Анестезия

      Удивительно, как он не приказал долго жить от болевого шока еще там, на Венере, когда Алеша и Володя тащили его обугленное дохлое тельце до Хиуса. Не менее удивительно и то, как он смог продержаться до Земли на этом самом Хиусе без капли обезболивающего и в агональной лихорадке.       Сидя возле больничной койки дорогого Дауге, Владимир, по обыкновению, предался сентиментализму.       Юрковский вспоминал, как Григорий в температурном бреду что-то говорил на латышском, звал Богдана, звал самого «Володеньку» и хватал его за руки, снова что-то говоря на латышском уже ему; как Быков сначала вздыхал и хмурился, промаргиваясь от слез после слов о Богдане, то вопросительно поворачивался на покалеченного хмурого Владимира:       — Не сейчас… Не надо, — с трудом проговаривал он.        Юрковский вспоминал, как Дауге, голого и покалеченного, спустя почти сутки, переместили в белый закрытый цилиндр с какой-то вязкой жидкостью. Как он сидел, облокотившись на него весь полет и крепко держался за ручки. Как Алексей, едва ли не за шкирку, пытался утащить его, Юрковского, в каюту, чтобы тот хоть немного отдохнул.       Юрковский вспоминал, как в углу смиренно стоял Михаил Антонович, что-то говорил себе под нос и глотал крупные слезы. Его никто не слышал. Впрочем, и сам Михаил Антонович надеялся, что его неразличимый шепот никто не слышит.       Юрковский вспоминал, как Михаил Антонович плакал, когда связывался с Краюхиным, когда просил санитарную машину, когда сообщал о Богдане и о Ермакове. Особенно о Ермакове. О сыне Краюхина, пусть даже и о приемном.       Юрковский вспоминал, как трудно было просить Михаила Антоновича не плакать.       Юрковский вспоминал, как было тяжело.       Владимир уперся лбом в пахнущую хлоркой постель. Опасно поддаваться красноречию и сентиментализму.       — И все-таки хорошо, что я не поэт…       — Еще какой… поэт… — сипло и с великим трудом протянул Дауге.       Владимир от неожиданности дернулся, выбитое плечо снова разболелось, но сейчас это значения не имело решительно никакого — Григорий пришел в себя.       — Дауге!       Юрковский осторожно налег на него. Дауге сипел и кряхтел, Володя — трясся.

***

      Больничный сквер был исполнен, ни дать ни взять, — как двор царского поместья. Территория в несколько гектар, плотно засаженная яркой-яркой зеленью, несмотря на начало осени. Пели невидимые птички, вокруг стоял глухой шелест листвы.       Володя придерживал Дауге за руку; сам Дауге, с другой стороны, придерживался каменной ограды у моста через пруд. Он, щурясь, осматривался вокруг.       — Может, и действительно…       — Что-что?       — Говорю: может, и действительно тут в царское время стояло чье-то поместье… Красиво здесь.       Они подошли к мосту.       — А ну-ка, давай… — Юрковский, крепко держа руку Дауге, помогал ему спуститься по лестнице, — Осторожно тут.       У самого Юрковского до звона в ушах болело выбитое плечо, но он старательно делал вид, что вовсе это и не так.       Дауге, опираясь на трость, кое-как ворочал ногами. Повязки то и дело ссыхались, мышцы — ныли. Изредка постанывая от боли, Григорий, все же, находил силы идти дальше, иногда проходя пару шагов и без Володи.       — Что с тобой? — вдруг спросил Дауге.       — Ничего.       — Не ври мне, Володя, право, что не так?       — Ох!.. Беда-беда! Огорчение! — прибив открытую ладонь к груди, воскликнул Юрковский, — Раскусил ты меня, милый Иоганыч! А пройдем-ка мы с вами до во-о-он той, — он показал куда-то в конец парка, — Самой-самой дальней лавочке, за деревьями… И там с вами, — Владимир запнулся, — Побеседуем.       Юрковский отошел вперед Дауге на несколько шагов, вытянув руки на случай, если тот вдруг начнет падать. Но Дауге шел. Не сказать, что уверенно, но спустя без малого полторы недели Дауге смог пойти, однако через десяток шагов, волей случая, свалился Владимиру прямо в руки.       — Вот видишь… — он подтянул его к себе поудобнее, взвалил на руки и потащил к лавочке, — Как хорошо, что я шел впереди.       — Пусти, мне больно, — сказал Дауге, чуть не выронив трость.       Юрковский незамедлительно поставил его наземь, присаживаясь на холодную каменную лавочку.       — Со времен института ты врать так и не научился, Владимир.       — Не правда.       — Не кривда.       — Просто приложился плечом о фюзеляж, ничего особенного, — хмурясь, проговорил Юрковский.       — В самом деле? Сильно?       — Выбил.       — Положительно нехорошо… А потом?       — Что «потом»?       — Что было потом? После красного кольца? — Дауге отставил трость, — Ты, Владимир, так старательно молчишь об этом, я уж и не знаю, что думать.       — Сложно об этом вспоминать. Говорить — более того. И все же… — Юрковский мялся, как школьник, рассматривал свои кривые узловатые пальцы, — После того, как мы с Алексеем дотащили тебя до Хиуса… Хотя, ты знаешь, даже еще тогда, у Мальчика… Когда только бабахнуло… Я решил, что ты мертвый.       — Вот как!       — Так. Не хотел уходить. Алексей звал, тащил, говорил, что нужно идти, а тебе… Я, понимаешь ли, уже и рядом с тобой лег. Не хотел никуда без тебя идти. На кой мне ляд оно все без тебя, в самом деле! А Быков… Ты только уж не обижайся на него!.. Сам понимаешь, как и что тут…       — Пожалуй.       — А потом Алексей и пульс нащупал, и сообразил, как мы тебя до Хиуса будем тащить. Вот и тащили… Сто пятьдесят тысяч шагов, со слов Быкова. Я не считал, — на какое-то время Юрковский замолчал, — И вот видишь! Дотащили!..       Владимир закончил победно, но грустно. Умолчав, что все равно хотел остаться там с ним.       — А в Хиусе?..       — Первые сутки мы тебя продержали вот так, ты бился в лихорадке.       — Говорил что-нибудь? Я, признаться, решительно ничего не помню.       — В самых общих чертах — ничего, — соврал Владимир, — Звал Богдана и… И «Володеньку».       Юрковский одернул сам себя. Ну в самом же деле, почему же его лучший и самый близкий друг не в самом сознательном состоянии не может обратиться к нему по такому имени? Совсем без задней мысли.       Дауге просто дернулся. Дернулся, отвернулся, глаза его забегали.       «Вот же…! Глупый Дауге!» — думал Григорий, — «Что за наказание? Ну почему так!.. Наверняка, я еще и красный, как школьник».       — Я без задней мысли, Владимир.       — Я так и понял.       Они замолчали. Приемные часы подходили к концу, из парка ушли почти все. Стало тихо. Из леса кричали птицы, поднялся ветер — громче зашелестела листва. Мимо пробежал беспризорный кот.       Вдруг, Юрковский снова начал:       — Пожалуй, алогический момент настал, я вынужден откланяться, — он кротко кивнул, начал подниматься, но Дауге пресек его попытку холодной тростью.       — Стой.       — Да?       — Впрочем, ты знаешь… Не совсем без задней мысли. Даже, наверное, правильнее сказать совсем нет.       Григорий неожиданно схватил Юрковского за руку, ровно так, как и тогда, в Хиусе. Он сел обратно. Видимо, лихорадка и обугленные ноги совсем не мешали оставаться Дауге хоть в каком-никаком сознании.       — Володенька…       Юрковский смотрел на руку, как баран на новые ворота. Может быть, он все-таки остался на границах периметра Голконды? Потому что, считал Владимир, такое с ним могло происходить только в предсмертном бреду.       — Алексей заходил пару дней назад… — начал Дауге, — Рассказывал про всякое, про тебя — особенно конкретно. Как ты от меня не отходил, как от капсулы тебя было не оторвать, — Юрковского слегка потряхивало, — И что ты ему ответил там… Может, все-таки сейчас? И может, все-таки, надо?       — Пожалуй да, надо, — Владимир положил руку поверх их двоих, — В первые сутки на Хиусе, еще когда мы тебя держали в лихорадке… Ты говорил на латышском, хватался за меня, будто… Не знаю. Не помню и не понимаю, что ты там лепетал…       Юрковский запинался едва ли не на каждом слове, Дауге чувствовал, что он дрожит. Сомнительно было полагать, что от холода.       — Я просил меня не отпускать. Мне казалось, мы все еще в пустыне. Ноги горели, вот и сказалось, видно. Помню, что кто-то говорил меня оставить, вот и…       Дауге только и смог, что поднять глаза. Юрковский смотрел на него, прям сказать — таращился и думал невесть о чем.       — Но ты, все же, Володенька, действительно меня не… — договорить дорогой Дауге не успел — Юрковский, оглянувшись по сторонам, откровенно и поспешно, но сколько мог — осторожно поцеловал дорогого Дауге, — … Не отпускай.