Отречение

—…Свобода воли по Канту — это предписание морального закона, — подытоживает Люси. — Обязанность и долг личности как морального существа. Одного без другого быть не может. Солнце в зените, и впереди долгий, долгий дневной переход. Она уже и призабыла, с чего начался спор. Купер пинает походя мелкую гальку. Клонит голову вбок, словно взвешивает, стоит ли воздух траты. В итоге спрашивает невпопад: — Ты кем в Убежище была? Люси хмурится. Это к чему вообще? — Учительницей, — отвечает с подозрением. Купер многозначительно хмычет: — Учителка, значит. Ну-ну, — и, прежде чем Люси успевает вознегодовать (вечно он так, с подковыркой, аргумент разве?), добавляет: — А я вот что тебе скажу: Бог умер. И его убили мы. Она таращится во все глаза. Вспоминая. «Самое святое и могущественное Существо, какое только было в мире, истекло кровью под нашими ножами — кто смоет с нас эту кровь?» Сначала Бога. Потом планету. Потом себя. Действительно, смывать уже больше — некому. Дураков не найдется. — А потом приходят люди вроде Маклина-старшего, сраные ницшеанские сверхчеловеки. Шишки волт-тековские, считающие, что им все дозволено, — произносит Купер с особым выражением, которое не поддается разгадке. — И которые на твоего Канта срать хотели. Даже экранному ковбою вроде меня, не доктору наук, это очевидно. Мораль рабов. И мораль господ. Неприятно, очень. Нутром и привычкой хочется сказать что-то в защиту отца, но Люси жестко себя одергивает. Нетушки. Да и нечем крыть, разве такая уж неправда? Ницше, конечно, под идеей сверхчеловека имел в виду другое, но Куперу это будет параллельно поболее, чем категорический императив… Наконец она находится: — И что ты, получается, нигилист? — Я похуист, солнышко. Слышала о таком философском течении? Люси протяжно вздыхает. Иногда с ним совсем тяжко. Хуже, чем с Нормом. Намного, намного хуже. *** — Они могли меня убить! — кричит Люси. Голос срывается, некрасиво дает петуха. Жарко. Страшно. Кровь поет. Все произошло за какую-то минуту. Купер прищелкивает языком: — Ну не убили же. Развалины вокруг, немые свидетели, с укором взирают провалами окон, перемигиваются проемами черноты. Люси сжимает кулаки до побелевших костяшек. Вдарить бы этой самодовольной морде по сопатке... по тому, что от сопатки осталось... Ее взгляд пойман и встречен — легким кивком: ну давай, рискни. Устроим ещё один «честный обмен». И что он отрежет в этот раз? Ухо? «Только если откусишь ухо ему», — шуршит из подпола Умудренная-опытом-Люси. Носком ботинка Купер поддевает трупы, переворачивает на спину. Трое. Трое на одну. Святые угодники, как она вообще… Мозг отказывается переваривать прошедшее, буксует. — Не знаю, чего ты бесишься, — замечает Купер с насмешкой. — Сработано чисто. Ты их предупредила? Предупредила. Не послушали? Не послушали. Твои высокие моральные принципы возникать не должны. Люси пропускает мимо ушей сомнительный комплимент — до того зла и растеряна. Наскакивают друг на дружку мысли, одна глупее другой: не подвела домашняя выучка, пусть никогда не была лучшей на стрельбище; получилась совсем уж вестерновая перестрелка, в лучших традициях… Заметив нечто стоящее, Купер опускается на корточки, чтобы вывернуть карманы. Насчет мародерства Люси даже не заикается. Им надо. Этим — уже нет. От того еще в сто крат поганей. Но он их хотя бы… не жрет. Ну и стандарты у тебя нынче, Люси Маклин. Мелочевка, сигареты, какая-то пародия на ствол из пары труб с изолентой. Красный ингалятор, второй, третий. Купер сплевывает: — Винтоглоты. Тогда вообще не парься, Убеженка, ты бы до них не достучалась. С дикими гулями договориться проще, а эти готовы мать родную за дозу продать. Ага, застрелить наркоманов, наверняка под отходняком, тот ещё великий подвиг… В иное время обязательно нашлась бы со шпилькой, «спасибо за заботу» или «ого, ну прямо как ты». — А ты где вообще был? — накидывается Люси, наконец продышавшись. — Я? — Купер в притворном удивлении указывает на себя. — Да нигде, на соседнюю улицу свернул. Они нас с полчаса пасли, как руины начались. Как-то подзаебало ждать, пока родят, а на тебя — клюнули. Внутри все застывает желейной массой. Даже не заметила. Не увидела, не сообразила. Разиня, беспечная идиотина… И нет смысла спрашивать, почему смолчал — по ухмылке и так яснее некуда. Потому-то и не сказал, чтоб неповадно было, не надо ворон считать. Опять приманка, тоскливо думает Люси, костеря себя на все лады. А вмешался бы, пойди что не так? Помог? Запоздалая трясучка налетает сворой. И ужасно хочется Купера то ли пнуть, то ли в истерике молотить кулаками, размазывая сырость по укрытой жилетом груди. Люси машинально шмыгает, утирает тыльной стороной кисти нос. Ещё чего. Ладненько. Ладненько. Хотя, «пнуть»… Хм. А что, идея. — Купер? — Ну чего, опять нудеть будешь? — буркает он, не отрываясь от потрошения чужих — уже их — пожитков. Люси качает головой: — У тебя по ближке… как вообще? — Пардон? Похоже, озадачила; Купер хмурит надбровья, глядя снизу-вверх. Озабоченно, словно подозревая, что трехнутая Маклинша башкой улетела окончательно. — Боевые искусства, — поясняет Люси. — Айкидо, джиу-джитсу… Выход есть — спарринги. Драная «средняя» физподготовка, давненько не напрягала мышцы как надо, по-правдашнему, потому и чувства притупились, реакция не та. Дергает всю. Тело начинает… фортели выкидывать. Марш-броски до полусмерти, конечно, неплохо, но явно недостаточно. Да и не то. Купер поднимается, отряхивает ладони о штаны. — Ну было дело. Только с пушкой как-то убедительней… — и тут стопорится, едва поймав её взгляд. Люси знает это свое выражение — сколько раз отец об него резался, понимая: ну все, уперлась? Вот и Купер выставляет перед собой руку, словно в попытке отгородиться: — Э, не. Не-не-не. Даже не думай. Я тебя в крендель сверну, тут весовой категории в две разница. — Ну и ладно, — не унимается Люси. — Просто будешь… понежнее. — Делать мне больше нехер. В каком месте я похож на филантропа? — Пожалуйста? — она пускает в голос мольбы, чего не позволяла при нем с тех пор, как на шее пропала бечевка. — Мы не в королевстве фей, если не заметила, — без энтузиазма выговаривает Купер. — Волшебные слова на меня не действуют. Жалобить, значит, бессмысленно. А если… — Я хочу стать сильнее. Не просто «хочу», нет, кровь из носу надо. Не для себя — для других. Для Аннет. Кого Люси спасет и выручит, если себя защитить способна с трудом? Не дама же в беде, не великое королевское высочество. Рыцаря своего, и того ушами прохлопала, притом самовольно. — А я здесь каким боком? «А то ты не знаешь». Задним умом приходит шальная идея ему льстить — хотя вранья-то почти и не выдумаешь, — но Люси жжет ту в обугленные хлопья. Обойдется. Тем более сам Купер склабится, будто поймав за хвост недурную мыслишку: — Ладно, посмотрим на твое поведение. Но точно не забесплатно, так что запасайся крышками. Че-его?! Да она за нарисованный шляпный «долг» с горем пополам расплатилась, ещё и это? — А знаешь, что, по мнению Данте, делают в аду со стяжателями? — О, золотце, по этому поводу не ссы, — заверяет Купер, — когда я туда доберусь, преисподняя успеет промерзнуть насквозь. «Да тебя там как родного встретят», — думается ей угрюмо. Думается, какой-то неправильный Вергилий тебе достался, Люси. Бракованный. За неимением лучшего слова. *** — Псине, — заявляет Люси, — нужно имя. Нормальное имя. Попутно выглаживает ее: между ушей, холку, бока. Даже стыдновато, что поначалу побаивалась. Почему в книгах не пишут, какая у собак мягкая шерстка, которую так и хочется щупать? А еще с Псиной под боком никакая ночная холодина не страшна, греет лучше печки. Псина не против. Псина блаженно жмурится. Вид у Купера, по обыкновению, когда она якобы порет чушню — снисходительный. С налетом издевки. — И какое, например? Люси почесывает в затылке. Морщит лоб. Вилзиг окликал Псину как-то по-своему, но разве упомнишь сейчас?.. — У меня опыта не особо, в Убежище нет домашних животных, — признается она. «Да вообще никаких животных нет, если так подумать». — Как раньше называли собак? До Войны? Пытается припомнить клички из книг и фильмов, пока Купер молчит. Долго молчит. Она размышляет вслух: — Жаль, Тео не подойдёт, Псина у нас девочка... Точно, так ведь звали собаку из её любимого фильма с Купером, того самого. Отец даже говорил по секрету (а она-то восхищалась, какое хорошее образование в 31-ом, разностороннее, наивняк), что в нем, должно быть, снимался пес самого Ку- Ох. В горле напирает ком. — И-извини, — бормочет Люси, отводя взгляд. По губам бы тебе, мелешь языком… Не отвечает. Не врал, значит, папа. Лучше бы о чем-нибудь другом правду сказал. Ей-богу. *** —…Норм тогда мелкий был, неуклюжий — ужас. Помню, как-то на ровном месте разбил коленку, когда мы играли в догонялки. Люси вычерчивает прутиком на песке спирали и загогулины. Разговор сегодня не особо клеится, потому она просто болтает свое. Что в голову взбредет. — Он так надрывно заревел, что я почему-то решила: ну все, умрет от потери крови. Ничего не сделать. И представила во всех красках, как его хоронить будут, всю похоронную процессию. И что пастор обязательно объявит в конце, что это я виновата, недоглядела… Ну и давай реветь вместе с ним, ещё громче, аж подвывая. Так нас и нашли. «Как ты там, Норман? Все ли хорошо?» Решились ли выбрать нового Смотрителя? Наверняка Бетти, она ведь была прежде. Купер... вроде как слушает. По нему не поймешь. То вообще до лампочки, а иногда подмечаешь — кажется, будто оттаивает. Иной раз взглянет так, что по загривку словно теплая пятерня проходится. Или Люси просто надумывает, а теплынь на деле от Псины. Кто знает, вдруг давным-давно ему никто не трепался вот так просто — про детские обиды, подростковые горести и смешные случаи? Не делился впечатлениями от фильмов и читанных-перечитанных книг? «И на где-то второй трети я внезапно осознаю, что мне не нравится ВООБЩЕ ни один из героев. Разве что Кэти и Гэртона жалко, но Кэти тоже могла хоть немного мозг включить…». «Весь фильм сижу и искренне не могу понять, почему от Даллас шарахаются, особенно эта жена капитанская, и только док с Ринго общаются с ней нормально… Папе пришлось объяснять мне концепцию проституции и какие тогда были нравы». Кто знает, вдруг впервые за много-много лет его и по имени-то настоящему зовут столь часто? Люси старается. Чует исподволь, что так — по-правильному. А может быть, в гробу он видал побасенки про ее жизнь в Убежище. И ее саму тоже. Кто знает. Да только стал бы Купер выслушивать от кого другого такую околесицу? А ее, Люси, слушает. Ну или хотя бы заткнуться не просит. И то ладно. И то прогресс. *** Ситуация выглядит… смурно. Укрывшись за каменной грядой, Люси высматривает старое шоссе внизу, где мостятся останки придорожной забегаловки с заправкой. Воздух дрожит — от духоты и стрекочущих очередей. Засада, устроенная рейдерами на караванщиков, давно перетекла из внезапной атаки в вялую перестрелку. Одни явно понимали заранее, что западне быть, а другие — знали, что никуда те не денутся. Пройдут здесь, как миленькие. Если не через перевал Кахон, то через каньон Минт или перевал Сан-Горгонио. До обоих — хорошо если три-четыре дня пути. А то и вся неделя. В горы… мало ли что в горах водится. Даже Купер не повел прямиком через Сан-Гэбриел, только каким-то подспудным чутьем то и дело сворачивал с дороги на старую железную, ещё реже — на нехоженые горные тропы, как сейчас. Видимо, чтобы не нарваться на такую же теплую встречу. Солнце становится совсем злое. Камни с кустами плавятся в струящемся мареве, плавится вместе с ними и Люси. Страшно представить, что будет ближе к Неваде. А Куперу хоть бы хны. Ну да, он же, так его растак, двужильный… Как она уставала раньше — цветочки. И вроде бы пологие с виду склоны, а напрыгаешься, наскачешься за день и валишься на лежак на негнущихся ногах, чувствуя себя дикой толсторожихой. Отрубаешься за секунду. Думать о том, сколько времени будет потеряно, если они ошиблись и отец не двинулся на северо-восток, в сторону Мохаве, не хочется вообще. Ох, беда. Караванщики умудрились окопаться в здании кафетерия, но положение не ахти, успели их потрепать — даже отсюда, с холма, ясно видно, как темнеют на песке недвижные спины, как жадно впитывает земля рдяные дорожки. А вспышки выстрелов летят точно отовсюду. Семь... Десять… Белая ноздреватая глыба под ладонью вдруг кажется раскаленной. Много. Куда больше тех, что огрызаются в ответ из выбитых окон. Расклад поганый. Куперу хватает пары секунд, чтобы оценить ситуацию, погулять желваками. — Дожмут, — бросает коротко и уже разворачивается, дабы уйти, но Люси цапает его за рукав. — Мы должны помочь. От выразительного взгляда — на сжавшие ткань пальцы, на нее — берет жуть. Люси отдергивает руку. — Вперед, — Купер кивает в сторону шоссе. — Скачи, геройствуй. — А ты? Подразумевая: «Ты этих рейдеров разнесешь за минуту». Подразумевая: «Для тебя это плевое дело». Ведь у них — элемент неожиданности, можно в спину зайти, застать врасплох. Купер приставляет ладонь ко лбу, поглядывает в тревоге вниз, на перевал, словно прикидывая, как будет лучше всё провернуть… прежде чем протянуть: — Говорят, можно бесконечно наблюдать за тремя вещами: как течет вода, как горит огонь и как идиоты ловят полный рот свинца. А кому должен — я всем прощаю. — Они могут что-то знать! — Да у нас и так наводка пока довольно крепкая. Умом-то Купер, конечно, прав. Но от его всегдашнего цинизма подымается такая кипучая ярость, что голос дрожит, как плохо прижатая гитарная струнка: — В «Великолепной Шестерке» у героев шансы были куда хуже, но они не отступили! Про Шестерку как-то само на язык полезло. К чему вообще сказала? К тому, что Купер играл там одного из стрелков, которых мексиканские крестьяне наняли в защиту от бандитов? — Ага, — не впечатляется Купер, издает сухой смешок. — И большая половина сдохла. Люси бы ещё аргументов привела, хороших и вдумчивых, но как-то не думается под звуки пальбы. Когда каждый выстрел может стать для кого-то последним, пока они тут препираются. Сил хватает только в сердцах выплюнуть: — Говнюк! И съехать со склона вниз, чуть ли не кубарем; из-под подошв выбивается пыльное крошево и щебень. Она вытаскивает из кобуры пистолет, пока от перехлестнувшей досады раздуваются ноздри. Плевать. Плевать на него, пусть идет к черту. Сделаю, что могу, хоть на себя отвлеку, хоть какая-то польза… Мысль о том, чтобы стрелять — даже если в рейдеров, кормит тупую боль навроде застарелой зубной, но Люси уже для себя решила. Чистенькой-то, может быть, и не останется, но не так, как хотел Купер. Не так. Странный звук за спиной: то ли вздох, то ли стон, то ли взрык, как будто вылез из-под камней неведомый побеспокоенный зверь. Зверь шипит сквозь клычищи полное раздраженного смирения: «Блядь». Догоняет ее у подножия холма и выглядит почему-то совсем как Купер. — По миру меня пустишь, Убеженка, — ворчит зверь, пока заряжает на ходу дробовик-револьвер любимыми разрывными. *** Спасенные караванщики щедрят: вручают пару пакетов антирадина, рад-икс, полоски вяленого мяса, нетронутую пачку патронов — судя по лицу Купера, когда тот коротко перекидывается с их главным, какая-то редкость. — Вот видишь, — шепчет ему Люси. Купер и не думает снижать голос: — С трупов забрали бы больше. — C трупов, — делает ударение Люси, — забрали бы рейдеры. На радостях их приглашают на ночной постой. Она не против, но не Купер — молча уходит рыскать куда-то в юные потемки, а после в компании Псины разбивает на отлете костер. Принимается, похоже, начинять патроны. Мало ему целой кучи дареных? И когда над похороненными отмолчено положенное, пока разгруженные брамины щиплют сухие колючки, пока приходят в себя раненые — у костра вместе с шутками и пением гуляют истории. Которых у битых жизнью людей с суровыми обветренными лицами в избытке. Люси слушает взахлёб и спрашивает, покривив душой, что, мол, «просто не из этих краев». И даже если раскусили, признали жительницу Убежища, то виду не подают. Когда у неё начинают осторожно выяснять, все ли «хорошо», до Люси доходит не сразу. Поверхность же, Пустошь, какое здесь «хорошо»-то?.. Одна из караванщиц, крупная женщина с проседью по имени Марна, неопределенно кивает в сторону, где особняком устроился Купер. Рот сам округляется в понимающем «о». — Все в порядке, — уверяет ее Люси. — Я с ним путешествую. По собственной воле. — Дерьмовая компашка, как по мне. Он не угрожает тебе, детка? Ничего… не делает? Технически, уже сделал. Да и угрожал тоже, но это давнее. — Нет-нет, мы вместе ищем кое-кого. — Ну смотри, — Марна не выглядит убежденной, встряхивает серебрящейся гнедой гривой. — Если захочешь, можем с собой взять, у тебя язык подвешен и руки из правильного места, на Большом Круге таких любят, а времена нынче неспокойные. И пусть гнилушка попробует что-то против сказать, мы его… «Да Купер вас всех перестреляет», — ядовито подмечает Умудренная-опытом-Люси. Он ваши шкуры драные спас. «Таким как ты здесь не рады». Понятно теперь, почему Купер дичится. Обычная Люси лишь улыбается, обнимая колени. Хорошие люди, если не брать в расчет предрассудки насчет гулей. Не всегда случайная встреча должна оканчиваться смертоубийством, и на добро кто-то тоже отвечает добром. Жаль, что мало таких, и осторожничают все, как и она сама, успевшая хлебнуть дерьма. Только за Купера все равно обидно. *** От караванщиков Люси слышит многое. Такое, чего ни в каких руководствах по выживанию на Пустоши не напишут, и даже не в «Байках Торговца из Джанктауна». На следующий вечер решается уточнить у Купера, правда ли. Нельзя брататься столько лет с Пустошью и не разжиться подобным багажом, сколько бы он там не просидел, захороненный. Другое дело — что отвечать не обязан. — …Что именно? — Купер на вопрос щурится с ленцой, подымая надвинутую вперед шляпу. — Город гулей, Некрополь?.. Был когда-то, да всплыл. Быльем уже поросло. Кто жив остался, потом Сияние Дня основали в развалинах Сан-Диего. — Нет, не сам город, а Убежище. Которое... не закрылось так, как надо. Люси кутается в плащ-пончо. Ей промозгло, но не от стремительно стынущего песка. — Ну, допустим, было. Странная вещь получается: такая прорва Убежищ, и у всех двери рабочие. Значит, Волт-Тек делать их умел. А вот конкретно этому что-то помешало. И все, кто от радиации не подох, превратились в гулей. Интересная штука, не находишь? У Купера какие-то свои счёты с Убежищами, но сейчас он звучит честно. Убийственно честно. Купер бьет по-больному. Продолжает бить: — А ещё было Убежище 15. Где нежданно и негаданно оказались представители всех возможных рас, культур и вероисповеданий. Гремучая смесь. А они, сюрприз-сюрприз, глотками не перегрызлись, а дождались, пусть и не гладко все было, и вышли, и основали городок. Шэйди-Сэндс. Потом основали НКР. А потом бум! — и остался лишь дымящийся кратер. Тут где-то пиздецкая ирония прячется, никак понять не могу, где именно, может, подскажешь? Больше сотни. Больше целой сотни… «Какой эксперимент был в 33-м?» «Н-ну, эксперимента нет». А ведь Бетти из 31-го. И Смотритель до нее, Иан Джексон — тоже. — Хватит, — сдавленно произносит Люси. — Перестань. — О, милая, — скалится Купер. — Поверь, я ещё даже не начинал. — Да пошел ты. Она отворачивается, от него и от пламени, зарываясь в спальник, как кротокрыс в спасительную нору. *** Спаррингами это не назовешь. Избиением младенцев, разве что. «Помягче» в представлении Купера значит — не убивать и не калечить. Без переломов и вывихов, и чтоб зубы целы остались. На этом все. Скидывает пыльник с патронташем и сумкой, шеей похрустывает и заявляет: «Ну, бей, Убеженка. Во всю силу, не стесняйся». Люси поначалу тушуется, мнется. А вот ему — ничего не мешает мутузить ее от всей души. И Люси втягивается. Почти истерический смех берет от осознания, что из нее выколачивают дурь за свои же крышки. Чертов садюга. Силы неравны — будет преуменьшением года. Когда один боли почти не чувствует, проявляет чудеса регенерации, а второму приходится держаться за отбитые бока, швыркая кровью, и натираться вонючей лечебной мазью, от которой жуть как щиплет кожу. Но Купер ее не жалеет: «Думаешь, тебя кто-то будет жалеть?». Местами лишь «делает скидку», останавливает на подлете особо лихостной выпад, который бы верно отправил в отключку. Ну спасибо. И если Купер считает, что она несерьезно, что придурь всё и блажь, что после первой такой тренировки взмолится о пощаде, заречется лезть… «Плохо вы меня знаете, мистер Говард». Я променяла, не моргнув глазом, комфорт с безопасностью на незнамое, откуда явились гибель и вред. Где, как нам твердили, почти невозможно жить. Но я здесь, и я живу, и каждая ссадина, каждый сбитый глоток воздуха, когда перехватывает легкие от боли — делают меня полнее и настоящее. И я хочу быть настоящей. И когда Люси подходит, снова и снова, и впихивает чертовы крышки, про которые Купер в какой-то момент просто перестает упоминать — сквозит в его взгляде явная доля уважения. Только значимость момента как-то мельчает, когда следом ехидно интересуется, а не мазохистка ли она, случаем? *** Дерётся Купер просто. Без изысков и особой техники, но с кучей грязных приемчиков. По-уличному, сказала бы Люси. И абсолютно насмерть. Одновременно везде и сразу. И откуда в тебе, древности двухвековой, провалявшейся в земляной лежанке неведомо сколько, так много мощи и быстроты? У тебя же, по-хорошему, разваливаться все должно: коленки не гнуться, артрит, ревматизм, прострелы в спину… Может и болит, приходит в голову. А он просто привыкший, что и не замечает. Превозмогает — есть такое хорошее слово. Люси-то думала, что худо-бедно умеет в ближний бой, да и телом владеет неплохо. Но Купер острым колышком вбивает разницу между «уметь» и «думать». Сколько уже раз, задыхаясь в очередном хитром захвате, или не сумев увернуться, или глотая песок, она слышит бесячее: «Вывих, вывих, перелом, без глаза осталась, вырубили». «А сейчас тебя придушили, никто не будет смотреть, что ты девка, не филонь». «Ну что, бить начнёшь или так и будешь меня гладить, заинька?» И Люси почти рычит от разочарования и унижения. Но встает. Раз за разом. И кидается, наскакивает, как отчаянная пичуга на гадину втрое больше. Хочется кусаться и царапаться, но кошачью возню стоит оставить под самый последок. Имей перья или хвост, то распушила бы обязательно, чтоб казаться грозней и больше. Но пушатся только космы, лезут в рот, пусть и собранные высоко резинкой, заставляют сдувать себя и смахивать. «Тебе бы волосню обрезать, — в один день небрежно отмечает Купер. — А то так и просится на руку намотать и дернуть». Но тут Люси встает намертво. Пускай бывает неудобно, непрактично, но — нет. Люси кряхтит от ломоты до самых сухожилий, перестает считать синяки — все равно рано или поздно сойдут, — втихомолку тратит драгоценные стимы, но. Пощады. Не просит. Потому что греет вены вскипающая кровь, и вытанцовывают забитые ходьбой икры, и стучат барабаны азарта. И к такому — очень легко привыкнуть. Ох, увидь сейчас синячищи караванщики, точно бы утвердились, что ее держат силком… А после передряги, когда Люси гадко полоснули по щеке ножом, как-то незаметно перескакивают и на бой с холодным оружием. И по новой: костяк есть, но разве сравнишь фехтование по всем правилам и лихорадистую кучу малу, какой является драка? У Люси от ножей воспоминания — ни одного хорошего. Особенно от Куперского мачете — кукри, кажется? Принимается ныть срез на указательном, будто вот-вот засочится сукровицей сквозь запаянный шов своей-чужой плоти. Но Куперу нет нужды лезть в ножны — ловит нацеленное лезвие за обух, отводит, руку заламывает так, что остается лишь выпустить черенок, который он споро перехватывает. И тем тошней ощущать у края ткани острый кончик, лёгкий обещающий нажим — в тот самый, левый бок, — оставляющий обморочную волну. И снова слышать щелканьем кнута: «Печень. Почка. Бедренная артерия». «Ты скалку держишь или что?.. Оп-па, кишки вспороли». «Скажи честно, ты пытаешься или просто по кайфу, когда в тебя чем-то тычут?» *** В какой-то момент сама собой, без гарканья и понуканья, Люси бросает попытки взять верх простой силой. Начинает хитрить, вертеться. Ждать лишнего дюйма, переполненного замаха, когда хватит даже ее немощной стати. Да и не такая уж она стала и слабосильная. В какой-то момент хитрой уверткой, подсечкой, всеми силами и неправдами, Люси сумеет впервые отыграться. И Купер, с размаху грохнувшийся спиной оземь, вывалянный весь в пыли, вдруг заходится смехом — гулким и раскатистым, во всю мощь лёгких, заложив руки на затылке и вставать не собираясь. Словно беззащитная поза навзничь побежденного абсолютно его не колышет. Словно сам прилег на солнышке погреться, подобно темно-рыжему варану. — Старею, — сообщает Купер, отсмеявшись вволю. Люси, перепотевшая насквозь, еле стоящая на ногах от изнеможения, едва бы с ним согласилась. Люси почти кажется, что он поддается. *** В какой-то момент Купер все еще честит на чем свет стоит и ерничает по привычке, но зыркает уже одобрительно. Ну ты и фантазерка. В какой-то момент Купер милостиво соглашается на тренировки «в долг». Но не отвыкает выдумывать страшенные цифры процентов, и Люси, уже больше подыгрывая, чем в серьезную, продолжает называть его жмотом и скупердяем. В какой-то момент меж всех колкостей подлезают советы — толковые, вдумчивые. В какой-то момент происходящее уже не чувствуется избиением. Чувствуется — пряной, выверенной пляской. Парной пляской. Медвяное, зычное, напоенное правдой, вывернутой наизнанку. Оскал и усмешка. Сощур и прыть. И Люси подвязывает на бедрах комбинезон, и Купер скидывает жилет, расстегивает первые пуговки у горла, закатывает рукава. Боевая стойка и расчерченный носком ботинка песок — попробуй сдвинуть. И сдвину. Ходящая ходуном грудь и жар, жар, жар От костра — лишь седые головешки это как почти как да что же что ж это такое-то а?! *** По своей охоте Купер заговаривает нечасто. Ну, поначалу. Немного погодя (что Люси считает маленькой личной победой) все же маленько опускает заслонки. Это как бой-танец-пляс. Два шажочка вперед, один назад. То молчат часами, то, бывает, сцепятся языками, запрепираются о чем-то с жаром. И уж если принимается сам Купер — то выходит наравне с затягиванием хомута на шее. Безжалостно. Не затем говорит, чтобы глаза открыть или просветить, а словно побольнее пнуть в бочину. Бросает, как Псине, редкие куски мяса-правды. Но Люси вгрызается в объедки истины, даже если требуху от них разъедает жутче кислоты, что плеснула в лицо ученому из Четвертого. Потому что неожиданно чуткий на ложь нюх под вонью сарказма понимает — Куперу нет смысла врать. …Волт-Теку было невыгодно завершение войны, успешные переговоры. И холодный синтез, означающий конец кризиса, тоже был не нужен. Многомиллионная, миллиардная гекатомба. Во имя чего? Жадности? Власти? Люси чувствует себя маленькой и жалкой в стальных челюстях, перемалывающих историю. Такая гордая, такая важная, мои дети выйдут на поверхность возрождать Америку… Которая давно принесена в жертву шестереночному богу. Люси тесно и постыло в комбинезоне, как змее в отходящей слоями шкурке. В собственном теле. *** — Откуда ты можешь так много знать? — не выдерживает однажды. Купер не отмалчивается и не увиливает, отвечает прямо: — Потому что я был их лицом. Напрочь горечно. И по маленькой паузе перед мерещится, будто едва не сказал иное. В бликах костровых язычков Купер весь сам — как открытая рана. Янтарная ржавь. Быть того не может. Ну и как тут не отучишься любому удивлению? — Надо отдать им должное, — продолжает Купер почти весело, собравшись с собой и силами, и она замирает, вся обращается в слух. — Неплохо постарались, вымарывая отовсюду любые намеки на мою рожу. Заменяя похожей мультяшкой, у которой точно не будет своего мнения. Никакого риска для PR-отдела. Люси роняет в песок фигурку Волт-боя, которую до этого крутила в руках. Шпилька, укол — точно ей. Статуэтку купила на блошином рынке. Не удержалась. Из какой-то болезненной сентиментальности, видимо. Хотелось напомнить себе: чем бы Волт-Тек ни был на деле, идеалы, чье эхо звучало год за годом — неизменны. Идеалам не страшны ни рады, ни охотничья дробь, ни людское тщеславие. И дабы зарубить — нельзя верить всему, только самой себе. Небольшой символ, маленький талисман… «Заклеймили коммунякой», «выдали волчий билет». — Ты… — Да, я. И я тогда был, не поверишь, понаивнее тебя, Убеженка, — криво усмехается Купер, пока Люси поднимает Волт-боя, отряхивает от грязи и вглядывается в нарисованную рожицу, словно та может выдать ответы. Но говорит дальше — Купер, и всё-таки чудится, что именно Волт-бой отзывается из глубин пластиковой души: — Одно время ходили слухи об Убежище, где жителей разделили на две половины — красную и синюю. Два Смотрителя и почти никакого контакта. Не знаю, травили их или ещё что, но через время у всех началась паранойя. Одни гнали на других из-за любых поломок, видели везде диверсии, искали шпионов с «той стороны», мерещилось и слышилось всякое… — он трет лицо. Усталый жест, человечный до дрожи. — Вот и думаю иногда — сколько людей, насмотревшись рекламы с кинозвездой, купили место в сраной ловушке? Продали машину, дом заложили, лишь бы получить шанс попасть в безопасное место… И смолкает — резко, обрывисто, словно осознав, что сказал лишку. У Люси все зажимает внутри. И лезет перед глазами та дыра в билборде. Ух, как тогда ершилась про себя на его дешевое ребячество, сквозь всю жгущую горло сушь. А оно… вон как. Люси в жизни не видела ни топей, ни непроглядных омутов, но уверена, что тягостную труху те селят под ребрами — именно такую. Она вертит улыбчивую фигурку, держащую кверху большой палец, и внезапно ощущает все шероховатости и щербинки, видит облезшую краску с потертостями. И каждый скол впивается в подушечки тысячей иголочек, словно отскобленный от чьего-то сердца. Почему-то Люси кажется, что в комбинезоне Убежища Купер смотрелся нелепо. А ещё — что его ядерная зима началась задолго до того, как упали бомбы. *** Люси узнаёт настоящий мир. Сквозь пот, и кровь, и слезы. Узнает, что можно варить листья агавы и плоды юкки, и последние на вкус — как сладкая-пресладкая картошка. Что пытаться прожить на довоенной еде — идея паршивая, потому что большая часть облучена в край, антирадина не напасешься. Что сорванные метёлки мятлика и пырея, в принципе, ничего так, можно жевать на ходу. Что мутафрукты, с виду отвратные — сизые, бугристые, — на поверку оказываются тоже сладкими, чуть вяжущими, с кислецой на послевкусии. Что если правильно разделать и запечь в углях дутня пожирней, то будет… даже съедобно. Главная уловка — не думать, что ты ешь. Она выучивается подъедать до конца — все мослы и хрящики, обсасывать и разгрызать косточки так, что ничего не остаётся. Не привередничать, не брезговать, но при этом внимательно смотреть, что тащишь в рот. Люси стерпляется с жарой. Перестает замечать. А впервые встреченный рад-скорпион ещё долго будет ляскать клешнями в кошмарах. «Это ты ещё касадоров не видела», — насмешничает Купер, и Люси вздрагивает, припоминая, что cazador по-испански должно означать «охотник». (но и у рад-скорпиона, о боги, тоже есть съедобные части) Люси выучивается играть в Караваны, покер и блэкджек — на интерес или совсем на пустячные ставки, потому что во время игры и после на многих нападает словоохотливость, какой не добьешься простыми расспросами. Купер пытается научить её шулерить. Люси отказывается слушать. Просто берет и затыкает уши. Она потихоньку мастерит из подручного бронные части по последней Пустошной моде. Главное, чтоб движений не стесняло. Однажды на спор (очень глупый) пытается закрутить и выкурить самокрутку (не особо успешно) под сардонический хохот Купера. Выучивается — пытается выучиться — игре на губной гармошке, потому что целых гитар здесь не сыщешь. Купер выкинул уже две. Купер ещё не знает, что она купила третью. Люси кажется, что и Куперу тоже выучивается. Чтобы можно было сказать: Я вижу тебя Я знаю тебя Не Гуля — тебя Это ведь так мало — и так невыносимо много — когда тебя по-настоящему видят. Ну точно святая Люси, Санта-Лючия, все верно он говорил. Спасительница хренова, покровительница заблудших душ. Тебя кто-то упрашивал? Дергал? А разве о таком обязательно просить? Каждый имеет право на стремление к счастью. Каждый. Без исключения. «Исключения» — из волт-тековского словаря словцо. Премерзкого. *** — К-купер, — с ужасом шепчет Люси. — Что Это? — Это, — сипит Купер, держась за плечо, — коготь смерти, принцесса. Она все пытается сообразить, как так получилось. Тут бы дыхание перевести, перестать хватать воздух, как взятая за жабры треска. По самую маковку в кровавых ошметках. И дергает всю, выкручивает от адреналиновой встряски. Громадную тушу у ног, с рваной бахромой на месте шеи, тоже трясет — в посмертных конвульсиях. Трава с песком стыло розовеют, как на рассвете, несмотря на сумерки. Натекает лужа густого багрянца. Костяной гребень, темные пластины, когти размером с лезвие косы… Вот уж точно — двуногая Смерть. — Твои импровизации, Убеженка… это нечто. — А что я должна была, по-твоему, сделать?! — вскидывается Люси. — Это… этот… почти откусил тебе голову. Да уж, как-то не успела найтись с хорошим планом. Тварь взялась будто из воздуха. Из-под земли выросла. Бок твариный Купер кое-как умудрился подстрелить, но та вдруг взревела, скакнула с неожиданной прытью, какую ни в жизнь не ждешь от такой махины. Ему бы увернуться. Но только отпихивает прочь вмерзшую в землю Люси. Один прыжок — семь футов, метра три, косая сажень, — и пригвоздила его к стенке, вжала когтистой лапой. Уже навострила клыки, каждый с водопроводную трубу. На обойму из пистолета чудище даже не дернулось, Куперов дробовик отлетел куда-то в кусты… Не добраться. Не успеть. Черт. Черт! В чешуйчатую голень бесстрашно вгрызается Псина. Милая, замечательная Псина. Украденные секунды, судорожный подскок ну где же, чтоб вас всех, где Граната из поясной сумки (зачем она мне, жаловалась Куперу, ну кого я взрывать буду?) Выдернутая чека Люси заорала не своим голосом, швырнула в рогатую башку схваченной сослепу каменюкой… Тварь обернулась- И закинула гранату прямо в широкую пасть. Купер оседает на груду покрышек, морщась, прижимая пальцами чуть выше локтя. Пытается увернуться от стимпака, но Люси упрямо втыкает иглу рядом с раной — если вырванный с мясом шмат все еще можно так называть. Подумав, втыкает и второй. Купер грязно выругивается — но без огонька, словно пытаясь в сознании удержаться. Она на его месте давно бы вырубилась. Или концы бы отдала, травматический шок — не шутки. Только не для Купера. Люси лезет в рюкзак за бинтами-тряпками и антисептиком — раствором марганцовки или перекисью, что уж получилось выискать на сей раз. Мед-икса всего один шприц, дорогие они, з-заразы… Ещё и пыльник с рубашкой потом зашивать, думает со странной озабоченностью. Мысль о том, что кровищу, в которой оба угваздались, тоже нужно будет как-то выводить, она старательно обходит стороной. — Да не мельтеши ты, аж тошно, — морщится Купер. — Из лужи радиоактивной хлебну, зарастет как на собаке. Люси бы сказала, что он сейчас не в том состоянии, чтобы выеживаться. — Как оно вообще… так близко от людей? Ты же думал, что это, как его… яо-гай подъедает браминов. — Потому что, — Купер с присвистом втягивает воздух, пока она щедро льет на мясовую рвань, — когти смерти — стайные твари. И если где-то поселится стая — об этом скоро будут знать все, уж поверь. Похоже, где-то все же грохнули альфу, и молодняк рассыпался в стороны. Люси чуть не роняет бутыль: — Вот это — молодняк?! — Конечно. Матерого альфу граната бы, может, и не взяла… Да хватит надо мной порхать, у тебя есть работенка поважнее. С сомнением она смотрит на втиснутый в руку нож. Оглядывается на тушу. — Давай-давай, шевелись. Только шкуру не попорть, иначе я сам потом с тебя три шкуры спущу. Люси закатывает глаза. Пытается утереть со лба кровь, но только размазывает больше. Ха-ха, ты теперь совсем ему в цвет, свеколка. — Ладненько. Садится на корточки и принимается за работу под дирижерство его хриплой одышки. То и дело огрызается, когда Купер прикрикивает хлестко, как правильней надо свежевать. — Ты хоть представляешь, за сколько её берут? Плевать на сотку от того скотопаса, крышек такая уйма будет, что хватит развязать языки всем до самого Хаба. Расскажут не только, кого видели, но и всю свою жизнь выложат, папаша твой не скроется… Тоже, нашелся тут, командир. Сожрут тебя в следующий раз, и даже слезинки — ни единой слезинки, слышишь! — не пророню. Попутно Купер прихлебывает — слава богу, не из лужи, из фляги своей — излюбленную облученную водицу. Источник гулячьей жизни, блин. Псина крутится рядом, любопытно обнюхивает исполинский труп, и Люси не сдерживается — сгребает ее в объятья, чмокает в макушку от избытка чувств и благодарности. «Какая хорошая ты у нас девочка», — воркочет ласково. Знатный кусок с освежеванного твариного бока — горячий ещё, парной, — тоже Псине. Надо будет с собой тоже отрезать, сколько унесут. Пусть вялится, мясо есть мясо… Подозрительная тишина. И тут, вполголоса: — Ты молодец. Люси чуть не вспарывает, где не надо. Отрывается от работы, оглядываясь — ослышалась, что ли? — Не растерялась, сообразила, — продолжает Купер, не морок, не выдумка. — Можешь хвастаться, что вальнула когтя смерти. Она ждёт вслед едкого и колкого. Позаковыристей, чтоб ввернуть в ответку что-нибудь эдакое… Нету. Молчит. Ого. Серьезно? В каком таком месте молодец-то? Как тупоголовая курица себя повела, замешкалась. Кто тут умница, так это, вон, Псина. Купер просто смотрит — чуть склонив вбок голову. От стимов его, что ли, развезло? Так обычные же, не суперстимуляторы. Да его и «супер»-то не возьмут. — Ага, — Люси недовольно фырчит. — Кто бы мне ещё поверил. Шурханье — Купер встаёт, и Люси подскакивает следом, уже готовая зашикать и заругаться. Зачем, спрашивается, два стима впустую извела, чтобы он тут шатался с половинчатым плечом? Пострадавшим полагается быть в покое и вести себя соответственно. Но пострадавшим Купер не выглядит. Впору задаться вопросом человек ли он, если б ответ не был столь очевиден. Прямиком к твари. Наклоняется к одной из гигантских лапищ, словно примериваясь… Смысл происходящего ускользает: вот Купер достает личный нож — который ей, судя по всему, лапать не по чину, — сражается с самым коротким и мелким, но все равно огроменным пальцем. Корнует лишнее, очиняет, долго ворочает остриём ножа, а потом достает из сумки свёрток с шитьем… Люси очухивается, когда нанизанный в четверной слой ниток коготь оказывается на груди, а огрубелые пальцы затягивают под кромкой волос узелок. Макушку со спины обдает чужой суховейный воздух. Не проронив ни словечка. В такой же тишине — только причавкивает угощением Псина, — Купер возвращается на свой покрышечный трон, откуда командовал фронтом работ. — Пускай теперь попробуют не поверить, — разбивает висячее молчание. И добавляет, кажется, «шнурок покрепче сама купишь», но Люси едва слышит. Да и видит тоже едва; огорошенно хватается за коготь, как за соломинку — прохладный и гладкий, загнутый книзу полумесяцем. И даже самый мелкий, считай, взятый с мизинца — увесистый и крупный, почти в ладонь. Вот и докатилась до дикарских обычаев — носить ожерелья из частей поверженных врагов… Хорошая тяжесть. Правильная. — Ты издеваешься?! — голос неожиданно ломкий и звонкий, и странно щекочет изнутри мелкая рябь, от шеи до самой поясницы. Купер гмыкает. Потирает подбородок. В итоге пожимает плечами, руками разводит, будто не найдясь с достойным ответом. «Точно издевается», — заключает Люси. Так какого лешего ты лыбишься, как в рождественское утро? Черте что.