быстрее мыслей и здравого рассудка. Люси вырастает перед ним стеной — разводит руки в стороны, широко растопырив пальцы. С силой утапливает пятки в пол, словно это поможет тверже стоять на своем. Комом встают слова — и снова про права человека, про Декларацию независимости, про Авраама Линкольна, который взирал бы осуждающе с высоты своей статуи в Мемориале, где Мартин Лютер Кинг произнес свою речь — «Мы считаем самоочевидным, что все люди сотворены равными» А мемориала-то уже наверняка нет, его разбомбили, превратили в тень воспоминания Она не может выдавить ни звука. Купер поднимает надбровья. — Пошла вон, — лениво говорит он, когда Люси не двигается с места. Она мотает головой, отчаянно, протестующе. Насилу получается выхрипеть, дробя слова: — Только. Через мой. Труп. Киношная фраза, глупая… Рука у Купера тяжелая. Он не бьёт даже, а выписывает пощечину — такую, что Люси отлетает вбок на добрые пару футов и, кажется, на секунду теряет сознание. А будь героиней фильма, то устояла бы, насмешливо сверкнула глазами, мол, «и это все»? Но вместо этого сверкают снопы разноцветных мушек, и руки не держат, подламываются, а подняться надо, ну же, давай, приди в себя, Люси. И статичные кадры немого кино, ведь в ушах — заевший звук камертона (нота ля первой октавы, вспоминается не к месту, четыреста сорок герц). Цветное кино, объемное. Такого не бывает. Девчушка дает стрекача, и Люси болеет за нее каждой косточкой, но как бы не так — Куперу и лассо не нужно, чтобы рвануться, сгрести ее в охапку. Она разворачивается, с лютым криком всаживает нож; целится в плечо, ближе к груди, но щербатое лезвие встречает ладонь. На проткнутую кисть Купер даже не морщится, лишь цокает укоризненно, словно журя за шалость. И подхватывает, застывшую от ужаса, как былинку — сначала подмышку, а потом перекидывает через плечо. И пока Люси собирает себя, черепками и сколами- Девчонка визжит, надрываясь, со всхрипами; сучит ногами и кулачками, укусить пытается — ага, конечно, вырвешься, если у него нет ломки по желтой жиже, какой там… И обмякает, закатив глаза — как по щелчку. Виснет на плече, как вторая переметная сумка. Нет. Просто сознание потеряла? Верно? Он же... Даже пальцем ее не… Купер, судя по всему, не особо терзается. Только поправляет недвижное тельце поудобнее, распределяя вес, словно примериваясь к заплечной лямке. Вытягивает из ладони нож, отбрасывает в сторону, как использованную зубочистку. Не Люси главная героиня, пусть так. Значит, прямо сейчас, в эту самую секунду — всенепременно объявится герой, чтобы одолеть негодяя, шериф или маршал, один из тех, кого играл Ку… Никто не придет. А Купер — идет на выход. Щека горит как клеймом прижженная. Вспухнет потом как пить дать. Все не так, все неправильно, должно быть по-другому… Нет сил встать, нет сил в ногах. Люси тянется дрожащими пальцами до кобуры. Щелкает взведенный курок. Звонко, как смыкает челюсти хищник. Но хищник тщедушный: пистолет подрагивает, мотыляется в стороны. Полулежа, на спине целиться несподручно, но она упрямо держит наводку — прямо в торс, нет-нет, нужно выше, в голову, остальное ему как слону дробина, чертов гуль, тварь- я не дам. не позволю. я… — Ну давай, — не оборачиваясь, произносит Купер. — Стреляй. — Отпусти её. — Собираешься стрелять — стреляй. Если кишка не тонка. Выстрел — предупредительный, в угол дверного косяка прямо над ухом. Летит щепа, в нос ударяет паленым деревом. Купер даже не вздрагивает. Наконец оглядывается, и от его змеиного прищура, глубоко утопленного в глазницы, берет оторопь. Оружия Люси не опускает. И вот, казалось бы, онемевший палец на спусковом крючке уже дергается, снова и снова, ещё раз, и ещё… (он же не человек больше, одни мышцы да кости, пустая оболочка, ты обманулась, ничего не осталось под этим облученным кожухом) но в реальности не происходит н и ч е г о. Только в ушах трескучий звук, будто поет раскрученная рулетка, и шарик вот-вот упадет на заветное «зеро». — Прицел шалит? Давай подсоблю. Купер подходит — ближе, ближе, вплотную, пока конец ствола не упирается куда-то в солнечное сплетение. — Стреляй. Люси сглатывает. Хмыканье. Купер опускается на корточки. Теперь дуло смотрит прямо в лоб, и он подается вперед — Люси ощущает упор кости, как спусковая скоба впивается в фалангу. И не может пошевелить ни единой мышцей, словно гремучник тяпнул. (нет, сквозь бездумье всплывают строки справочника, гремучники — гадюковые, нейротоксин у аспидов: тайпаны, кобры…) — А теперь слушай сюда, великомученица Санта-Лючия, — говорит Купер. — Очень внимательно. Говорит, как мог бы говорить удав или питон, если бы знал по-человечьи. Как мог бы говорить Каа, исполняя танец охоты перед Бандар-логами. Спокойно. Вкрадчиво. С колкой поддёвкой. — Как думаешь, почему пискля отрубилась? А давай я тебе расскажу. Она три дня как сбежала. Толком не жрамши, без оружия, таскалась по Пустоши. Чудо, что ей еще никто башку не откусил. Не сегодня, так завтра — её сожрут. Кто угодно: рад-тараканы, муравьи, ночные охотники. Здесь — она сдохнет. Если пойдет к людям, если сумеет до них дойти, то сразу вернуть ее хозяину будет верхом милосердия. Эта вошь не тупая, раз умудрилась сломать ошейник, но умом не доросла еще, и дохлая, прям как ты. По моим наблюдениям, когда люди видят кого послабже, то дают волю фантазии. А она у местных богатая, уж поверь. Допустим, я тебя испугаюсь. Что дальше? Оставим на корм зверью? Не пойдет, не по-людски? А может, кто-то за ней присмотрит и позаботится, взвалит на себя обузу? Я — пас. Или это будешь ты, солнышко? Только, чур, без меня. Ну, готова рискнуть, пойти ва-банк? Уверена, что хватит сил защитить и себя, и мелочь, не затащить её в дерьмо похуже, чем ее ожидает в рабстве?.. — он берет паузу, разглядывает её. — Как думаешь, Убеженка, сильно себя возненавидишь, если окажется, что силенки свои переоценила? Если её изнасилуют и сожрут на твоих глазах рейдеры?.. А ведь её искать будут. И когда до хозяина дойдет слух, что кто-то присвоил его вещь себе, и если ты думаешь, что у нее кроме ошейника нет метки… Воров здесь не судят. Их казнят. О, или ты знаешь какую-то добрую семью, которая с радостью примет еще один голодный рот, несмотря на опасность? Я вот таких не припомню, уж извини. Может, у тебя где-то завалялась парочка? Ввинчиваются и вкручиваются, не слова — саморезы, заткнуть бы уши, отвернуться- нельзя, слушай, слушай. Невозможные. Неправильные, наизнанку вывернутые, галиматья какая-то… Что-то подламывается. С треском, с хрустом, со свистом. «Кажется, это я», — отстраненно думает Люси. Но почему-то цела, не грянулась битой креманкой. И остается только угрюмо сопеть, смотреть исподлобья, терзая в кровь губу. Пока немеют вскинутые на весу руки, к рукояти приросшие. Люси может отвести ее домой, в Убежище. Или в Четвертое, к Бёрди и остальным. Но это значит — бросить и отступиться. Не докопаться до правды, позволить отцу дальше творить свое «правое дело». Чем сильнее веришь, тем на большее готов. А он верит — безмерно. я должна остановить папу я не могу взять ее с собой Враньё. Отговорки. Собой ты вольна рисковать сколько угодно. Готова ли — кем-то другим? Убеждениями не защитишь и не накормишь. Лишь подтереться сойдет, пойди что не так. Ты сама-то, и не вороти лица от правды, пускай и умеешь кое-что, набралась ума, но по сути — балласт, мертвый груз. Убеженка. Люси не стреляет. А Купер — так и всаживает Пустошную истину, обойму за обоймой, и от его почти скучающего тона по всему затылью встают дыбом волосы. — У нее нет семьи или не всралась никому, раз оказалась в ошейнике. Она — товар. За товаром обычно следят, чтобы был в сносном состоянии. Рабов держат впроголодь, но кормят. Бьют, но зато смотрят за их безопасностью. Пускай она будет пахать в шахте, гнуть спину на ферме и кнута получать, но зато — живая. Подрастет, наберется ума и сил, попробует сбежать как следует. Или вдруг повезет, выкупит её кто-нибудь сентиментальный, вроде тебя. Какой-нибудь Иисус наш Христос спаситель, который её освободит, мало ли чудес на свете? Или не повезет, и она окажется где-нибудь в Нью-Рино в роли чехла для члена. Или она очнется через пару часиков и пропищит: «лучше пристрелите». Уважишь тогда желание малявки, а, мисс Демократия? Лучше бы пытал. Лучше бы бил, душил, стучал затылком об пол. Заткнись. Заткнись. Её «правильно» — из мира законов и обязанностей. В Зазеркалье свои правила, тут белые могут сходить хоть три раза кряду, хоть десять. «Принцип меньшего зла», — твердит Умудренная-опытом-Люси. Сделка с совестью, шепчет сама себе Обычная Люси. Капля по капле… — Вас в Убежище много чему учат, про права и свободы втюхивают, — доносится сквозь колотье крови об ушные перепонки. Устало-серьезное, без усмешки. — Но, походу, не о том, что надо о последствиях думать и нести ответственность за свои решения. «Ты больше не в мире черно-белого кино», — говорит изгиб его рта, острота скул, и спокойные плечи, и расслабленные пальцы. Ни разу не потянулся к оружию. Люси жмурится. Опускает пистолет — на месте, где дульный срез вжимался в лоб, у Купера остается рельефная отметина. — Какой же ты ублюдок. А ты что думала? Поплачешь над ним, как в сказке про красавицу и чудовище, рубашку из крапивы для него сошьешь, и всё? Очнись, дура. Тебе поставили мат. — Стараюсь, — в тон отвечает Купер, поднимаясь и выходя на улицу, а Люси выкрикивает в спину, захлебываясь ползучей неисходностью: — Чтоб ты сдох! — Ага, бегу и падаю. Душат, сдавливают горло злые слезы. Глаза остаются сухими. *** Сто… сто пятьдесят… Бренчат отсчитываемые крышки. Их тридцать серебряников. Хозяин, тучный, с залысинами, ласково называет свое предприятие «детским домом», а себя — «серьезным бизнесменом». Говорит с озабоченностью, дюже правдоподобной, что «добросердечие и великодушие когда-нибудь его разорят». Люси замечает закономерность: те на поверхности, кто хорошо раздобрел, обычно объедают других. На его плантациях — плодородная пядь среди иссушенной земли: кукуруза, помидоры, тыквы — трудятся и наемные из ближних поселений. Но основной костяк — дети-рабы. Дешевая рабочая сила. Люси вспоминает свой класс: ребятишек из Убежища, умных, любознательных, в помине не знающих, что такое голод и несправедливость. Тщательно оберегаемые всеми, их сокровище и будущее. Сколько из этих детей, ходячих призраков с потухшими глазами — родились в Шэйди-Сэндс? К нёбу подкатывает терпкая желчь. У хозяина — мелкие глазки, свинячьи. Люси доводилось видеть хряков вблизи, сравнить может. Ей хочется выцарапать эти заплывшие жиром зыркалки. Люси пугается себя. Восемьсот. Он готов продать их «добычу» за восемьсот крышек. — Цена не окончательная, — предупреждает толстяк. — Подростковый возраст, сами понимаете. Через пару лет она может стоить целое состояние. Если, конечно, больше глупостей устраивать не будет, да, голуба моя? И с нежностью — от которой Люси чуть не сбивает дурнотная волна, идущая от самой утробы, — треплет по щеке стоящую рядом девочку. Неожиданно смирную, словно выпитую досуха. И смотрит та — как на пустое место. На Люси даже самый распоследний житель Пустоши так не смотрел. Хочется бухнуться перед ней на коленки, с горячечной уверенностью сказать: «Я что-нибудь придумаю. Что-нибудь сделаю». Но это лишь слова, сорняки. Пустая трепотня. И мельком ловит — как дергается у Купера уголок рта. Слышит скрип перчаточной кожи у бедра с кобурой. Всего одного движения хватит, и мозги господина работорговца разукрасят стенку. Разворот — и присоединятся охранники. Но Купер не будет этого делать. Зачем? Какой ему прок? Ну застрелят их, и что дальше? Тут цепных псов, и двуногих, и четвероногих — ломятся коридоры, и турелей на каждой стене. Здесь нужен Макс и его Братство — нет, только не они, — а что потом делать со всей ошеечной ватагой? Хочется орать и ссаживать в мясо кулаки. Порывает — сделать по совести, а разбираться потом. Придумается ведь что-то, сможется… (о чем прежде близко не подбиралась- «Супер-дупер март». Торговать органами — аморально, ужасно, недопустимо. Ни о чем не жалеет. Но скольких гулей в округе лишила, возможно, единственного источника лекарства? Ах, и как удачно, что от выпущенных ею диких пострадали лишь сами торговцы, и никто другой) Здешним урожаем кормится каждый смежный городок — да она сама видела, и удивлялась свежим овощам на прилавках, и хрупала с удовольствием. Думай, Люси, думай. Наперед, впрок. «Ну почему? На кой черт, Купер? Ты же мог заняться этим в одиночку». Тогда бы она не знала. Не видела бы. Не слышала. Как очень мудрая обезьянка. Лучше бы ты мне снова палец отрезал — поболит и заживет, зарубцуется. А как будет заживать гниющая рана в самой сердцевине? Нельзя спасти всех и каждого. Нельзя изменить мир по щелчку пальцев. Иногда надо принять поражение и найти силы двигаться дальше. Иначе не выдюжишь до конца. Иначе груз вины переломит хребет. «Я — это ты, милая, только подожди». Когда сдался ты? «Обломишься, — трясет ее. — Клыки об меня все затупишь, я не дамся». Ни за какие коврижки. — Знаешь, что? — цедит Люси спустя два часа пути в напряженном молчании. Надеясь, что не выдаст предательская дрожинка, что унесет ту поднявшийся ветер. — Пошел-ка ты в жопу со своими уроками, Купер. Он смеется коротко, щерит жёлтые зубья: — Всегда пожалуйста. На Пип-бое забиты, двумя бэкапами сохранены координаты фермы. Выжжены еще одной копией — на изнанке мыслей и языка. Каждый шаг — цифра, ширина, долгота… Люси теребит махру накидки, растаскивает на отдельные ниточки. Наконец тихо спрашивает: — Ты вернешься со мной сюда?.. Потом?.. Купер делает вид, что туг на ухо; и она пронзительно всматривается, вглядывается в бесстрастное лицо… — Если жива останешься — может быть, — отвечает он. Ее зовут Аннет. Только попробуй забыть, Люси Маклин. Только попробуй.