Отречение

За целый день они могут не сказать другу другу ни слова. Гуль идет вперед, как заведенный. Как одержимый дух. Почти не оглядывается — то ли проверяет ее на выносливость, то ли ему попросту плевать. Поначалу Люси это тяготит. Она скучает по болтовне с Максимусом — Максом, как ласково называет про себя. Ты даже не знаешь, жив ли он. В порядке ли он. Люси, как выясняется, много по чему скучает: по Норму и Стеф, по желейным формочкам, по вечерам их маленького книжного клуба, по запаху свежесобранных кукурузных початков... По временам, когда понятия не имела, что вся её уютная Убежищная жизнь — лживая клоунада в картонных декорациях. И что отца она на самом деле никогда не знала. Лишь Хэнка Маклина, Смотрителя Убежища 33, мудрого и доброго, маску с широкой улыбкой и гусиными лапками в уголках глаз. Ей ничего не известно о человеке, что жил до Войны, который оставил от Шэйди-Сэндс кратер, который… Люси не уверена, что хочет его узнавать. «Лишь незнанье — жизнь прямая; Знанье — смерть прямая нам», — упорно вспоминает что-то из Шиллера и Йейтса, перечисляет в уме важные исторические даты, цитирует Канта и выдержки из речей отцов-основателей. Пока ступни с непривычки стираются о пройденные мили песка и щебня, едва ли не до кровавых мозолей. Это хорошо. Когда не чувствуешь ног, а голова забита Шиллером и Йейтсом, нет сил разводить ненужную мокроту. *** Люси спотыкается, порой едва поспевает за Гулем, но — идет. Страдает от пекла и непроходящей, сколько ни пей, жажды, до красноты трет глаза из-за пыли, но — продолжает идти. Сцепив зубы, с упорностью не меньшей, а может даже и большей, потому что, будем честны — ей куда тяжелее. Даже если никто не тащит на привязи и не держит на мушке. И порой чудится в коротком взгляде нечто, отдаленно похожее на уважение; но стоит моргнуть, и все пропадает. Люси списывает на игру света. На солнечные блики. А потом как-то… обвыкается. Адаптируется. Человек, как она успела убедиться, привыкает ко всему. Зато есть время пораскинуть мозгами. О том, что спросит у отца, когда снова отыщет. Только единственное, что хочется спросить — «почему». Но в одном коротком «почему» целый сонм других, столь же важных, и от их нестройного жужжания раскалывается голова. О том, готова ли услышать ответ. Готова ли сделать то, что «необходимо». «Я твой отец, Люси». «Ты не причинишь мне вреда». Но ты же причинить вред маме и мне — смог? О том, как будет жить, когда вернется. О том, сможет ли вернуться, хорошая ли идея вообще — возвращаться. Приносить с собой грязь, и жестокость, и… правду. Да, правду. Как оказывается, в Убежище — в её мире — правда куда более редкое зрелище, чем рейдеры. Удивительное открытие. Но Люси пережила рейдеров, пережила поверхность, пережила свою правду. И готова пережить еще сотню других правд о том, как это мир, настоящий мир, на самом деле устроен. И есть ещё одно открытие, не хуже. Она больше не боится Гуля. Сейчас, с высоты проведенного на Пустоши времени, очевидно, что тот мог поизмываться куда ужасней, ради забавы или бессмысленной жестокости. Серьезно? Он пытал тебя. Квинтэссенция житейской мудрости на поверхности, Умудренная-опытом-Люси, пожимает плечами: «Не пытал, а использовал, как приманку. Ты прошляпила голову и вряд ли смогла бы ее достать». Он тебе палец отрезал. «А ты откусила ему палец. Вы квиты». У этой версии Люси голос, странно похожий на Ма Джун, когда та цедила «к черту Убежища». Он продал тебя на органы. «А ты раздавила, пусть и не нарочно, запас лекарства, без которого он все равно что труп». Всё честно, прозрачно и понятно, а у неё в последнее время аллергия на вранье. О божечки, Люси, ты что, пытаешься рационализировать его зверства? Про Стокгольмский синдром знаешь? «Возможно, тебе придется рационализировать зверства отца, чтобы хоть как-то с этим жить. Надо же с чего-то начинать?» У Обычной Люси нет на это подходящего возражения. Прав был Вилзиг. Он был умным человеком, мудрым. А она отпилила ему голову. *** Обычно это «эй, ты». Иногда это — «Убеженка», иногда на пару с кривой ухмылкой — «милая». Иногда, саркастично и с издевкой, когда хочет достать до самой печенки — «принцесса», «солнышко» и «зайка». Однажды Люси не выдерживает: — Вообще-то, у меня есть имя. — Я знаю. И? Она задыхается от возмущения: — И?! Я не собака! — Верно, — Гуль даже бровью не ведёт. — Пока от тебя пользы даже меньше, чем от собаки. Имя надо заслужить, верно, Псина? Псина виляет хвостом, чуя непривычную ласковость в голосе, и с радостными скулежом лижет подставленную ладонь. Люси поджимает губы, глубоко дышит через нос. Тише. Спокойней. Ты выше этого. Тебя просто пытаются выбесить. Ты пошла с ним сама. Тебя никто не держит. Ты можешь уйти. «Он тебе нужен, — напоминает Умудренная-опытом-Люси, дьявол бы её побрал. — Все равно ведь одно ищете. Задачку про поиск кратчайшего пути помнишь?» К тому же поклеп всё и неправда. Она пытается быть полезной, изо всех сил: таскает припасы, не ноет, старается не лезть и не мешаться под ногами, ничего не просит, даже если это значит сидеть пухнуть с голодухи. В принципе заботится о себе сама. С полным осознанием: пойди что не так — и в качестве живца снова используют, и на органы продать могут, и работорговцам сбагрить. Или просто сожрать, если уж на то пошло. Ходячий НЗ, а что, удобненько. Люси считает это зоной приемлемого риска. Вдох-выдох. Вот так. — Как это нет пользы? — щурится она. — Ты моим пальцем пользуешься? Пользуешься. На фоне всего… произошедшего пришитый Гулем родной указательный — как будто она его не узнАет — лишь логичная часть картины импрессиониста. Завершающий штрих. Гуль с цыканьем растопыривает ладонь, разглядывает шов на фаланге, словно любуясь Джокондой. — Может, тогда ещё что-нибудь тебе отрежем, чтоб больше проку было, а, малАя? И облизывается нарочито мерзотно, аж снова укусить хочется. Ой-ой, напугал. Я тебя видела лежащего мордой в пол, пускающего слюни почти в отключке, мистер Страшный Безносый Волк. Люси проходит вперед, небрежно задевая его плечом. — Учти, я буду отбиваться. И дружеский совет: если планируешь использовать меня в качестве заложницы или рычага давления на отца, то лучше бы мне дойти как можно целее. В спину прилетает тихий хмык. Ну да. Не на ту напал, ублюдок. *** Иногда кажется, что они сбились с пути и бесцельно блуждают по Пустоши. Человек в силовой броне — улика приметная, куда лучше фотографии и любого следа. И вроде вот-вот, ещё чуть-чуть, денечек пути… А потом в очередном гадюшнике говорят, что видели такого неделю назад, или никого не видели, или «а не пойти-ка вам, господам хорошим, куда подальше». (ох зря вы, зря-зря, давай просто уйдем, не трогай их, запугивание не луч- да ты так пол-Пустоши перестреляешь, господи, КОНЕЧНО же они полезут за оружием) А потом указывают три разных направления, одинаково убедительных. У Гуля — чутье и акулья хватка, но даже он не всесилен. Особенно когда добыча пытается замести следы. Ты же знал, что мы пойдем за тобой? *** Когда Люси признаётся, что сделал отец, Гуль говорит: «Что-то такое я и думал». Говорит: «Дерьмо случается». Говорит: «Добро пожаловать в реальный мир, принцесса». Говорит: «Иногда ты просто принимаешь, что родной человек — ебучий монстр, и живешь дальше». И вроде бы пытается на больное надавить, но откуда-то у нее странная уверенность, что говорит о последнем — не понаслышке. Люси рада, что не слышит сочувствия. *** На Пустоши все по Гоббсу: война всех против всех. Кого волнует, как дивно Люси декламирует монолог Гамлета? Вот он, твой Дикий Запад, подруга. Получите распишитесь, очень дикий, дальше некуда. Все стреляют, законов нет, а шерифов-ковбоев-благородных стрелков не предвидится, потому что такие не выживают, нет здесь им места. Их сожрали и вытравили, истребили, как исчезающий вид. Такие как Гуль. Золотое правило ветшает, расползается прямо под пальцами, не подклеить суперклеем и изолентой не залатать. Люси цепляется за него, как за корешок на отвесной скале. Неважно, что тот, кто учил всему правильному с ходунков, сам хотел чхать на заветы. Нет, мораль не растворяется в воздухе, если кто-то поступает вразрез, а человечность — не лежалый фрукт, чтобы сгнить, стоит кому-то отложить ее на дальнюю полку. Только Золотое правило все равно изживается. Его недостаточно. И вместе со шрамами — на губах, на руках, на душе — Люси добавляет еще одну зарубку: добрым словом и пистолетом можно добиться гораздо большего, чем одним добрым словом. Но ничего не мешает сначала попробовать доброе слово. Люси не отчаивается. Отчаялась раньше — там, в обсерватории, дальше уж некуда. Дальше — только клацающие челюсти тьмы. Но Люси не смотрит на дно омута, она глядит на солнце, яркое и слепящее, не щурясь, гордо вскинув голову, даже если иногда не хочется. Даже если хочется порой спрятать голову в песок. Этот мир ей подавится, потому что она дочь своей матери. Вопреки тому, что дочь своего отца. *** Пару недель назад Люси считала, что Пустошь — сплошной кошмар. Оказывается, до поверхности она никогда не была наяву по-настоящему. Неужели ты чувствовала то же самое, мама? Её девичью фамилию Люси не помнит. Пытается, но буквы и звуки выскальзывают, как ускользал Шэйди-Сэндс, небо и солнце, под которыми когда-то ходили вместе с Нормом — самые настоящие наземники они, получается. «Тебе кажется, Люси», «ох, ну и выдумщица же ты, дочурка», «детка, может, тебе это приснилось?». Чертов лицемер. Пытается вспомнить мамино лицо, но память подсовывает лишь иссушенную плоть и пустые глазницы. Шэйди-Сэндс теперь приходит во снах — живой, настоящий. Он говорит: смотри, что было. Смотри, что мы построили. Разве это — не обещанный день Возрождения? Смотри, что наделал отец, кровь от твоей крови. Люси не в ответе за грехи своего отца. Осталось только убедить себя в этом. *** В одном из поселений — язык не повернется назвать городом — их пытается обнести пара чумазых малолеток. Люси даже не чухается, а вот Гуль ловит одного буквально за руку. Большие вопросы к их благоразумию — ладно-то Люси, но пытаться обчистить карманы вооруженному до зубов типу, у которого на шляпе яркими буквами светится «не влезай, убьет»? Давно, видать, никто не прищучивал, вот и обнаглели. Или просто отчаялись. Хватка у Гуля — железная. Ухмыляется по-опасному, что-то спрашивает у остервенело дергающего локтем мальчишки и сейчас, кажется, будет ломать ему пальцы один за другим… Стоп-стоп-стоп. Люси едва успевает вмешаться, еле отбивает пацана, который стремглав шмыгает в толпу, ни «спасибо», ни «до свидания». Уже вечером, когда Люси будет раскладываться на ночь, то увидит, что бок у рюкзака подрезан: пропала банка консервов и стимулятор. «Я говорил», — скажет Гуль, а ей захочется огрызнуться, что ничего ты не говорил, не ври, только смотрел снисходительно, как на калечную. Словно утверждая: Ты играйся, играйся. Все равно игрушки придется убирать, не выйдет ножек не намочить и не замарать ручек. Смешная, наивная. Смешная? Может быть. Наивная — уже нет. Все по-своему грязные, на каждом налипла подсохшая корочка гадости и дряни. Просто в Убежище можно спрятаться под комбинезон и улыбку, до красноты натираться мочалкой с душистым мылом, чтобы не так явно бросалось в глаза. Пустошь пытается сломать ее и прогнуть. Люси гнется, но — не ломается. Да, она жизнью побита, разочарована и немного зла, но пройдет путь до конца, вылакает эту вонючую, радиоактивную лужу скорби, и даже если суждено измениться до неузнаваемости… Она намерена остаться собой. Люси все равно рада, что мелкий воришка убежал с целыми пальцами. Самое обидное, что сама отдала бы эти бобы несчастные, если бы попросили. Не жалко. *** Гуль, видимо, чует ее отчаянную решимость. По-другому не объяснишь, почему позволяет. Попробовать иногда решить добрым словом, по-своему, по-правильному. Не ради нее, конечно нет, а потехи ради. Поглумиться, позубоскалить, а потом спустить с небес на землю, щелкнуть по носу: смотри, как здесь всё работает, не надоело? Только Люси уже спустили, да ещё как — с размаху под зад. А когда тебя бросают в воду, остается два варианта: тонуть или выплыть. Она всплыла. Поэтому нет, не надоело. Люси бьется, как муха о стекло, повторяя борьбу Дон Кихота с ветряными мельницами и набивая шишки. Иногда получается. Чаще всего — нет. Взять, например, караваны. Сценарий один и тот же: охранники щетинятся пушками, только завидев на горизонте Гуля, тот не отстает, но у Люси получается в кое-то веки применить навыки переговоров: успокоить, убедить, что никто ни в кого стрелять не намерен (не намерен же, да?), что им просто нужна информация, они готовы за нее заплатить, а ещё поторговать будет славно. Караваны много путешествуют. Должны многое видеть и знать. Это одна из лучших зацепок. И все Гулево зубоскальство не мешает ему, удивленно ворча, разжиться у караванщиков ампулой-другой «лекарства», а после мимоходом взъерошить Люси затылок — ты меня с Псиной перепутал, что ли? — когда им удается разузнать хоть что-то полезное. Не мешает, умело разделывая словленного рад-таракана или геккона, чуть притормозить, когда замечает, что Люси любопытно вытягивает шею, пытается заучить правильные движения ножом. Не мешает — во время ночевок падать около костра, буркать: «дежуришь, малая» и забываться мертвецким сном на пару долгих часов (ага, все-таки нужно ему спать!). Люси неусыпно бдит, а как же, такой груз ответственности. Толк от её «бдежа» не особый, все же слух с нюхом у Псины куда вернее, но Люси привыкла делать все на совесть. Она, теоретически, может в эти моменты его пристрелить, может — теоретически — расколошматить драгоценные виалы о камень, умыкнуть припасы, оставив умирать-превращаться. Да мало ли что может. Но только — теоретически. Гуль знает. Люси знает. Её главная слабость. Её самое большое преимущество перед ним, моральное превосходство. «Только с трона смотри не свались», — сухо отмечает Умудренная-опытом-Люси. Вот уж ирония: из всех местных действительно доверить спину Гуль может только противной Убежищной девке. У которой, в отличие от большинства, железные принципы, подтвержденные не словом, а делом. *** В первом приличном городе Люси меняет приберёженную банку чистой воды на новую одежду. По первости и сгоряча комбинезон хочется сжечь. И Пип-бой туда же. Разорвать любое напоминание, отречься… Но этого требовала злость, неразумная и рубящая с плеча, а ей поддаваться нельзя. Нет, слишком уж добротный комбинезон, да и Пип-бой ещё пригодится. Кто же знал, что боль от предательства будет хуже всаженного в бок ножа? Ты был моим… всем, центром вселенной в маленьком мирке, меня на клочки и вой дерет только от знания, а как ты, сделав все это — мог жить? Улыбаться, смеяться, обнимать нас с Нормом, каждый год скорбеть вместе с нами? Как? По ощущениям городок — то ли Марин, то ли Марино — чуть больше Филли. Люси долго ходит по торговым рядам, прислушивается и приценивается, потому что толком не разбирается в пустошной экономике. Да и у кого спрашивать, у Гуля? Не смешите. Среди кучи тряпья внимание цепляет накидка вроде пончо — мутно-зеленого цвета, со светлым ромбовидным узором по кайме и бахромой. Старая, явно ношеная, но ещё крепкая. Барахольщик нахваливает товар и отдает так дёшево, аж на бартер соглашается, что закрадывается мысль: а не с трупа ли? Да и ладно. Положение не то, чтобы привередничать. По росту длинновата, но так даже лучше — комбинезон и Пип-бой почти не видно, если не вскидывать высоко руки. Двух зайцев одним выстрелом: и выделяться поменьше, а то больно многие зарятся на редкость в виде наручного компьютера, и теплее по ночам. С закатом жара оборачивается пронизывающей стынью, тонкого спальника не хватает, особенно когда затухает кострище. А быть светочем цивилизации, гордо нести звание жительницы Убежища уже совсем не хочется. Скорее — слиться с толпой, чтобы за свою принимали и презрительно не оттопыривали нижнюю губу, считая за дурочку. Люси мнется у прилавка, облизывается в довесок на шляпу — длиннополый стетсон, немного другой формы, чем Гуля. Вещь тоже очень нужная, голову за день напекает нещадно, даже если прикрываться тряпицей. Щуриться до рези в глазах тоже надоело. Торгаш, почуяв навар, заламывает цену; еще не знает, бедняга, что у Люси за душой не осталось ни крышечки. Да и на бартер ничего нет — ничего такого, что можно отдать без вреда для выживания. Воду-то ладно, она и грязную попьет, привычная… Люси едва не прыгает от неожиданности, когда слышит над ухом: — Сколько? Отрывистое и весьма раздраженное. Торговец, только что довольный донельзя, сразу спадает с лица, передергивается. И вроде хочет заявить «гулей не обслуживаем», а глазами шмыгает с дробовика в набедренной кобуре на рукоять винтовки за спиной. Люси с интересом следит за сложной внутренней борьбой. «Проклятые гладкокожие бывают такими злыми». Гуль заставляет окружающих с собой считаться. — Тридцать, — наконец сглатывает торговец. «А мне за сорок пять хотел всучить, жучара!» Гуль выгребает из кармана горсть крышек, не особо-то подсчитывая, нахлобучивает Люси шляпу — так, что видны становятся лишь чужие ботинки и пол, — и за шкирняк тащит в сторону городского выхода. — Эй, эй, полегче! — получается вывернуться из хватки, чтобы поправить шляпу и пойти следом самой, но в запястье тут же вцепляются, тянут вверх. — Сеньорита за шмотьем прошвырнуться изволила? — вкрадчиво спрашивает Гуль, скалясь. — До вечера ждать тебя прикажешь, золотце? А может мне просто молча свалить в следующий раз, м-м? А навис-то как угрожающе. Толпа огибает с обеих сторон, оставляя вокруг пятак пустого пространства. Зону отчуждения. Косятся с опаской — как на прокаженных, морщится про себя Люси. Но она оглаживает свободной рукой твердый бок тульи, повязанный у основания шнурок — справная шляпа, так и тянет закричать лихое «йии-хаа!», — и улыбается рассеянно, прямо встречая взгляд Гуля. — Я уже закруглялась, да у меня и денег-то больше нет. Но я всё отдам. Спасибо! Гуль пялится с каким-то непередаваемым выражением, ожидая... Чего? Что испугается? На слабо хотел взять гляделками своими? Отворачивается, отпускает ее — Люси машинально растирает саднящее запястье. Словно Норм решил «крапивку» сделать, как в детстве. На резкий свист — залихватский, двумя пальцами — тут же прискакивает Псина, а ещё приседает половина народу в воротах. — Конечно отдашь, — говорит Гуль чуть погодя, когда они выходят из города. — И не просто отдашь, а с процентами. М-да, перспектива не особо обнадеживающая. — И под какой процент мне выдан займ, позволь уточнить? — Двадцать. — Двадцать процентов годовых? — Смеёшься? В неделю. От такой нехитрой математики глаза лезут на лоб. — Это грабеж. Ростовщичество! — Ну что ж, не сможешь выплатить — уйдешь работорговцам. За тебя много дадут, если не успеешь личико попортить. — К твоему сведению, рабство — архаичная форма социальных отношений, пережиток прошлого, — заявляет Люси, надо же хоть что-то сказать в свою защиту. — Каждый человек, согласно Декларации независимости, имеет право на жизнь, свободу и стремление к счастью, и именно за это боролись аболиционисты и Авраам Линкольн с Союзом… — Да ты что. Приличия ради Люси решает обидеться. Но через пару минут снова нагоняет его, чтобы подойти к проблеме с другой стороны: — И вовсе не обязательно было ее покупать. — Не обязательно, — соглашается Гуль. — Но мне надоело делать ставки, когда ты свалишься с солнечным ударом, вас в Убежищах, походу, клепают выносливее супермутантов. Так что, Убеженка, дареному коню… — Да какому дареному! — негодующе перебивает Люси. — Ты меня в кабалу загоняешь! — А ты думала в сказку попала? И вроде бы ерничает, а суть врезается — прямо под дых. Действительно, мисс Маклин, вы больше не в Стране Чудес, а в кривом Зазеркалье, да и Страна Чудес на самом деле — лишь сон знойным летним днем. Проснись и пой. Не туда, ой не туда завела погоня за белым кроликом, а все лезешь и лезешь в эту кроличью нору… — Иногда я совсем не понимаю, серьезно он или нет, — громким шепотом жалуется она трусящей рядом Псине. Та гавкает сочувственно, наверняка что-то мудрое и ободряющее. Жаль, что Люси не понимает и её тоже. *** Люси прикрывает глаза, с наслаждением вытягивая ноги. Сухое дерево под ладонями — шершавое, крошатся остатки коры, обнажая гладкое ядро. Влажная мягкость мха — давно, значит, лежит бревно. Как она дошла до заветной передышки? На одной голой упрямости, разве что. Ну и подлесок радует, даже отвлечься получилось: приятно поглазеть на зелень с зарослями, аж дух захватывает каждый раз. Низ живота все еще тянет, нудно и выматывающе, словно мешок камней. Ничего. Завтра будет легче. Первый день всегда такой — дома обычно лежала в лежку, доктор Саммерс руками разводил, говорил, что все в порядке, особенность такая у организма, вот родишь… Несмотря на это, Люси почти счастлива. Значит, пронесло. Значит, все в порядке. А шанс был — неиллюзорный. Когда подумала об этом впервые, то внутри стало стыло и склизко, как в пасти заглота, и так же не хотело отпускать. — Что-то у тебя рожа такая, будто вот-вот родишь, — говорит Гуль за темнотой век. «А у тебя — такая, будто ты уже сдох и из могилы вылез», — мысленно язвит Люси, но вслух отвечает, и даже весело: — Нет. Как раз-таки наоборот. С небольшой надеждой — вдруг получится смутить? Но Гуль, как всегда непрошибаемый, хмыкает: — То-то ты плелась сегодня как хромая кобыла. — Ну да, понукал ты меня точно как лошадь. Спустя полчаса, пока Люси возится с костром, он возвращается из глубин валежника с парой подстреленных белок; небрежно кидает ей на колени — Люси растерянно хлопает глазами — охапку оранжевых соцветий. Цветы ей ещё никто не дарил. — Это… что? — Цветки брока, — отзывается Гуль так, будто она обязана знать. — В племенах из них делают целебный порошок. И не только в племенах, как доползем до дыры посолиднее, поинтересуйся в аптеке. — И что с ними… — Да что хочешь, пожуй, отвари, самокрутку сделай, хоть в задницу затолкай себе, мне без разницы. Люси не особо верит в народную медицину. В Убежище огромные запасы и возможность синтезировать нормальные лекарства, но тут… впрочем, выбор небольшой. Она заваривает немного кипятка в походном ковшике, тщательно разминает туда лепестки. Отвар на вкус получается премерзкий, и Люси, сдерживая рвотные позывы, запоздало думает, что с Гуля станется притащить что-то ядовитое, чтобы ещё раз ткнуть носом: нельзя быть доверчивой дурочкой. Что-нибудь… со слабительным или мочегонным эффектом. Пусть и не сразу, но становится чуть легче. Помаленьку отпускает. Тяжесть никуда не делась, но уже не хочется с воем лезть на стенку. То ли питье не подвело, то ли самоубеждение сказалось, великая вещь — плацебо. — Спасибо! Гуль только раздраженно дергает щекой. А ведь он себя обязанным чувствует, понимает вдруг Люси. За «Супер-дупер март». Пускай и самую малость. Он же тогда совсем плох был, не мог даже подняться. И она почти уверена, что те два… укурка не настолько были благородными, уважающими честную торговлю дельцами, чтобы вынести ему лекарство, а не оставить подыхать прямо там, под дверьми. Или хуже — затащили бы обессиленного в одну из витрин, посадили на цепь, как других. Смог бы Гуль отбиться в том состоянии? Навряд ли. «Как же тебя, наверно, крючит с этого, — думает Люси. — Быть должником какой-то Убеженки». Пытается наскрести положенное случаю злорадство, но не может. Ты безнадежна. *** Здание не пощадило ни время, ни Пустошь, но оно упорно стояло. Крупное, по виду заброшенное. Ничем не лучше, но и не хуже других. Хотя нет, тут крыша хоть целая. Может, здесь и заночуют, главное проверить, что внутри зверья нет, да и вдруг есть чем поживиться. Люси оглядывает крупный навес, выступающий треугольником, небольшую будку с окошком — такие, кажется, называли кассой… Обломки неоновых трубок, сейчас пыльных, но когда-то кричащие красно-синим, и остатки вертикальной вывески, однажды мерцавшей в окна напротив… И крупные черные буквы — сейчас не разобрать — на белой боковине навеса. Прагматичные мысли сметает, как долгоносик урожай в каком-то лохматом году. Кинотеатр. Лет в тринадцать Люси все отдала, лишь бы очутиться в таком. Дома тоже устраивали киновечера, но что такое тридцать стульев и школьный проектор по сравнению с акустикой, сотней глаз, устремленных на громадный экран в кромешной тьме? Люси предлагала перенастроить проектор на ферме, чтобы показывал не только мирную пастораль, но отец был против — слишком рискованно. Кино было отдушиной, окном в другой, Старый мир — необъятный, волнующий. Куда там книгам. Такого уже нет, да и вряд ли случится даже после дня Возрождения, когда-то с тоской размышляла Люси. Побывать на премьере фильма. Настоящее событие, маленький праздник с официальной частью, где могли появиться актеры. Актер главной роли. — Не стой столбом на открытом. Подстрелят. В широком коридоре ковёр — с проплешинами, побитый молью, но все равно крадёт шаги. У постеров на стенах, в рамках и под стеклом, названия — местами незнакомые, местами почти родные. Знакомых большинство. Люси ловит себя на том, что медлит у каждого, улыбается до болящих щек. Почти чувствует запах попкорна, шипящий звук, с которым открывают Ядер-колу, гул толпы. Какая глупость. По холлу рыщет только ветер. И Гуль — как всегда безразличный, со скупыми деловитыми движениями, пока Псина следует за ним хвостиком, пытаясь преданно заглянуть в глаза. На очередном постере сам собой рвется возглас: — О, «Человек из Дэдхорс»! С выцветшего рисунка, изъеденного временем, смотрят — глазами, от которых сердце когда-то трепыхалось, как у Наташи Ростовой перед Курагиным. Смотрят — взглядом, который Люси таскала в свой личный мирок грёз и фантазий, куда никому нет ходу. Гуль останавливается вровень, закинув винтовку на плечо. Оглядывает постер, щурится. Что-то не дает покоя. «Feo, fuerte y formal». — Ты смотрел его? — наудачу спрашивает Люси. Тот день — тот момент — плавает в тумане, как в молоке. Мир расплывался от слез и неверия, двоился, в ушах шумело громче, чем винтокрылы Братства. Потихоньку мир возвращается, лоскутами, комками, обрезками. Даже если бы предпочла не помнить вовсе. «Хочешь ещё один автограф, молодой Генри?» Нет, не будет думать. Не хочет. Гуль равнодушно пожимает плечами и идёт дальше. С оружием наизготовку вышибает ногой очередную дверь, исчезает внутри, чем-то гремит — то ли коробками, то ли утварью. «Хочешь знать, откуда я знаю твоего отца?» Люси тянется следом, гипнотизируя ржавую полоску его затылка. — Фильм был очень популярный до Войны, даже в повторный прокат хотели выпустить, — продолжает она осторожно, как тянется рукой на дальний круг в твистере — лишь бы не упасть. — И планировали снять вторую часть. Ноль реакции. Почти ноль — Люси замечает, как деревенеет под пыльником широкая спина. Она умненькая, «лучшее взяла от Хэнка и Роуз», как приговаривала Бетти, гладя её, малявку, по волосам. Глазастая, наблюдательная. На свою голову. — Хорошо, что не успели, — хрипло отвечает Гуль, не оборачиваясь. — Кусок дерьма, а не фильм. Это ничего не значит. Не притворяйся. — Я бы не сказала, — Люси говорит как ни в чем не бывало, упорно игнорирует скребущуюся между лопаток почти-догадку. — Режиссура хорошая, но вторая половина такая, будто сценарий переписывали на ходу. И концовка… А вот папе концовка нравилась. Ее перекашивает. Голос гулко прыгает по коридору, пока они проходят арку за аркой, зал за залом: — Мне больше по душе его старые фильмы. Купера Говарда, в смысле. Мой любимый — «Мужчина и его пёс». Обсуждать кино в кинотеатре — что может быть естественней? Фонарик Пип-боя не дотягивается до конца зала — до того огромный. Пыльно, затхло и странно пусто. Верно. Бомбы упали ранним субботним утром, возможно, кинотеатр не успел открыться. Белеет рваное полотно экрана, жутковато, по-призрачному, так и манит к себе. Люси спускается между рядами кресел. — А ты, значит, фанатка? Гуль остается наверху, у широкого серединного прохода, делящего зал на две части. Смотрит прямо, и чтобы встретить взгляд, приходится задрать подбородок. Не твистер — морской бой. Дуэль у салуна, где неверное движение стоит жизни, и вот-вот грохнет полдень. — Вроде того, — уклончиво отвечает Люси, проводя пальцами по велюровой обивке подлокотника. Пыльная ткань была когда-то темно-бордовой. Вместе с отцом она пересмотрела все фильмы с Купером Говардом, какие только были в Убежище, и не по одному разу. Не по одному разу смотрела их в одиночестве, закусив уголок подушки. Даже когда трамбовалась в тугое ношеное платье — какой-то жилкой, верящей ещё в сказки и что лампа на ферме — настоящее солнце, хотелось несбыточного: пусть будущий незнакомый муж хоть капельку, хоть черточкой — будет похож. На него, на всех героев, которых он играл. Харизматичных до одури, которые знают, как надо поступать, знают, что такое «правильно». Как бы это было прекрасно. Гуль бурчит: — Стоило догадаться. На том месте, где должно быть сердце, что-то пляшет и выбивает о грудину сбитый ритм. У кого ещё отец мог просить автограф? Ты выдумываешь. Гуль наклоняется вперед, упирается локтями в спинку кресла. — Дерьмовый актеришка был твой обожаемый Говард. Герой одного образа. Люси чувствует неправильность, тонкую линию безопасной тропки меж зыбучими песками. Но ведется и вскидывается, горячо возражая: — А вот и нет! Был же «Под прикрытием» с Верой Киз, совсем не вестерн. Фильм средненький, лишь бы личико этой Киз засветить; но какая же есть там сцена, божечки, вроде бы ничего такого, а на повтор ставить и ставить… — А. Забыл про этот. Но знаешь что? Под конец он совсем скатился, заклеймили коммунякой и волчий билет выдали. Да и как человек был — с гнильцой. — У тебя что, какие-то личные счёты с ним? — едко интересуется Люси, неожиданно задетая за живое. Гуль хохочет в голос. *** Последнее помещение, которое надо проверить — подсобка. А в подсобке… Картонные манекены. Небрежно запихнутые в дальний угол, за стеллаж, когда-то наверняка стоявшие и на улице, и в вестибюле. С глаз долой — из сердца вон. Чужие слова уже не кажутся «сплошным гоневом», как любил одно время выражаться Норм, доводя отца до трясучки. Гуль подходит к ближайшему, тычет дулом винчестера в грудь картонному шерифу из Дэдхорс. Доведенному до отчаяния герою, который, как считает Люси, поступился принципами. — Вы только взгляните на эту рожу. Здесь тебе самое место, приятель. И рядом с фигурой в полный рост, не древним постером, не черно-белой картинкой, жрущей цвета и детали… Да, вычерненное все солнцем и грязью, спрятанное под плащом… Кривое зеркало, доппельгангер, жженая сепия… Господи. «Ну, Джоуи, тебе этот панегирик подходит на две трети». Она так баюкала свою боль, свернулась в клубок из жалости и скорби, что старательно воротила взгляд, а ведь оно прямо здесь, под носом… Вой койотов и оглушительный грохот копыт. Высохшее русло реки в горле. Отворачиваться больше нельзя. — «Feo, fuerte y formal», — губы не слушаются, но Люси выталкивает слог за слогом. — Вам ведь… не нравилась концовка той сцены... мистер Говард? — Нет, — отвечает он глухо, без протяжного южного выговора. — Но я всё равно в ней снялся. *** Она отгрызла палец Куперу Говарду. Чертовому. Куперу. Говарду. Ее пытал — «использовал как приманку» — тот самый, ее Купер Говард. Это уже ни в какие ворота. До такого твои подростковые фантазии не доходили, а? На следующий день Люси спрашивает как бы невзначай: — Я могу называть вас… тебя… по имени? На нее зыркают так, что внутри обмирает все, что почти слышно резкое: «Нет». Слышно: — Можешь звать как угодно, хоть Папой Римским. Меньше мне плевать не станет. — Хорошо... Купер. Если ему так плевать, то почему лицо застывает на миг, как у восковой фигуры? Почему он сбивается, словно в ногах путаясь, а потом такой разгон берет, что Люси остается плестись далеко позади?