Ведьма или ангел, птица или зверь, Вернись — я оставлю открытым окно и незапертой дверь. Смерть или спасенье, свет или тьма, Если не вернешься — я впервые узнаю, как сходят с ума
Волны настигали берега и тотчас спешили прочь, растирая по израненным камням пряную соль. Парящий дом несся среди белых облаков, кружили над крышей стенающие чайки, и вертелся старенький флюгер. Золец спал на самодельной постели, которую сгреб из сушеных медовых трав. Озябшие плечи кутались в тряпичное покрывало, постукивал ветер об оконную раму — бредущее утреннее солнце разбудило юношу. Он открыл глаза, запоздало поняв, что проснулся еще и из-за шагов на лестнице. Отец не поднимался сюда давно — и с волнением Золец поднял голову. Тотчас решив, что до сих пор, видимо, спит. Она стояла напротив его окна. Стояла, заложив руки за спину в привычном закрытом жесте. Сквозняк играл с черным плащом и прядями волос, но она лишь щурила глаза, глядя куда-то за горизонт. Ветер не стер ее из комнаты — и все же она казалась слишком высокой для скромного низенького чердака. Словно поверх карандашного наброска щедро провели самой темной тушью, сдобрив мягким углем. Свет поверх темного мазка. Унция золота на пять унций горелой сажи. Золец молчал. Она повернула к нему лицо. Почему? Отчего? Зачем надобно было случиться их третьей встрече?.. — Ты теперь самый близкий мне человек, — негромко заговорила Одельгарде, — а сегодня мы выступаем в поход. Маршрут пролегает через эти края, скоро наши корабли пустятся в плавание. Мне не хотелось нарушать наше обещание, кое вовсе и не обещание, но мы как-то без слов отлично знали, что не должны больше видеться… Я не желала тревожить тебя. Но когда увидела вашу деревушку… Тень пролегла через все ее лицо — словно художник неаккуратно смазал рисунок. — У меня не бывает предчувствий. Я в каждый бой иду как в последний. Всякий раз понимаю, что обязана выжить и продолжить бороться за свободу — твою и всех людей, только… Попрощаться, Золец. Я хочу попрощаться. Сказать это тебе в лицо. Она замерла приведением, пока из окна ее всю обнимал студеный ветер. Золец поднялся, одернул рубаху, прикрывавшую его до бедер. Босые смуглые стопы стояли на дощатом полу, усыпанному травинками — и бессчетные былинки торчали из его вновь распрямившихся вихров. Руки по локоть украсила сажа, на плечах рубахи осела знакомая зола. И от него снова пахло целебным костром — а вместе с тем мазями, порошками да снадобьями. — Рыбак не может стоить и минуты королевского времени, — сказал он еще севшим после сна голосом, — но, если королеве потребуется, рыбак может отдать ей всю жизнь до остатка. Я не имею права больше скрываться здесь, пока вы и тысяча других юношей сражаетесь. Простите меня, Ваше Величество, но я не приму вашего прощания — а прошу забрать меня с собой. Он опустился на колено, будто рыцарь на посвящении. — Клянусь служить вам — и всему народу — верой и правдой. Быть может, я кажусь вам плохим бойцом, но мое обучение знахарству может сгодиться в армии. Прикажете идти в бой — пойду без раздумий. Прикажете лечить — не присяду ни на мгновение. Если вы уходите в море, не покидайте меня на берегу. Одельгарде подошла к нему. Опустила ладонь на темные волосы. — Как монарху, мне приятна твоя преданность, на войне требуется та уверенность, с которой ты хочешь следовать за мной. Только…страшно мне, Золец. Страшно от того, что люди столь уверенно идут умирать — и так же уверенно идут убивать. И если внутри их терзает страх — все равно идут. И убивают, и умирают. Ведь там, на вражеской стороне, кто знает — быть может, верный оруженосец прямо сейчас так же клянется своему лорду. Она взглянула в окно. Бесшумно по холодным волнам скользят корабли под черными крыльями. Как только она вернется, ее ладья так же отчалит от берегов. — И я думаю, не стало ли бы лучше, если б страх не позволил людям воевать вовсе? Если все до единого испугаются, то ни один воин не выйдет на бранное поле. Губит ли страх на войне или нет, что же получается, а? Он ли может прекратить любые войны в мире — или страх несет за собой сражения, потому что от испуга люди нападают первыми? И тем, что ты хочешь пойти со мной — поможешь ли ты или продлишь эту войну? — Я не знаю, Ваше Величество, — прошептал Золец, прижавшись горячей от тревоги щекой к ее коленям, — но видится мне, что об ужасах войны рассуждают те, у кого она осталась далеко за плечами или кто ее никогда сам не видел. Я тоже многое думал, пока там, на скалах, сам не встретился. Сейчас нужен каждый человек, чтобы все закончить. Он задрал голову, все еще не подымаясь и впиваясь голыми коленями в пол. — Я запретила опускаться передо мной на колени. Если посмеешь ослушаться приказа — прикажу выпороть и посажу на гауптвахту. Война, Золец, это не приключение и не страшная сказка, это повиновение до последнего слова и вдоха, это очень много крови и вони от гниющих тел, это то, о чем я никогда не расскажу своим детям, если доживу до них. Но то, к чему воспитаю в них отвращение — чтобы они боялись, понимаешь? Боялись помыслить, будто война может быть веселой или подобна игре. Золец встал. После натянул штаны, и пока Одельгарде чем-то чужеродным, словно из иномирья пришедшим, возвышалась посреди его комнаты, принялся собирать походную сумку. Спокойно сложил инструменты, перевязал и обернул платком пучки сушеных кореньев и трав. — За отцом присмотрит черт… — он словно рассуждал сам с собой. — Он будет на попечении моих людей. — …Отец давно догадался, что я добровольцем уйду. Меня не прельщает смерть, я не хочу нарочно убивать и хохотать при виде кровавых клинков. Но война не остановится, если я выйду сейчас и закричу, что против нее, и она мне не по нраву. Отец считает меня дурным на голову мечтателем — только я мечтаю о мире, Ваше Величество. О мире, за который приходится бороться. А о чистых руках кричат только лжецы. Я пойду с вами — чтобы спасти вас столько раз, сколько потребуется. Чтобы спасти жизнь каждого воина, который окажется ранен. Одельгарде промолчала. Когда он встал перед ней, собранный и с сумкой через плечо, наконец, кивнула. Улыбнулась — как в первую их встречу, словно через боль растянув губы в кривой гримасе. — Мы можем не вернуться, Золец. Никогда. И никакой заговóр не убережет от клинков и стрел. Если ты уходишь со мной — ты уходишь навсегда. Сегодня лишь это — правда, понимаешь? — Мы уходим не для того, чтобы вернуться, — Золец протянул ей руку, — а чтобы закончить войну, чтобы принести мир и дать расцвести деревьям следующей весной. И если за это потребуется умереть — мы умрем. Верно, моя королева? Она стиснула его мозолистые пальцы своими — изуродованными сетью шрамов. И было это касание столь горячим, столь крепким и полным плеяды несказанных слов, будто… …Будто две юные ладони пытались удержать хрустальный мир. Мир, который был — и непременно быть должен — вопреки проснувшейся войне.А в наших окнах туман сокрыл в цветной парандже Мое последнее солнце