***
«Сражающемуся с чудовищами, следует позаботиться о том,
чтобы самому при этом не стать чудовищем.
И если ты долго вглядываешься в бездну,
то бездна также вглядывается в тебя.»
(~ Фридрих Вильгельм Ницше ~)
***
Ноябрь 1986 г. Едва выпал снег, но в воздухе еще витала ускользающая теплота осени. Дни были тихие, прозрачные, с бледно-голубым небом, на котором редкие облака казались застывшими мазками белой краски. Солнце светило робко, словно стесняясь своей немощи, и обманчиво протягивая свои тонкие лучи, лишь осыпало промерзшую землю дробью холодных переливчатых бриллиантов. Иногда налетал ветер, — резкий и пронзительный, заставляя прохожих кутаться в шарфы и прятать лица в воротники. Он кружил сухие листья, поднимая их в вихре, и гнал по земле, будто стараясь стереть последние следы осени. Но стоило ветру стихнуть, как возвращалась тишина, и снег снова начинал лениво падать, припудривая всё вокруг мягкой, пушистой пеленой. В такие дни мир казался замершим в ожидании. Дома стояли неподвижно, словно застывшие скульптуры, а деревья с редкой пожухшей листвой выглядели осиротевшими. И лишь карканье ворон, коими полнился этот проклятый город, нарушало эту тишину, напоминая о том, что жизнь продолжается даже когда природа погружается в анабиоз. Все были заняты подготовкой к предстоящей зиме. Да и мне прибавилось работы. В поисково-розыскной службе ее всегда невпроворот. Что касается пропавших людей, я бы сказала, что примерно половина звонков, которые я получаю, связаны с исчезновениями. Остальные же — это просьбы о помощи, оставляемые в случаях, когда люди падают со скал и ушибаются, получают травмы от огня, их кусают животные или насекомые, они забираются на скалистые утесы или высокие деревья, не в силах спуститься назад. Над каждым таким обращением работает сплоченная команда, состоящая в основном из волонтеров, кинологов, топографов и самих спасателей. В целом, — все заканчивается благополучно, но есть и довольно странные и даже трагичные случаи, когда мы уже ничего не можем поделать. У меня довольно обширный послужной список по расследованиям исчезновений и возвращению людей домой. В большинстве случаев, они просто отстают от группы, сходя с проторенной дороги по нужде, или соскальзывают с небольшого обрыва, без возможности вернуться на обратный путь. Большинство из них слышали старое выражение — «оставайся там, где ты есть», и они не забредают далеко, дожидаясь помощи. Однако немало случаев, когда этого не происходит. Пропавшие дети — вот что действительно пугает. Это нечасто, но случается. Не имеет значения, при каких обстоятельствах они пропадают, — это всегда тяжело для всех нас. Когда же мы находим их мертвые, иногда обглоданные дикими животными трупы… и их родители издают истошный душераздирающий звериный крик, — я всегда невольно задумываюсь, что трагичность детских смертей как раз в том, что они не прожили и половину времени, что им отведено. Люди итак живут слишком мало, но смерть тех, у кого почти нет воспоминаний, тех, чья жизнь не была насыщена событиями, тех, кто еще ничего не успел… — всегда наводит на мысли о том, что этот бесконтрольный мир существует не по правилам сверхъестественных сил, — не Бог убивает детей, не фатум отнимает их у родителей, и не судьба выкидывает их бездыханные тела на дорогу, делает этот мир таким не Бог, а мы — люди, жестокости коих иногда нет предела. Помню вглядывалась в мертвые глаза пятилетнего ребенка, они ничего не выражали, — были пусты, как мутные линзы, в тот миг я поймала себя на мысли, что он словно был рад смерти. Не сразу, нет, — вначале в них отражался неописуемый ужас, но лишь в последний миг. Думаю, он был рад облегчению, потому что боялся, а потом впервые осознал, как же легко покончить со страхом. Он увидел, увидел в последнюю долю секунды, кем он был… Увидел, что сам разыграл эту драму, которая была всего лишь жалкой смесью высокомерия и безразличия. Но этому пришел конец. Стоило ли так цепляться за жизнь? Осознавая, что все, что делало тебя — тобой, — все это одно и то же, все это — один сон. Сон, который ты видел в «запертой комнате», из которой есть лишь единственный выход — окно в реальный мир. В этом сне ты был лишь симулякром самого себя. Сон о том, что ты был… человеком. И как во многих снах, — в нем затаилось чудовище. Зачастую испытываешь злость по отношению к родителям, упустившим своих детей из виду. Когда дело доходит до бдительности и заботе о чужой безопасности в угоду собственному спокойствию, — малейшее отвлечение от тех, кто еще не научился следить за собой самостоятельно, может стоить им жизни. Как правило, будучи совершенно подавленными случившимся, и не придавая значения собственной невнимательности, они малодушно выискивают оправдания вроде: «мой ребенок никогда бы не ушел», «она всегда держалась рядом», «он никогда раньше не делал ничего подобного», — в мнимой надежде, что все образуется. Нам только и остается, что подыграть их безысходности, — заверить родителей, что мы сделаем все возможное, чтобы отыскать их отроков, вот только не всех удается найти, — малейшее промедление в таких делах — недопустимо; нам только и остается — делать все, что в наших силах, но гарантией чудесного спасения мы никогда не зарекаемся. А задаваться вопросами о подобной беспечности приходится про себя, потому что после определенного момента — это действительно не имеет значения. Кто-то пропал, и моя работа — найти его. Я знаю, — это звучит бессердечно, но когда подобные случаи происходят сплошь и рядом, — ты действительно как бы теряешь чувствительность, иначе сожаления, злость и отчаяние обглодают тебя изнутри. Под этим я подразумеваю полное опустошение. Честно говоря, именно из-за этого у нас постоянная текучка, мало кто из новичков может адаптироваться к подобному, так что мы стараемся не брать их на чересчур сложные вызовы, — мало, кто через это проходит; но, даже так, они не станут полноценными сотрудниками поисково-розыскной службы пока не увидят худший из возможных исходов. Со временем же, когда они научатся отделять личное от профессионального, — это войдет в привычку, — никаких больше острых реакций, — ничего подобного. Без сохранения рассудительности, умения снижать чувствительность, изоляции аффекта, — вы попросту не сможете выполнять эту работу. Что я и уяснила за 7 лет работы в поисково-розыскном бюро, — так это то, что люди просто так никуда не исчезают, но иногда след обрывается, и не найдя потерянных сразу, расследование как бы замораживается, повисает мертвым грузом; поиски возобновляются редко, — в основном тех, кого не удалось сразу найти, принято считать убитыми. В конце концов, у нас всегда много заявок, лучше бросить все силы на поиски свежего следа, чем собирать улики по давно утерянному.***
Кстати говоря, из интересных случаев исчезновений, есть один из немногих, который я все никак не могу выкинуть из головы. В мае 1986 года к нам поступил запрос о пропаже двух пациентов — мальчика и его сестры из Мемориальной больницы Эйслера — медицинского центра, расположенного в городе Дюссельдорф, в Германии. Обычно наш отдел не стали бы привлекать, так как мы специализируемся на поиске людей в труднопроходимых зонах, — обычно на холмистой и овражной местности, в густом лесу и глухонаселенных районах, в богом забытых местах, до которых никому нет дела, носящих название «жертвенная зона» — полностью выработанный ресурс по типу заброшенной шахты, где не финансируют ни образование, ни здравоохранение, нет социальной помощи: социо-экономически — это мертвая зона. Однако дело было «странным», как нам сообщили по телефону, да и местному управлению по охране общественного порядка не хватало людей с нашим опытом и возможностями, к тому же, у пропавших близнецов не было родителей, а дела о пропажах без заявителя обычно очень медленно расследуются ландесполицией, так что наш отдел оперативно мобилизировали. Вначале мы обыскали окрестности больницы и ничего не нашли, опрос прохожих и персонала медицинского учреждения также ничего не выявил, в конце концов мы даже подключили к поискам волонтеров, но и такая тактика была безуспешна, — этот случай действительно веял странностью, но заключалась она вовсе не в том, что никто из опрошенных не видел мальчика с перебинтованной головой и его сестру. Странно, а вместе с тем и чрезвычайно любопытно, было то, что кроме трагичных обстоятельств смерти пожилой пары Либертов, принявших опекунство над близнецами — Йоханом и Анной незадолго до их кончины, о жизни самих близнецов до попадания в семью Либертов было ничего не известно. Словно их и не существовало вовсе до ужасных событий в доме их приемных родителей. К тому же отчеты о произошедшем в ту роковую ночь были засекречены. И если со временем нам с большим трудом удалось установить, в каком детском доме была Анна до удочерения, то с мальчиком возникли большие трудности. Смутило и то, что дело через неделю столь безустальных, сколь и безуспешных поисков — замяли. Никто и слова не сказал, все равно у детей не было родителей, так всем, можно сказать, было проще. Но мне этот случай не давал покоя, поэтому я решила копнуть глубже, и, задействуя всю нашу агентскую сеть, проведя десятки бессонных ночей в архивах, в очередной раз расспрашивая всевозможных очевидцев, методично начала собирать картину происходящего с этими детьми по обрывкам информации словно пазл. В то время я была сама не своя, я буквально стала одержима идеей об их спасении, наверно потому, что в их исчезновении было некого винить, потому что они были совсем одни, и только они были друг у друга, — я отчетливо понимала это чувство, просыпаясь в ночах от кошмаров, где я видела их, прижавшихся друг к дружке в холодном склепе, умирающих от голода и обезвоживания. В попытке поймать неуловимое, — мне все не давал покоя вопрос: «Что же заставило мою непроницаемую, охладевшую к утратам за 7 лет работы, суть — содрогнуться от исчезновения детей, до которых никому не было дела». Может, потому, что мне не на кого было направить свою злость? А злило именно то, что никто не ждал их возвращения, их словно не было вовсе, — так быстро о них забыли все, и они были предоставлены самим себе в этом огромном безжалостном мире. Это казалось противоестественным, слишком неправильным, слишком жестоким… Чем больше я рассуждала над загадкой их исчезновения и природой своих вопросов, тем сильнее становилось мое помешательство. Я сама пренебрегла своим же главным правилом, — советом, что дают всем новичкам на нашей работе; и последующие события стали катализатором моего безумия, пробуждением неведомого мне доселе монстра, что всегда был частью меня. На тот момент это было единственным, что заставило меня серьезно усомниться в том, — подходит ли мне эта работа, поэтому я решила сделать перерыв и взяла долгожданный отпуск, в который планировала посвятить всю себя дальнейшему расследованию этого витиеватого случая. Отпуск выдался затяжным и больше нервным, чем расслабляющим, в любом случае, мне просто необходимо было время придти в себя, но отдыхать я не умела, так что все лето было растрачено на мои хаотичные метания от одного вида деятельности к другому. Минуты размышлений наедине тянулись как часы и зарождали беспокойство, разросшееся позднее в тревогу, поступью пронизывающую все тело и проявляющуюся едва заметной дрожью, что так заговорщески выдавала во мне невротика. В начале сентября я с новыми силами приступила к работе, параллельно распутывая дело об исчезновении близнецов. Признаться, на каком-то этапе — расследование зашло в тупик, и это затяжное молчание, растянувшееся на пару месяцев, за которые я не продвинулась ни на йоту, вгоняло в уныние и мертвым грузом повисло на мне, но я старалась не отчаиваться, — и мне удалось разыскать Анну. Признаться, это несколько озадачило меня. Я ожидала какой-то подъем, если разыщу хоть кого-то из них, но столкнулась лишь с еще большей подавленностью, вероятно из-за продолжительного ментального и физического изнурения. По окончании моих затяжных поисков, у Анны уже было другое имя — Нина Фортнер. Это случилось в ноябре 1986 года, через пол года после объявления брата и сестры пропавшими без вести. Я решила искать их там, где никто бы не подумал, — я рассматривала возможность бегства в другие города поблизости от Дюссельдорфа, так что запросила информацию о подопечных у всех детских домов в окрестностях Дюссельдорфа, Кельна, Бонна, Кобленца, Людвигсхафена, Мангейма, пока наконец, не дошла до Гейдельберга. Эти города были выбраны мной не случайно. Я исходила из того, что даже за эти пол года два одиннадцатилетних ребенка не могли уйти слишком далеко от Дюссельдорфа, во всяком случае они еще точно были в стране. Не знаю откуда взялась эта странная уверенность в том, что они где-то рядом, — здесь как раз сыграла моя фанатичность и зацикленность на их поиске, а также склонность доверять своим инстинктам, так что сужая круг поиска, — я не рассматривала города, находившиеся более, чем в 300 километров от Дюссельдорфа. Я искала малейшие упоминания о двух прекрасных драгоценностях, заявлявшихся в приюты, но везде под описание подходили либо мальчик, либо девочка, всегда по-отдельности, но Йохан не оставил бы сестру, — мне кажется, у них была особая связь. Было понятно, что сходство надо искать между семьями потенциальных опекунов. И лишь в Гейдельберге мне удалось уловить слабую связь между Либертами и Фортнерами. Среди просматриваемых мной семей, подавших заявки на опекунство, было действительно много тех, у кого уже был собственный ребенок, но в результате болезней или весьма трагичных обстоятельств, их дети умирали, так что, может, таким образом они просто пытались приглушить эту боль, — заботой о ком-то другом, помощью нуждающимся. Не сказала бы, что это было очень уж благородно, всегда берется что-то взамен, всегда преследуются личные интересы, но, если так удастся улучшить условия жизни хоть для кого-то, то почему бы и нет, — не мне судить. А связь заключалась в том, что и Либерты, и Фортнеры не могли иметь детей, с разницей лишь в том, что Михаэлю Либерту был нужен наследник, а Фортнеры просто хотели полноценную семью. Итак, чтобы подтвердить гипотезы касательно семьи Фортнеров, я отправилась к ним домой под предлогом сотрудника службы социальной защиты. Фортнеры были весьма доверчивыми и учтивыми людьми, так что долго расспрашивать меня они не стали, им хватило разового удостоверения социального работника, которое я запросила в детском доме Гейдельберга, пользуясь положением сотрудника поисково-розыскного бюро и даже слегка злоупотребляя служебными полномочиями. Я сделала акцент на частой пропаже детей, так что мне не стали препятствовать. Теперь же пришло время навестить девочку. Нина выглядела счастливой, словно вернулась в детство, которое у нее кто-то давным-давно отобрал. Поговорив с ней, я выяснила, что девочка страдает амнезией в тяжелой форме. Кажется, в психологии подобное называется — диссоциативная амнезия, являющая собой психологический механизм защиты, — вытеснение травмирующих событий из памяти, начиная от незначительных «пробелов», заканчивая полной утратой воспоминаний об определенных событиях. Она почти ничего не помнит до начала октября 1986 года, ни о своих прошлых родителях, ни тем более о брате. Это было гиблым делом, стоило только найти что-то значительное, как дальнейшие поиски становились все менее заманчивой перспективой. К тому же, мне более не хотелось мучать девочку и этих людей, — она и без того многое испытала за свою недолгую жизнь, — подобное не должно случаться ни с одним ребенком. Попытки же вернуть ее воспоминания были бы очень травматичным и болезненным для нее опытом. Нет, только не снова. Пусть она наслаждается детством, этого у нее уже никому не отнять, и я испытывала личную ответственность за это. Я не могла потерять ее снова, только успев найти. Мне требовалось приглядывать за ней, даже не смотря на попечительство самой доброй пары — Кристианы и Эриха Фортнеров, которую я когда-либо встречала. К тому же, что до ее брата… — он не оставил бы Нину, — заключила я, ссылаясь на их привычку держаться вместе. Подобное допущение натолкнуло меня на мысль о том, что Йохан возможно тоже жил у Фортнеров какое-то время, раз уж из больницы они сбежали вместе. Он бы не оставил ее одну, если бы не мог быть с точностью уверен, что ей ничего не угрожает и ее никто здесь не найдет. Моя догадка подтвердилась одним из архивных досье, имеющихся у нас на семью Либерт, — Йохана и Анну принял под опекунство бывший советник по внешней торговле Восточной Германии — Михаэль Либерт и его жена. Изначально Либерты хотели усыновить только Йохана. Он, однако, отказался куда-либо идти без своей сестры, поэтому Анну тоже удочерили. А раз мальчишка присматривает за своей сестрой, то, пожалуй, я смогу выманить его, если буду почаще навещать семейство Фортнеров. Я рассуждала в подобном ключе, потому что знала, что Йохан был умен не по годам, раз им удавалось скрываться и оставаться незамеченными все это время. Перед уходом, я условилась навещать Нину раз в две недели, как это предписано сотрудникам службы социальной защиты, и Йохан не заставил себя долго ждать. Это случилось также внезапно, как и началось. Я направлялась на очередную встречу с Ниной по тропе на склоне горы, имеющей название Philosophenweg, откуда открывался потрясающий вид на город. Это был уже мой третий визит к семье Фортнеров. Одноразовые удостоверения получать становилось все сложнее, да и Йохана я уже отчаивалась увидеть, — вся эта затея начинала казаться мне все более безнадежной, но я так привязалась к Нине, — она была очаровательна во всем, потрясающий ребенок, полный радости и жизни. Только мысли о ней уже согревали и погружали разум в негу, в ту детскую беззаботность, давно забытою мной… Со стороны она выглядела так, словно ей никто не нужен, словно она одна жила в своем таинственном мире. Наблюдая за ней, я все думала, — а можно ли прожить так всю жизнь? Я вышла раньше положенного, чтобы успеть немного пройтись. На самом деле мне в определенный период жизни требовалось достаточно времени, чтобы научиться гулять одной. Раз уж можно было не торопиться, я присела на скамейку, откуда открывался потрясающий вид. Я сидела в безмолвии какое-то время, задумчиво глядя куда-то вдаль, пока детский голос, раздавшийся где-то вдали, не озвучил мои сокровенные мысли: — Вам нравится наблюдать за красотой, не так ли? Знаете ли вы сколько насилия в созерцании? Сначала мне показалось, что этот голос не принадлежит кому-то конкретному, потому что он доносился как бы издалека, что это все мое больное воображение, — мысли в слух, можно сказать. Но наваждение внезапно рассеялось, когда над самым ухом я услышала тихое дыхание, и тот же голос, звучащий теперь громче и проникновеннее, словно гром среди ясного неба, произнес: — Не представляется ли вам созерцание настоящим природным вуайеризмом? Я словно оцепенела, не в силах даже пошевелиться, не то, чтобы обернуться. В этот момент я испытывала неописуемый ужас, какой испытываешь перед неизведанным, когда нечто стоит у тебя за спиной и нашептывает тебе самые темные мысли твоего разума. Я почувствовала его холодное дыхание у себя на затылке, — по шее прошлась волна мурашек, а тремор рук, что и до этого давал о себе знать, — только усилился. Я с трудом могла шевелить побледневшими губами, но сумела выразить в одном вопросе все свое недоумение: — Ч…что? — задавала я этот вопрос себе или тому, кто стоял у меня за спиной, — не знаю, но тогда мне казалось, что он заключал в себе нечто большее, чем просто недоумение. — Визуальное насилие популяризируется СМИ как элемент массовой культуры. Кинематограф делает насилие пригодным к употреблению за счет удаления страха, страдания и боли, который могут употреблять лишь вуайеры. — Я… я не понимаю, — снова, будто в пустоту, возразила я. — Не обманывайте себя, для человека вашей профессии приходится сталкиваться с насилием ежедневно. Так что же вам непонятно? Постоянная фальсифицированная действительность в СМИ ведет общество к неверному мировосприятию. Опасность складывается в том, что все становится недостаточно реальным, поэтому кажется, что насилие легко осуществлять и с минимальными последствиями. По этой причине и снижаются барьеры в отношении к жестокости. Я посмотрел много таких фильмов, — в одном из детских домов их показывали нам круглосуточно, и считаю, что это неверная интерпретация, — слишком циничная и развлекательная, — насилие не должно таким быть, нужно вернуть ему то, чем оно по сути и является — боль и мучения, неконтролируемое безумие… — Кто… кто ты? — я с трудом могла выдавить и слово, но наконец, выбралась из прострации, накрывшей меня минутой ранее, понимая, что голос у меня за спиной — более, чем реален, и скверно догадываясь о том, кому он принадлежит. — Я родился в городе, похожем на сказку. Там погибло много людей, и когда я покидал его, я держался за руки со своим другим «я». Мне казалось, что мы были единственными людьми во всем мире. Ни у одного из нас не было настоящего имени. Все это время я итак знала кто стоял у меня за спиной, — я ожидала встретить его у Фортнеров, но здесь, на тропе, идущей по склону горы. Как мог он здесь очутиться? Он следил за мной? Может, с самого начала это не я искала его, а он позволил себя найти? Он следил за каждым моим шагом и знал обо всем с самого начала моего недальновидного расследования? Но… как? — вопросы роем крутились в голове, не давая сосредоточиться ни на чем конкретном. Наконец, с трудом собравшись, я выпалила очевидное, с отчаянной надеждой на то, что я ошиблась, и мне все это просто кажется: — Йохан?! В этот момент он вышел у меня из-за спины, и, обогнув скамейку, встал напротив. «Абсолютное зло» — вот первая мысль, проскочившая в моем сознании при виде этого подростка. Дети бывают очень жестоки, ибо им чужды понятия морали и нравственности, они еще не достаточно социализированы, чтобы поступать в соответствии с ожиданиями взрослых, брать полную ответственность, возлагаемую на них обществом. Зачастую, социальные институты подавляют нас, делают нас слабыми, заставляют выбирать то, что должно, взамен того, что мы хотим. Но Йохан был особенным ребенком, — он словно восседал на вершине насилия и жестокости, — вершине пищевой цепи, любуясь делом рук своих, вернувшись на место преступления. Он был настоящим арийцем, с идеальными тонкими чертами лица, короткими волосами цвета платины и бледной кожей. Внешне он был стройно сложен, и по виду напоминал прекрасного ангела, от которого так и веяло угрозой, — меня захватил какой-то иррациональный трепет перед ним, потому что я словно смогла разглядеть в напускной безупречности его истинную суть. Меня ужасно напугали его светло-голубые глаза, они были чистыми и очаровывающими, но в них было то, что я видела на многочисленных снимках на своей работе, — то, что отражалось в глазах мертвых детей, — умиротворение, безмятежная радость смерти, в то же время, его взгляд показался мне каким-то отстраненно-печальным. И чем дальше я вглядывалась в его глаза, тем больше, казалось, подмечала и видела, — настолько меня заворожил его взор. Мне казалось, что это продолжалось бесконечно, пока он вдруг не сказал: — Марго, я вижу, — Вы дрожите. Чего вы боитесь, Марго? Что внушает Вам страх? Где по-вашему вымысел, а где реальность? Вымысел — это игра, модель жизни, если угодно, а реальность — объективно явленный мир. На деле же нет никакой разницы между двумя этими понятиями, так как вымысел за счет эмоций и боли становится полноценной частью реальности и влияет на ее последующие изменения. Вымысел играет с реальностью, и не стоит забывать, что в этой игре допустима импровизация. — Я покажу Вам это. Далее он только шепотом добавил: — Дивись на меня, дивись на меня, то монстр во мне растет огромный. В тот же миг я увидела его, — пейзаж конца света, как позже его назвал Йохан. Я не могла описать увиденное иначе, как строками из Откровений Иоанна Богослова в последней книге Нового Завета — Апокалипсис, которая среди прочих священных писаний заинтересовала меня более всего в свое время обучения в церковно-приходской школе. Мой разум судорожно генерировал строки:***
И стал я на песке морском, и увидел выходящего из моря зверя с семью головами и десятью рогами: и было на рогах его десять диадем, и на головах его имена богохульные. И дивился весь мир, следя за зверем, и поклонились дракону, который дал власть зверю, и поклонились зверю, говоря: кто подобен зверю сему? и кто может сразиться с ним?
И даны были ему уста, говорящие гордо и богохульно, и дана ему власть действовать сорок два месяца. И отверз он уста свои для хулы на Бога, чтобы хулить имя Его, и жилище Его, и живущих на небе. И дано было ему вести войну со святыми и победить их; и дана была ему власть над всяким коленом и народом, и языком и племенем. И поклонятся ему все живущие на земле, которых имена не написаны в книге жизни у Агнца, закланного от создания мира. Кто имеет ухо, да слышит. Кто ведет в плен, тот сам пойдет в плен; кто мечом убивает, тому самому надлежит быть убитому мечом. Здесь терпение и вера святых…
***
Я чувствовала себя так, словно никого кроме нас двоих не было на свете. Все проблемы и заботы куда-то улетучились, мне стало все равно, — это действительно перестало иметь хоть какое-то значение, а важно было только одно — этот пейзаж. Во мне что-то пробудилось, из глаз не переставая текли слезы, но спазмов я не ощущала, дрожь отступила, и я, чувствуя себя приподнято и просветленно, произнесла: — Это… — конец? , — после чего, с широко раскрытыми глазами, словно от только что нашедшего осознания, изрекла: — Неужели, это конец?! — Конец всему! Со спокойной улыбкой хищника Йохан произнес: — Конец? Что такое конец? Конец… конец… конец… — Я наблюдал конец этого мира много раз… Так что такое конец? Чем именно все заканчивается? — словно злорадствуя над моим смятением, еще больше нагнетал он. — Я не понимаю… — Зачем так стремиться к смерти? — Стремиться к смерти? Практически всё в этом мире умирает. В этом мире жизнь — всего лишь незначительная частичка, не более чем секундное явление. Смерть повсеместна. Смерть — нормальная вещь, тебе бы давно стоило с этим смириться. Как по мне, — мы уже живые мертвецы, Марго. Думаю, ты итак все понимаешь, только еще не до конца приняла эту часть себя. Что ж, теперь у тебя будет достаточно времени для самоопределения… — несколько надменно высказался Йохан и, предостерегая, продолжил: — Запомни, есть вещи, которые тебе ни при каких условиях не следует делать. — Не приходи больше в дом Фортнеров, не приближайся к моей сестре, не ищи со мной встречи. И не переживай за меня, Марго, — у меня есть хороший план… — чуть прикрыв глаза, по-детски звонко рассмеялся он. В его предостережениях не было необходимости, ведь после увиденного, я точно знала, — теперь мне не будет дороги назад; Нина перестала интересовать меня как прежде, — вся привязанность, — та призрачная связь… словно улетучилась. — Ты наверняка устала, — отдохни, тебе нужно поспать… — обратился ко мне Йохан и напоследок наигранно учтиво мне помахал, оставляя наедине с сомнениями и вопросами. После его слов — подул сильный ветер, от которого я невольно зажмурилась, закрыв лицо воротником пальто, но стоило мне раскрыть глаза, как Йохана передо мной уже не было, я не слышала его удаляющихся шагов, — он будто испарился. И мне неведомо сколько времени я там провела, но, встав со скамейки, обратила внимание, что солнце клонилось к закату, и становилось холодно. Чуть позднее я дошла до ближайшего таксофона в городе, позвонила Фортнерам и сообщила, что мои визиты к ним окончены, я более их не побеспокою, — ни сегодня, ни когда либо еще. Днем позже я уехала из Гейдельберга, а о Йохане старалась не думать, и оставила всякие попытки вновь найти его. Теперь я находилась в поисках иных ответов, потому что всем своим естеством ощущала, что у меня мало времени до проявления первых симптомов…