Она гладила его кудри, совсем потерявшись среди бессвязных своих мыслей — а он смотрел в ответ и ни на миг не выпускал ее плеч из ладоней. Можно было не пугаться переплетенных ног, расходящегося под ребрами жара, истомой растекающегося по телу. Пускай случится то, что должно — повисло несказанным шепотом между ними — ведь ночь слишком хороша и спокойна, чтобы просто уснуть.
Но на лице сама собой рисовалась улыбка от осознания, что даже уснуть, по-котячьи уткнувшись друг в друга лицами, будет благостью. Тихо. Подрагивает пламя свечи. Одельгарде откидывает мешающее покрывало — и так странно понимать, что она впервые расстилает постель…
…За все это время.
Пусть. Пусть это будет с ним, для него и пока он на нее взволнованно смотрит.
Ей нельзя топнуть, как в детстве, ногой и крикнуть «оставьте его мне!» Нельзя закрыть под семью замками на самом деле, да и не желает она превращать бесценный подарок в своего пленника. Он здесь и сейчас, он вдруг берет ее сухую ладонь и принимается целовать, обжигая шершавыми губами каждую выступающую кость. Он здесь по своей воле — и покорно остался с ней, желанный и согревающий.
По не каменному сердцу расходятся трещины — и трепетное чувство склеивает осколки вместе.
Золец — знахарь.
Золец — проклятый мальчишка-колдун.
Он ранит и исцеляет сразу. Губы сжигают ее ладони до самых запястий, после он приближается к ее лицу — и искры костра осыпают высокий лоб, считывают с висков стук крови под кожей, от его поцелуев горят скулы и заходится пламенем нос. Он весь сжимается и подрагивает, пытается удержаться на нетвердых от переживаний руках. Она опускает ладони на его поясницу — прощупывает, насколько он все еще худ и жилист.
Не человек — оживший цветок.
— От тебя пахнет морем, — выдыхает она.
— Я же весь отмылся, — неловко отвечает он, — бросьте шутить, меньше всего мне сейчас хотелось бы пахнуть солью, рыбой…
— И костром, — перебила она его беззлобно, — ты всегда пахнешь костром, этого ничем не изменить. Да и прекрати стыдиться, от меня в нашу первую несло кровью и черт знает чем еще, так оставь все это…
Он придвинулся к ней вплотную:
— Вы у меня будете первой. Во всем. Так…получилось. Не знаю, всегда оттягивал и не спешил — а только теперь понимаю, для чего это было нужно. Чтобы с вами. Как сейчас и не иначе, потому что в другом случае не было бы в этом такого таинства, такого…
— Ритуала, — выдыхает она ему в лицо, на тонкой пояснице сцепляет крепко пальцы замком, заковывает, — и ты будь для меня первым, чтобы никогда и ни с кем не было так свободно и хорошо, чтобы нельзя было повторить и подделать… Потому что все сейчас, Золец, вот это — и свечка, и мои рассказанные глупости, и ты с головы до ног — это лишь настоящее, слышишь? Все завтра, послезавтра — ложь, неправда, ясно? Нет, ты не понимаешь, Золец, я ведь могу не приехать сюда больше никогда, потому что каждый мой путь в один конец проложен.
Золец резко вздохнул — Одельгарде вдруг опрокинула его на постель, зажала тисками сильных объятий, не позволяя двинуться с места. Он внимал ей, болел за ее страхи сердцем — но предательский жар сам собой охватывал и тело, и голову. Он млел от одного только осознания силы в чужих руках, от того, как легко она могла распоряжаться им — и все же вслушивался. Отвечал широко распахнутыми глазами.
— Я сегодня не боюсь умереть, — призналась ему Одельгарде, — а что будет завтра — то уже мертво заведомо, там у меня не будет тебя. Но ты есть сегодня, и я хочу быть с тобой. Хочу взять тебя прямо здесь, все, что ты можешь дать — пока я еще чувствую. Пока мое сердце не сделалось вправду каменным, Золец! Пока мне бывает так больно, мне может быть так хорошо, я хочу поверить в это сегодня.
— Ваша правда, — он облизнул пересохшее горло, — завтра и вас у меня не будет, останется только память на кончиках пальцев… Так будем же живы и счастливы, пока наши тела горят, пока мы сами еще есть на свете. Моя королева…
—
Повтори, — приказала она тяжелым голосом, отчего сильная дрожь перетрясла его.
И он повторил — несметное количество раз, пока его впаивали в постель, пока сминались в беспорядке белые простыни, пока распахивались рубахи, и наспех развязывались пояса.
Его раскачивали волны — высокие штормовые волны, пока он тянулся руками и впивался пальцами в сильные мышцы ее тела. Упивался блеском в хрустальных глазах, а потом упивался горящей их синевой. Трогал волосы — жесткие, потерявшие былую царственную мягкость. А он словно пытался заплести из них сотню крохотных кос, после же обхватывал за шею и вжимался своей грудью в ее.
Она пересчитывала проступающие ребра, потом почти поднимала его над постелью и вела учет позвонкам. Очерчивала контур лопаток, уверяясь, что оттуда некогда росли крылья — а он сбито дышал, пропуская несдержанные стоны. Он стыдливо касался ее груди, а после касался снова — с пробудившейся дикой жадностью, но даже в жадности была только неопытная резкая нежность. Они менялись местами, пытались лечь удобнее — но не вздрагивали от боли. Потому что не существовало боли в ту ночь — ни внутри спальни, ни за стенами, ни в телах, ни в мыслях.
Все должно было стать вдруг хорошо — и стало.
Он целовал каждый ее шрам. Благоговейно. Как будто молился — или каялся, что не был рядом ни в один из страшных этих моментов. Любовался перекованным из статуэтки в орудие телом, так, будто в этих боевых отметинах да грубых движениях таилась истинная красота.
— Мне нельзя, — вдруг вспомнилось с запозданием, — ну, знаешь, мне нельзя обзаводиться детьми, то есть…
— Я об этом сразу думал, — закивал он, а пот блестел на смуглом теле, и кудри липли ко лбу, — мы не будем, все в порядке. Доверьтесь мне, прошу, я бы никогда не сделал ничего против вашей воли, и даже если вы запамятуете, я смогу за двоих упомнить.
По стеклу застучали небесные капли — в столице разошелся ливень, за считанные мгновения обернувшийся грозой. Пришлось захлопнуть окно.
Природа словно пыталась перекричать их, спрятать от чужих глаз и ушей. Ветер сдирал ветви с деревьев, пока Золец впивался пальцами в ее бедра, неумело лаская губами там, куда раньше не посмел бы подумать притронуться. Гнулись цветы к земле — а она дергано извивалась в его объятиях, то рвалась навстречу незнакомым ощущениям, то взволнованно отступая. Как вода бьется при шторме о скалы, так она билась о резкое жгучее удовольствие. И как льнет к волнам чайка — так он льнул к ней, разделяя момент на двоих.
Еще…быстрее…как хорошо, что ты сейчас мой…доведи до края, не оставляй…
А после она дрожала — мелко-мелко, стыдливо раздвинув ноги и прикрыв глаза. Пока волосы стлались по согнутыми плечам, пока в желтых отсветах поблескивала смазка на напряженных бедрах. И никогда раньше она не чувствовала себя более живой — и никогда его тело не сводила такая сладкая судорога.
Природа пыталась заглушить их своим ревом. Гром трепетал где-то посреди черных туч, пока Золец бездумно толкался навстречу ее горячей ладони. Электрические разряды пронзали небо — и разрывали его на части, разбредаясь в мышцах и истончаясь колкостью к кончикам пальцев. Он прятал лицо у нее в плече, задушено стонал через раз, не веря в происходящее и полностью ему отдавшись. Она продолжала держать его в объятиях, подводя к пику и едва слышно проговаривая, каким красивым он ей видится. Это все тоже должно быть сном — но сном не было и тем подталкивало к исступлению.
Пожалуйста…моя королева, не оставьте меня, просто будьте… моей…
А после он едва различал над собой балдахин. Все кругом сделалось нереальным, кроме ее голоса и смутного силуэта.
— Давай уберем все, я еще хочу омыться перед сном. Знаешь, порой мне кажется, что сплю и моюсь реже рыбака из вашей деревне, отвыкаю от самого чувства, что у меня есть комната. И одеяло.
— Еще минуту, Ваше Величество, позвольте отдышаться. А потом мы…
— Спать хочу. И говорить с тобой хочу, но чую, что усну посреди разговора, завтра утром у нас военный совет. Но, Золец, ты все равно со мной говори, пока я не усну, хорошо? Мне есть, о чем рассказать, не дурные вещи, наоборот, очень веселые. Как мы на горной переправе шпиона вокруг пальца обвели, этот дурак еще и одному из ординарцев наших заплатил.
И Золец закивал в ответ — потому что он хотел слушать, а после рассказать, как поспорил с мужиками в деревне на целую монету, будто сумеет прыгнуть с одной из скал да после выплыть.
Ночь их должна была продолжаться — пока сон сам не захватит их в свою власть.
***
Рыбацкая жизнь, зависящая от моря, воспитывала умение просыпаться засветло. Из королевской спальни моря слышно не было — его едва долетающий соленый запах не приносил с собой шума волн, полностью заглушенного шелестом листвы и пением птиц. Ночью была гроза, за окном свисала ветвь вымокшего от ливня дерева. Золец дышал дождем, влажной землей и сладкими садовыми травами.
Одельгарде спала, его голова все еще покоилась над ее ключицей. Он смотрел на расстегнутую черную рубаху, что должна хоть ненадолго сохранить его запах. Смотрел на подымающуюся грудь — ту, что должна запомнить его пальцы и губы немногим дольше. Ему отчаянно желалось верить, что Одельгарде сохранит для него место в сердце, обрывок строки в памяти, потому что их прошлый день станет главным его сокровищем.
Он поднялся, запахнул одежды. Пока ранее утро, он должен успеть домчаться к отцу, иначе старик будет мучиться тревогой. Амулет приятно холодил шею. Поблескивал хрустальными гранями при белом свете облаков. Золец стоял, не смея пошевелиться, и наблюдал за сном королевы. Его королевы. За минувшую ночь ему эту истину выжгли огнем в распахнутой навзничь душе. Одельгарде казалась сгустком солнечной пыли, нечаянно упавшем на белые смятые простыни. Первым зимним инеем, легко осевшем на зеркале.
Стерлись морщины, посветлели шрамы — и за броней орудия проявился человек.
Смешно шмыгающий во сне носом.
Золец не задавался вопросом, какая из двух ипостасей была настоящей — он знал, что обе они одномоментно существовали в мире. Ему следовало оставить ее. Рыбак не смеет отнимать более минуты королевского времени — но даже если Ее Величество благосклонна, отпущенное время не должно превысить одного дня. Он обрел за этот день самое большее и прекрасное, что мог обрести в жизни — и горячо верил, что сумел дать наибольшее в ответ. Что вся его искренняя забота, вся бережная ласка, все его понимание облегчили ношу Одельгарде.
Он склонился над постелью и мимолетно, словно крадущий что-то у самого себя вор, поцеловал ее в висок.
После подошел к окну и стиснул в пальцах амулет, тотчас ощутив присутствие черта. Первый порыв ветра унесет его прочь — туда, куда и положено исчезнуть несбыточной сказке. Но Золец покидал Одельгарде с важным знанием в сердце.
Пускай им больше не встретиться — они никогда не сделаются такими одинокими, какими были до первой своей встречи. Ничто в мире не способно отнять воспоминания.
И они навечно, от нынешнего мгновения и до гробовых гниющих досок, друг у друга останутся.
***
Много лет солнце подымалось из-за края моря и опускалось, становясь золотой дорожкой на холодной глади. Оно не менялось, пока море под ним всегда буйствовало и чередовало сотни образов за сутки.
Старый Катáсах, прикованный немощными ногами к суше, не научился отводить взгляда от моря. Пытался — но не хотел еще зоркий глаз видеть кромку темного леса, разбросанные по пригоркам рыбацкие домишки и вихляющую тропинку. Давно срубленная руками морского волка изба пыталась унестись вверх — и мечтал унестись вместе с ней Катасах.
Он не отучил себя мечтать. И корил себя за это каждый день, который проводил у окна.
Золец вновь пропал, а потом снова вернулся, ничего не рассказывая. Мальчишка сердил тем, как болела за него седая изнеможенная душа. Как-то ненароком он вдруг решил учиться знахарству, смешивал снадобья и на себе, дураке, проводил пробы — да только новое ремесло не изменило характера.
Катасах видел в Золеце себя, не как отражение в зеркале, но как отголосок всех своих дурных наклонностей. Мальчишка вырос таким же мечтателем, как бы ни пытался отец воспитать из него приземленного работника.
Он замечал, как смотрит Золец в небо, как провожает улетающих чаек, как жадно вычерчивает на прибрежном песке крылатые корабли, как уносится прочь к отвесным скалам и на спор прыгает с них в набегающую волну. Не завел приятелей в деревне, не водил знакомств с девицами. А чем ближе подступала война, тем смурнее становилось худое лицо. И Катасах понимал, когда явится очередной вояка — Золец уйдет добровольцем, так как аккурат достиг нужного возраста.
Потому что так верит в победу, так болеет за страну — и так предан придуманному образу молодой королевы. Мечтатель. Проклятие их рода.
Утро дуло на побережье прохладой. Печка еще прогревала парящий домик, коптила стены и посмеивалась трубой. Золец спал наверху, уже не первый раз со своего последнего возвращения он пытался остаться в полном одиночестве. Ушедший было в свои мысли Катасах вдруг услышал топот копыт снаружи. Всхрапнул конь — и шаги быстро приблизились по камешкам к двери домика. В окно нельзя было разглядеть крыльцо, Катасах процедил сквозь зубы немало ругани.
Будить ли сына? Может, гонцы с какой вестью — теперь всякое случается. Но если опасность, то он сам ничего не сумеет, проклятая старость!..
В комнату вошел высокий человек в аскетичных одеждах воина. Качался на поясе меч, но человек двигался спокойно и размеренно. Скинул капюшон, открыв хозяину дома лицо и растрепанные ветром светлые волосы.
— Ваше Величество, — сорвалось со стариковских дрогнувших губ. Морщинистые смуглые пальцы крепко ухватились за подлокотники.
— У вашей семьи поразительное умение признавать меня инкогнито, — раздался в ответ теплый смех, — а следует заметить, что меня брали в плен как простого рядового и забирали с поля боя свои как обыкновенного мечника. Острый взор моряков, верно?
Катасах не нашел в ответ слов. Он смотрел — но лишь теперь осознал, что глядит прямо в лицо королеве Одельгарде. Но до того взору предстал иной человек, с тем же золотом стелящихся по плечам волос, с теми же чуть грубыми чертами и синим сдержанным взглядом. Солнце едва сияло и кругом было много холодной белизны — но сходство с тем лицом, что он повстречал на жарком душном алом закате поражало.
— Вы невероятно схожи с вашим отцом, — вздохнул он, — простите, я не могу преклонить колен из-за болезни…
— Знаю, — кивнула она, оглядевшись, — и о том, что вы, господин Катасах, встречали моего отца, я тоже знаю. Оставьте церемонии, в них все равно нет никакого толку. Золец, должно быть, ничего не рассказывал вам, да и не рассказал бы впредь, только…
Она приподняла голову. Странное умиротворение, практически смирение озарило ее лицо. Солнце подымалось все выше и наполняло комнату чистейшим золотом. Одельгарде заложила руки за спину, а после усмехнулась:
— Мне хотелось бы видеть вашего сына, господин Катасах. Не уверена, когда возвращусь в эти края, а этот человек мне сделался очень…важен. Где можно найти его?
— Наверху, еще спит.
Она благодарно кивнула и направилась к скрипучей лестнице. Катасах отчего-то подумал, что верит во все только что случившееся. Он словно и не хотел знать, когда сын успел увидеться с Одельгарде, почему вдруг стал ей необходим настолько, что она — особа королевских кровей — стучится к ним в двери и ступает на порог. Сражение в северных водах. Конечно, не был он там, больше слушай этого паршивца. Катасах прикрыл лицо ладонью.
Проще было поверить.
Род сумасбродных мечтателей. Его отец, дед Золеца, слыл отчаянным путешественником без крова и семьи, вечно рвавшимся в странствие… Они слишком высоко задирали головы в поисках цели — и то, что мальчишка закинул голову до самой королевы, казалось закономерной вершиной этого безумства.
