I won't fall in love with fallin' I will try to avoid those eyes 'Cause I'm not sure I want to give you Tools that can destroy my heart
Прежде Золец уже слышал, что война сильно изменила столицу. И теперь мог наблюдать это воочию. Шумный порт, дурманящие алые цветы и душные золотые закаты — ничего из рассказов отца он не увидел. Заместо торговых кораблей у пристани раскачивалась бесшумно военная армада. Порт гудел, но гудел он голосами прибывающих воинов. Одеты те были просто — не различить в толпе ни крестьян, ни господ — но каждый с гордостью нес на одеждах символику королевства. Меж людьми слышались спокойные переговоры, насквозь пропитанные усталостью. Каждый солдат понимал — их ждет краткое мгновение радости перед новыми битвами. Говорили о внешнем убранстве дворца, о готовящемся фейерверке, иные знакомили боевых товарищей с невестами да женами — но ни разу не раздалось то самое слово. Война уснула. Город был украшен черными флагами — и никогда прежде Золец не видел празднества, когда люди придавали бы тьме столько неведомой красоты. Белая змея простого орнамента, вившаяся по периметру знамен, сочетала в себе руны королевской фамилии и лозунга. «Покуда нам благоволят ветра». И студеные ветра расхаживали по широким мощеным каменным улицам, студеные ветра разносили по столице голоса медных труб. Расцветали кровавые цветы в окнах домов и палисадниках. Ледяная вода, слабо огретая летним теплом, звенела в точеных фонтанах. То тут, то там на глаза Золецу попадалась вышивка — белые и синие нити очерчивали лик Одельгарде. Такую вышивку носили на внутренней стороне плаща. Как образок, как обещающий удачу амулет. Золотые монеты быстро утекли меж пальцев — их едва хватило Золецу. Но он постарался выбрать самый приличный за свою цену белый камзол. Купил коня — тоже белого, как морская соленая пена — и достаточно крепкого. Неспешно проезжая по незнакомым улицам ко дворцу, Золец представлял, как по возвращению домой подарит коня отцу. Быть может, даже удастся провезти старика верхом — пускай тот особо лошадей и не жаловал. Возвращение на родной берег теперь казалось чем-то из далекого будущего. Сегодня Золец в столице — а после ничего еще нет. И не будет. Он сходил в городскую баню, с удивлением узнав, что вымытые с мылом волосы его могут виться кудрями. Остаток часов до бала он скоротал по корчмам, не столько набивая желудок, сколько слушая местных. Познакомился с воинами, послушал от горожан последние новости. Разговоры помогли ему отвлечь мысли, придержать неистовое биение сердца. Удалось ему прибиться к отряду солдат, которые и провели его между собой во дворец — двери действительно были открыты для всех. Только охрана на широком каменном крыльце проверяла, не пронес ли кто с собой оружие или флакон с ядом. Но после строгого досмотра с кивком пропускала в залы. Лишь ступив на сверкающий чистый паркет, Золец услышал шепот черта. Тот укрылся прямо в нагрудном амулете, в рыбке-удильщике, и до того помалкивал. — Смотри, малец, не напейся только — а то и дело псу под хвост пустишь, и сам пропасть можешь. — Да и не собирался я пить, — под нос чуть различимо шепнул Золец, пораженно оглядывая зал. — Кто вашего брата знает, накинешься еще с голодухи-то, — усмехнулся черт. — Сгинь, — фыркнул Золец, сделав вид, что чихнул. И снова оставшись лишь со своими мыслями в голове, он принялся бродить по освящённому сотней сотен канделябров залу. Королевы нигде не было видно, отчего мелкая дрожь охватывала все тело. А вдруг она не собиралась присутствовать лично? Принестись на встречу с Одельгарде Золец уже посчитал своим правом, но просто пробыть на балу ему вдруг почудилось ужасной ложью. Как будто вот так, просто пьющим и танцующим среди воинов, он и впрямь становился самозванцем. Чтобы успокоить себя, он сел за накрытый шикарным обедом стол. Присел он рядом с солдатами, которые пришли вместе с ним — и разговор продолжился сам собой. Золец мог кивнуть на их воспоминания о северном диком крае, двое из его новых знакомых воевали именно там. Впервые в жизни он пробовал столь вкусную еду, от которой голова шла кругом. Впервые находился в столь озаренной огнями комнате — а вскоре услышал настолько чистую нежную музыку, что замерло сердце. Дворцовый оркестр принялся играть, запели скрипки, мягко загудели виолончели и вторили им яркие флейты. Тревога и томительное ожидание не давали Золецу усидеть на месте. Он принимался шутить с собеседниками — а после вдруг напрочь прослушивал ответы. Он пытался подвинуть стул опустившейся рядом девушке — и задевал бокал локтем. Все больше стесняясь своей неловкости, стыдясь несвойственной ему обычно неуклюжести, он вышел прочь из-за стола. Думать о том, что его крестьянское происхождение легко понять по тому, с каким непониманием брался он за приборы… На это и вовсе не осталось вскоре сил. Золец прошелся позади столов, рассматривая танцующие пары. Не за этим он здесь — не за всем тем, чем занимался. Но королева не появлялась, а если бы и появилась — Золец, должно быть, не придумал бы ничего лучше нежели…просто пойти ей навстречу, чем бы ему это ни грозило? Сегодня он наслушался среди прочих сплетен о том, что у Одельгарде в груди должен биться кусок камня, коли в столь юном возрасте она спокойно выносит вид кровавых битв. Припоминали некоторые и о жестоких карах в адрес провинившихся воинов. В их первую встречу Золец видел раненого рыцаря, отплатившего ему за помощь — и уж точно не жестокого тирана, только… Тревога грызла юношу изнутри. Черт молчал, должно быть, пожирая каждую болезненную мысль. Оркестр ударил по струнам — началась новая песня, веселее и скорее предыдущих. Не выдержав раздирающих на части переживаний, Золец проскользнул к середине зала — туда, где кружились прекрасные пары — и пустился сам с собой в танец. Пошел вслед за незнакомой мелодией. Побрел наугад, прекратив замечать посторонние взгляды. Пускай он кажется неприкаянным дурачком, пускай ему больно от невысказанных страхов и ожиданий — если он сейчас же не потеряется в музыке, то окончательно сойдёт с ума. И Золец кружился между пар, заложив руки за спину и никого не приглашая. Он танцевал один на один со своей несчастной мечтой. С образом, владелец которого никак не появлялся. Он танцевал со своими дурными наивными снами — с образом Одельгарде, что терзал его каждую проклятую ночь. Каждую благословенную ночь. А когда музыка сменилась вновь, когда зазвучала мелодия бойкой народной пляски, Золеца не остановило бы само пришествие Антихриста. Он завертелся костровой искрой посреди сухих трав, сиял осколком упавшей звезды, совершенно забылся среди знакомых аккордов. Он не заметил, что народ отступил от него и пристально следил за каждым движением. Не грация и не мастерство привлекали к Золецу внимание — потому как танцевал он ничуть не изящнее остальных. Но чуяли и старые воины, и молодые рекруты, и дамы их сердец странную печаль странного юноши. Не могли оторвать глаз от безудержной радостной пляски, в которой сквозила больная тоска — такая, которая у каждого таилась сегодня в сердце несмотря на пышное празднество. И всякий, глядя на него безотрывно, думал. И всякий, глядя на Золеца, чувствовал. И танцующий посреди зала юноша стал воплощением мимолетной радости жизни, тем обрывком счастья, за которым сегодня все прибыли во дворец. Как будто лишь так — задорно, отчаянно, нервенно — пляшет мир в краткое мгновение, пока уснула война.***
— Прекратите истязать себя, Ваше Величество, — шепот военного министра звучал строго. Ни при ком другом он не позволил бы себе такой дерзости — но когда никого не оказывалось рядом, порой осмеливался. Одельгарде невесело усмехнулась, растерянно кивнув. Он пытался уговорить ее выйти в зал. На час, не более — но развеяться, отужинать и выпить, дать покой больной голове. Нездоровье вырисовывалось бледностью на скулах королевы. Они совещались на одной из штаб-квартир — а после стрелой неслись во дворец, чтобы она смогла обратиться к прибывшим генералам. Но Одельгарде тяжелой тенью осела на скамье, не находя сил подняться. — Я говорил с главным лекарем, — вновь прошептал министр, — он совершенно недоволен вашим состоянием. Если не позволили нам уберечь от войны — позвольте сберечь вам жизнь, Ваше Величество. Выспитесь в покоях или отдохните на празднестве. — Лишь бы не слушать ваш последний совет? — прыснула ядом Одельгарде, — я обязана присутствовать. Дайте мне еще минуту, я отдышусь, а после буду вся во внимании. — Давайте хотя бы выйдем в зал, — неуклонно гнул свою линию военный министр, — совет можно перенести на утро. Нас сейчас время не преследует, я твержу вам об этом весь день. Не хотите идти со мной — позовите кого другого, но не впрягайтесь в ярмо. Если не желаете к ночи лежать в обмороке. — Я не настолько слаба! — зашипела рассерженно Одельгарде. — Нет, настолько, — глухо оспорил он, — я хоронил вашего отца и не хочу хоронить вас. Вы держите в своих руках страну, вам повинуются полки — но я помню, что вам семнадцать, Ваше Величество. Меня не обманывают шрамы на лице. Он прямо смотрел на нее — знал, что все сказанное и услышанное не покинет стен комнаты. Он смотрел — и видел на скамье все то же царственное дитя, что волей судьбы оказалось на его попечении два года назад. Пускай вытянулась ввысь, чуть раздалась в плечах и заметно осмелела, но ему не забыть тихие всхлипы в королевских покоях после отпевания старого короля. Ему не забыть, как впервые нахмурились белесые брови под набат церковных колоколов. Военный министр был бездетным старым холостяком с закрытой от всех душой — но своенравная королева ненароком в душе этой прорезала брешь. Когда сбежала из полевого лагеря в самую гущу битвы. Когда в порыве тоски по отцу едва не расколотила на части золотой венец. Когда ей впервые зашивал рану лекарь, а она испепеляющим взглядом смотрела куда-то перед собой, терпя боль. Строптивый гордый ребенок. Ведущая к победе и чудом все еще живая — как ей удалось выжить после битвы на северных скалах, и кто же зашил страшное ранение все еще оставалось ее тайной. Военный министр вздохнул. Одельгарде хранила внутри слишком много секретов, и он догадывался, насколько кровавыми и чудовищными иные из них могли быть. Когда ее едва не захватили в плен, приняв за мальчишку-рекрута… Когда ее отыскали на останках спаленного сарая для пленных… Он старался не думать об этом. — Я услышала вас, — наконец, тряхнула она головой, — быть может, мне правда необходимо отвлечься. Мысли совершенно путаются, не могу сейчас даже продумать, о чем хочу держать речь на совете. То есть, знаю, о чем, но не могу решить, какими словами… Перенесите на утро, но, если, не приведи Боже, узнаю, что собирались без меня… — Послушайте, — неожиданно серьезно заговорил военный министр, — я догадываюсь, что у вас есть свои личные причины быть осторожной. Это похвально, особенно для воюющего монарха. Но разве хоть раз — хоть единожды — мы лгали вам, Ваше Величество? Хоть раз был собран совет без вашего участия? Вы переняли корону — и твердо объявили, что готовы править страной. И даже тогда, когда вы с трудом различали тактику от стратегии и полк от роты — разве мы лгали вам? Отстраняли от дела против вашего согласия? — Нет, — уверенно ответила Одельгарде, подымаясь с места, — простите мне мою тревожность, сама не пойму, отчего так недоверчива сегодня. Поверьте мне, Хи́льдерик, я ценю вашу честность, все ваше отношение ко мне. Уж не знаю, везло ли хоть одному из юных королей, чтобы о нем так заботились его поданные. — Разумный человек не бывает злым. Быть может, на момент вашего вступления на престол мы все были уже слишком зрелы для перипетий и интриг. Сегодня министры ссорятся за власть и раскачивают лодку — а назавтра вся страна враз завоевана неприятелем. Мы слишком хорошо это понимали, Ваше Величество. — В любом случае, вы оказались не теми людьми, кому час своей власти дороже судьбы страны, — Одельгарде распахнула дверь комнаты, — ступайте отдыхать, я возьму с собой Сóважа. Мы давно не разговаривали с ним вне военных советов. Военный министр — высокий статный седой мужчина по имени Хильдерик, в детстве мечтавший стать путешественником — проводил королеву взглядом. Много сил и крови отняли у него споры с другими министрами за свободу Одельгарде. Отчаянно он твердил, что надобно дать ей шанс — и теперь все с пониманием вспоминали те дни. Казавшаяся поначалу нелепой возня взрослых ученых мужей с характерной девчонкой принесла свои плоды. Воспитать из Одельгарде воина — дать ей самой в воина вырасти — оказалось благодарным делом. Они обрели горного орлана на престоле вместо канарейки в золоченой клетке.***
Над главным залом располагался балкон, от которого в один из концов зала вела широкая лестница, устланная бархатным ковром. К этому балкону и шли по коридору Одельгарде вместе с Соважем — ее правой рукой в боях. Музыка переливалась голосами множества инструментов, но среди них не слышалось голосов людских. Это вызвало любопытство, отчего Одельгарде прекратила говорить и пошла немногим быстрее. — Как я уже отвечал вам, нам следует… — слова Соважа исчезли для ее слуха. Народ расступился, все головы были повернуты в сторону кружившегося посреди зала юноши. Железные пуговицы на белом камзоле чуть поблескивали при свете канделябров. Одельгарде оперлась руками на перила балкона, рассматривая и людей, и накрытые яствами столы, и играющий с явным азартом оркестр. Вдруг юноша вскинул курчавую голову — и сердце Одельгарде больно стиснулось под ребрами. Тотчас по всему телу прошлась горячая дрожь. Юноша не раскрыл плотно зажмуренных глаз, но и без того черты его молнией сверкнули перед взором королевы. Одельгарде в то же мгновение стрелой спустилась по лестнице в зал — и народ молча расступался на ее пути. Оркестр не прекращал играть, десятки взглядов следили за появившейся из ниоткуда королевой. От быстрого шага крыльями взмыл вверх черный плащ, а в следующее мгновение она уже скалой высилась над танцующим юношей. Схватила за руки — и вот уже в центре зала кружится невиданная никем доселе пара. Люди отходили на шаг, но не смели отвести взоров — Одельгарде впервые танцевала с кем-то, продолжая ускоряться и уносить странного юношу в водоворот чарующей пляски. Музыканты играли все громче и яростнее — и музыка следовала за резкими движениями королевы, чутко улавливая ее настроение. Одельгарде вдыхала через раз, крепко хватаясь за теплые — болезненно памятные — загорелые ладони. Чувствовала иссохшие мозоли на концах длинных пальцев, прожигала насквозь худое пораженное лицо — и всматривалась в темные огненные глаза. Это был он, он и сотню сотен раз он, с трудом осознавший, что она втянула его в общий танец. И все же он покорно следовал за ее движениями, уверенно перехватывал ее ладони и танцевал с ней. Что же творилось в душе Золеца… Его выдернули из пьяного сна, нещадно вырвали из дурманящего видения — и его напугала живая сила рук Одельгарде. Но это была она, сотню сотен раз она — и ему оставалось только принять внезапное приглашение. На танец, в котором безоговорочно вела королева. Золец смотрел в ее глаза, точно такие же, как при первой встрече — все еще пронзенные той неведомой грустью и студеным ветром. И видел в них узнавание. Она признала его — и когда он понял это, ему сделалось дурно. Ноги подкосились бы, не веди их обоих за собой задорная яркая музыка. Люди не смели шепнуть ни слова. Королева танцевала с невесть откуда явившемся чудаком. Вдруг она сделала несколько широких шагов, все еще упиваясь мелодией, но явственно утаскивая юношу за собой. Путь их, прорезавший толпу, уводил обоих прочь из зала к коридору, что вел в личное крыло Её Величества. И когда она рукой распахнула тяжелые изукрашенные резьбой двери, оркестр смолк. Одельгарде подняла голову. Она часто-часто вдыхала, золотые волосы растрепались, а пальцы крепко держали юношу за запястье. Толпа чуть слышно перешептывалась, но не осмеливалась заговорить в голос. И вдруг оставшийся на балконе Соваж озвучил общий немой вопрос: — Кто этот человек рядом с вами, Ваше Величество? Золец выпрямился, поджал губы. — Я ждала его, — неожиданно честно для самой себя выдохнула Одельгарде, — хоть и не надеялась на столь скорый приезд. Сын графа дальних северных гор. — Я спас королеву! — вдруг выпалил Золец, — посему имею право присутствовать на балу. Оглушительно хлопнули двери, скрыв от изумленной толпы королеву с избранником. Вход в королевское крыло без позволения должен был караться столь сурово, что никто не посмел бы нарушить запрет. Долго еще люди взирали на молчавшие двери, словно те могли ответить на бесчисленные их вопросы. Соваж пожал плечами, отойдя от края балкона. Навстречу ему из тени коридора вышел Хильдерик. — Мне не приходилось прежде видеть у нее интереса…к кому-либо вообще, — негромко сказал Соваж, заложив руки за спину. — Пускай, — ответил Хильдерик, — чем бы ни тешилась, лишь бы не сидела такой бледной, сегодня на нее смотреть было боязно. Если смогла отыскать кого-то среди равных ей по годам — тем лучше. В походах, во дворце, на советах — все средь седых генералов. Ни к чему это молодой королеве. — Раз так, — потер ладони Соваж, — предлагаю и нам спуститься вниз, выпить и закусить. Что на это скажете, господин военный министр? — Можно, — неожиданно Хильдерик ощутил успокоение на душе, — можно.***
Вперед по бесконечным коридорам. Прочь от шумной толпы, от звенящей музыки и сияющих дамских платьев — Одельгарде чувствовала себя сказочным троллем, утаскивающим свое сокровище в подземное царство. И пусть! Она уводила не противившегося вовсе Золеца к своим покоям. И когда они оказались в крыле дворца, полностью принадлежавшем ей, Одельгарде захлопнула за ними очередные двери. И громыхнул надежный стальной засов. Она отдышалась, стерла проступивший на лбу пот. Обернулась — Золец стоял перед ней, неловко вдруг улыбнувшись. Тихая улыбка полоснула ножом по сердцу. Он не мог быть настоящим, не мог находиться среди ее комнат — видение, дурное колдовское видение, сон, морок! Одельгарде тряхнула головой, подошла к нему и нерешительно опустила ладонь на плечо в белом камзоле. Теплое. Острое. Жилистое. — Что ты здесь делаешь? — неверие вырвалось из нее. — Я, — Золец огляделся по сторонам, взволнованно сглотнул, — Ваше Величество, выслушайте меня… Он то смотрел на нее, то отводил взгляд, пытаясь подобрать нужные слова. Не найдя, вдруг упал на колени, схватившись руками за разгоряченную грудь: — Простите меня, Ваше Величество! Велите судить или казнить — только выслушайте сначала! Я не сумел позабыть вас, будь проклято мое глупое сердце, но вы снились мне каждую ночь. Думать — Господи, знали бы вы, как мучительны все эти мысли — думать о вас было уже нестерпимо. И когда я услыхал, что готовится празднество… Я только лишь хотел… С победой, Ваше Величество, — наконец выдохнул он, — поздравляю вас от всей души с каждой одержанной победой — и буду молить Бога о каждой грядущей. Одельгарде не выдержала — она резко схватила его за руки и подняла с пола. Тяжело стучало внутри — и стук этот отдавался пульсацией крови в ушах. Снилась? — Не сметь падать передо мной на колени, — буквально прорычала она, сжимая загорелые худые запястья. Не сумел…позабыть? — Мои гонцы еще не возвратились из твоих краев, как ты мог оказаться здесь ровно в день празднества, несносный мальчишка?! Нестерпимые мысли…как мучительны они могут быть — Излеченная рана, появление ровно здесь и сейчас… Черт бы со всем этим, — нетвердым голосом проговорила она, — но какими заговорами ты проклял меня, колдун? Зачем тебе потребовалось разбитое королевское сердце, Золец? Имя его само собой возникло в памяти — и все это казалось таким же наваждением. Золец тем временем сумел оправиться от волнения, страх отступил, он мягко перехватил руки королевы. Еще прохладные, обожженные его теплотой, но не успевшие согреться. Он улыбнулся шире прежнего, наблюдая, как исчезает морщина на лбу Одельгарде, как успокаивается ее сбитое дыхание. Огладил пальцами ее ладони. Пока она продолжала непонимающе вопрошать взглядом, пока еще тряслась в пылу странной радости от их второй невозможной встречи… …Он уже складывал в голове картину. Один обломок мозаики за другим — но те неспешно выстраивались в чудесный узор. Не зря он рискнул всем, что пугало его издали, не зря решился переступить порог дворца накануне вечера. Она снилась ему — и в те же самые дни, выходит, терзалась тем же смутным яростным чувством. Такого не могло быть — и Золец лишь кивнул собственным мыслям. Конечно, не могло. Не могло быть встречи рыбака и королевы средь скал, не могло быть их встречи посреди роскошного бала. Не могло быть и такого, чтобы они случайно обронили друг другу в души искры разгорающегося костра. И все же было. — Клянусь, что не имел никакого умысла разбить вам сердце, — прошептал Золец, — как и вы, должно быть, однако тоже весьма неосторожно обошлись с моим. Вы назвали меня колдуном, что, впрочем, недалеко от истины. Будь я совсем простым человеком, не сумел бы тогда исцелить вас. И точно не сумел бы добраться до столицы на крыльях ветра ровно к сегодняшнему вечеру. Я мчался сюда лишь ради Вашего Величества. И вот он я — в вашем полном распоряжении. — Насколько? — вырвался недоверчивый хрип из пересохшего горла. — На эту ночь. Если позволите, разумеется. Рыбак не может стоить и минуты времени королевы, но вы уже потратили на меня больше, решив пригласить на танец. — И потрачу еще столько, сколько потребуется, — к Одельгарде вернулась привычная самоуверенная насмешливость, — пойдем со мной, Золец, коль ты и вправду не видение и не затянувшийся сон.***
Солнце опускалось за горизонт, отчего коридоры заливал алый бархат заката. Скользили золотые лучи по стенам и полу, тени опускались черными шелками из углов. Они бродили по молчащему дворцу, Одельгарде шла наугад, заводя гостя то в одни, то в другие покои. Она вслушивалась в стук его башмаков, убеждаясь, что точно не спит. Золец с любопытством осматривал фамильные гобелены, опустевшие полки и на удивление тусклые занавеси. — Ваши комнаты обставлены весьма скромно. — Не такое представляется при словах «королевские покои», а? — усмехнулась Одельгарде, — многое пришлось отдать для снаряжения армии. В этих стенах еще достаточно золота и серебра для снабжения полков, но… Надеюсь, что нам пока хватит имеющегося. Знаешь, весь нынешний бал… Хм, сказал ли бы кто из моих предков, что я обкрадываю сокровищницу? — Вы меня поражаете, — признался Золец, — и вместе с тем восхищаете. Еще при той встрече меня удивило, как вы не похожи на обычную королеву. Понимаете, на то, что обычно таким словом описывают. Вы сражаетесь наравне с остальными воинами, в бою были облачены в обыкновенные одежды — но и здесь я вижу все то же самое. Там, на пиру — роскошь и ломящиеся от яств столы, а здесь… — Война выкормила меня, — вдруг призналась Одельгарде, замерев напротив одной из дверей. Толкнула — дверь со скрипом отворилась, подняв клубы пыли. Их глазам предстала детская комната, щедро обставленная диковинными игрушками и устланная дорогими тканями. Стояли точеные столики, замерла в углу расписная лошадка, были здесь и музыкальные шкатулки, и куклы из тончайшего фарфора, и подобные настоящим солдатики. Пряталась за балдахином кроватка. Но не сияли броши, не мерцали принцессы на шкатулках, не отражало ничего зеркало в жемчужной оправе — все погребено под слоем пыли. — Она ни разу не запиралась. Но и не открывалась, — вздохнула Одельгарде, — если б не твои вопросы, я бы снова прошла мимо. Когда умер отец, некогда было перебирать вещи, а после мне стало вовсе не до нее. Незадолго до его ухода я показывала ему спектакль с куклами, что-то про моряка и русалку, кажется… А потом не бралась за игрушки. Она закрыла детскую, отвернулась от нее. — Когда в полевом лагере становилось скучно… Такое случалось редко, но порой бывало. Тогда я фехтовала сама с собой, училась не ронять в схватках меч. Или на испорченных картах дорисовывала коней и воинов. — Вас бросили грудью на копья и лезвия, — сказал Золец, — получается, как только ваш отец скончался, сразу началась война. Сейчас прошло время, стало привычным есть одну рыбу, мы меняемся вещами между собой в деревне и исправно отправляем рекрутов. Однажды и до меня дойдет очередь. В груди кольнуло, а в горле стало тошно. Золецу вдруг сделалось стыдно от осознания, что пока его по закону не брали в армию, она вовсю была на передовой. Он будто всегда понимал это — но ни разу никому не озвучивал. — И все же ваша судьба мне кажется куда страшнее. Нести ответ за всех людей, ничего не понимая и не будучи готовым… А вы все равно в бою, вы все равно на престоле и одерживаете победу за победой, трудно представить, какова у вас должна быть сила духа. — Забавно, — Одельгарде вновь повела его за собой, — меня сильнее страшит участь крестьянина, который живет в неведении. Смотрит за горизонт и думает — поднимут ли налоги, заберут ли новых солдат? Вдруг армия отступит и завтра здесь все будет полыхать? Мне не верится в то, что народ продолжает полагаться на меня, надеяться, ждать… Но мне нужно справиться. Иначе быть не может, понимаешь, Золец? Они дошли до другого выхода из дворца. Путь вывел их в сад. Солнце почти спряталось, и лишь остатки позолоты дрожали в каплях от недавнего дождя на цветущих деревьях. — Столько красивых кустов и клумб, — Золец поспешил по мощеной тропинке вперед, — представляю, сколько редких и пригодных для целительства трав можно вырастить в вашем саду. В наших местах приходится изворачиваться, придумывать, чем заменить ингредиенты. Должно быть, над таким садом трудится целый отряд садовников. Он опустился на корточки перед грядой синих маленьких соцветий. — Ну, не отряд, — хохотнула Одельгарде, — но несколько искусников есть, верно. Отец мой сам любил следить за цветами, вон те розы были им высажены, он их поливал и землю обрабатывал. Я в детстве тоже здесь с лейкой бегала, у меня была своя, особая, маленькая под размер руки. А потом…сам понимаешь, не до садоводства мне. Быть может, когда война закончится… Тоже свой цветник разобью. Или, знаешь, привезти сюда хвойных деревьев с самого дальнего севера?.. — Думаете, что скоро все закончится? — Золец поднялся на ноги, — вы тогда будете наконец свободны. — Не знаю, — она сложила руки на груди, — пока прогнозы скорее радуют, но как недавно верно сказал Хильдерик… — Кто это? — Он…военный министр. Он, да и еще некоторые, недавно сказали правильную фразу — нашей стране никак нельзя проигрывать. Иначе потеряем время, ресурсы, солдат — и все. Конец. Хотелось сегодня отвлечься от таких мыслей, но не могу, они слишком сильно въелись мне в мозг. — А говорят еще, — хмыкнул недовольно Золец, — будто у вас не только глаза хрустальные, но и сердце каменное. Как думал — брешут, так и уверяюсь все больше. Не может человек с каменным сердцем так за свою страну болеть, так много о ней думать и быть ей настолько преданным. Сказывают, на битвы вы преспокойно смотрите… Привыкли, должно быть? — Невозможно привыкнуть, — мотнула головой Одельгарде, — можно лишь смириться, что без этого войны не бывает. Но и смирение не поддается сразу, лишь лицо учишься держать ровным, чтобы остальные тоже смогли себя взять в руки. Я никак не смирюсь, нет справедливости в войне и во всем, что с ней идет следом. Как покончим с этим кошмаром — из кожи вылезу вон, но не допущу нового. Помяни мое слово. — У меня каждое ваше слово в памяти как резцом по камню высечено. Я наш разговор буду и через годы припоминать. Мне отец мой на днях сказывал, что по молодости вашего встречал, верите ли? Мой старик тогда путешествовал на торговых кораблях, так Его покойное Величество их в споре рассудил. К чему я сказал-то — отец до седин ту встречу помнит. А я нашу позабыть и через век не посмею. — Ох ты ж, — оживилась вдруг Одельгарде, — уж твой отец-то не был рослым, загорелым да с русой гривой? — Был, — смутился Золец, — а что вам с того? — Ахахах, — Одельгарде рассмеялась неожиданно громко, пробудив задремавших в густых кронах птиц. Она запрокинула голову, закрыла глаза рукой — и веселье фонтаном брызнуло в ее голосе. Широкая улыбка озарила утомленное лицо, стирая с него накопившуюся усталость. Золец, не зная еще, о чем она ему скажет, заразился смехом. Отойдя от несдержанного чудного веселья, Одельгарде заговорила: — Вот же дела! Мой старик мне тоже сказывал, что по молодости рыбака одного встречал. Разнял он их, мол, драку. И отец, значит, говорил — завидовал тогда этому рыбаку и белой и черной завистью, что тот по морю ходит, разные города видит и живет вольной жизнью. А он, как наследник, лучшие годы юности за фехтованием и охотой проводит. Вся опасность — вот так на драку наткнуться. Он после еще долго книги о странствиях читал и мечтал в кругосветное плавание пойти. С трудом мечту свою отпустил — пришлось. Наследник ведь. — Чудеса, — согласился Золец, — словно судьба нашу встречу определила, Ваше Величество. — Ну его, — отмахнулась Одельгарде, — не желаю в судьбу верить. Иначе выходит, что и смерть моего старика предрешена была. Он ведь от пустой болезни скончался, не выдержало слабое тело… Не честно это, Золец. И война предрешена. Тоже не верю — пускай уж лучше соседи наши ошиблись, не на тех напасть решили, а мы им хороший отпор дали. А встреча наша — так мы своими шагами пришли к ней. Я — вниз с горы, ты — вверх по ней же. Золец прыснул в рукав. От королевы веяло добрым задором. Одельгарде же казалась себе пьяной — давно не испытывала она такой легкости, давно не шли сами собой слова в разговоре, а так прямо высказать все кому-либо ей удалось впервые в жизни. С Золецом сами находились нужные фразы, сама собой нараспашку отпиралась душа. Словно она знала его много лет — и теперь, встретив старого надежного товарища, рассказывала, что же успело за время разлуки случиться. А он в ответ рассказал ей про больного отца, про умершую мать да про их рыбацкую деревушку. Каялся в том, как ночами думал о ней и как боялся навредить в лечении. Речь текла шумными ручьями, широко и спокойно дышалось им обоим теперь. Будто все там, в прошлом, вело их к одному мгновению — вот этому, когда они в лучах уютного заката стоят посреди мокрого от ливня сада. Когда нет замков, до того запиравших их уста. — Так как же ты меня исцелил, Золец? — хрусталь синих глаз переливался весельем, — как домчался до столицы за одну только ночь? Отвечай, а не то рассержусь. — Рассердитесь? — смелея и дерзея от своей же смелости, уточнил Золец. — Да, — Одельгарде хлопнула в ладоши, — и сбегу прочь от тебя, никогда не отыщешь больше. Или, наоборот, прикажу посадить тебя в моих покоях под сотню засовов — чтобы ты никуда от меня не исчез. Кто меня знает, что в голову взбредет нынче? — Ваше величество, — Золец вернул себе обыкновенную серьезность, — если хотите говорить о том исцелении…и остальном, то позвольте нам уйти в ваши комнаты. Не подумайте дурного, просто я не хочу, чтобы нас могли слышать. Вас не затруднит моя просьба? Так будет гораздо спокойнее. — Мой отец запретил жечь колдунов, — уловив намек, ответила Одельгарде, — я же вовсе не встречала человека, кроме врагов, которого было бы за что лишить жизни. Но если тебе это столь важно… Пойдем. Она подхватила его под локоть и повела из сада. Влажная трава хранила отпечатки их ног, чистый свежий воздух запомнил отголоски юного смеха. Они впервые за долгое время — столь длинные для юнцов два года — могли не играть во взрослых. Не играть в тех выносливых сильных взрослых, коими им пришлось против своей воли сделаться. Отдохнувший на пиру Хильдерик распрощался ненадолго с Соважем и вышел подышать в сад. Разговоров королевы с юношей он не слышал — ее личная часть сада находилась через небольшую реку от основного двора. Да и подслушивать военный министр не собирался. Ему вспомнилось, как церемониймейстер пришел к Хильдерику незадолго до отпевания старого короля. Встревоженный и почти напуганный, он поведал об одном примечательном случае. В тот день был его черед сопровождать Одельгарде на прогулке по саду, он читал ей вслух разные книги, чтобы отвлечь от недобрых мыслей. Но оторвавшись от чтения, он увидел, что девочка сделала из земли маленькую могилу. Отбросив книгу, церемониймейстер немедленно подошел к ней: — Что вы делаете, Ваше Величество? — Хороню отца, — ответила та тихо, не подымая головы. — Прошу прощения, но ради душевного спокойствия Вашему Величеству не стоит играть в подобное… — Я не играю. Я хороню отца. Она встала, украсила надгробие цветами — а после вдруг начала читать речь, словно по бумажке. Вслушавшись, церемониймейстер понял, что она произносит погребальную речь. Закончив, Одельгарде пронзила его холодным взглядом: — Это не будет звучать…глупо? Мне нужно достойно помянуть отца в церкви. И церемониймейстер признался военному министру, что поправил ее речь столь серьезно и вдумчиво, как если бы его о том попросил сам король. — Это теперь наша обязанность, — ответил Хильдерик — потому что вас попросила сама королева. У вас есть семья, почтенный, ответьте, здорово ли такое поведение для ребенка? Я не уверен… — И я не уверен, — вздохнул церемониймейстер, — никто из моих пострелят не стал бы таким заниматься, они разве что подохшего от старости голубка могут закопать под вишней. Но они и не оставались, не приведи Боже, сиротами на пороге войны. Хильдерик не любил подолгу смотреть на сад. Вдруг его чуткий слух различил сквозь шум листвы и стук сапог приглушенный взрыв смеха. Оттого он прикрыл глаза, поджал губы и сильно стиснул морщинистые руки в кулаки. Она наконец-то смеялась. Чисто и заразительно. Как в те дни, когда птицей взлетала на руки к приехавшему с переговоров отцу. Не едкая усмешка усталого воина, не саркастичный смешок после зашивания раны, не брызги язвительного яда, не… …Как долго не срывалось с изувеченных шрамом губ простого юношеского смеха.***
— Это Ваша спальня? — Догадливый, — Одельгарде вдруг испытала неловкость от того, насколько ее комната выглядела нежилой. Что, впрочем, отражало простую истину — она лишь спала здесь теперь и пряталась от людей. Не спальня — темница для узника собственных дум. Золец прошелся подле не расстилаемой кровати и осторожно притронулся к окну: — Можно я открою? Здесь так душно, а снаружи свежесть и травами пахнет. — Открывай, — позволила Одельгарде, — и ответь на мой вопрос. Я дала тебе предостаточно времени, чтобы все припомнить или, на худой конец, выдумать байку. — Я не намерен вам лгать, — нахмурился Золец. Он вытащил амулет. Одельгарде вгляделась в резного удильщика, притронулась на пробу пальцами. Обыкновенный, пусть и красиво отделанный, камушек, только от него чуялась странная сила. Та самая, которая горела отблесками костра в глазах Золеца, когда он лечил ее под сводами грота. Та неведомая сила, которой веяло от него в безудержном рьяном танце. Одельгарде прикусила губу, пристально посмотрела на Золеца. — Ты нечисть, — вынесла она вердикт. — И да, и нет, — вздохнул он, а после позвал, — черт, покажешься Ее Величеству? — Глазам ее предстать никак не могу, — раздался скрипучий голос, и Одельгарде с трудом подавила дрожь. Она точно заметила бы, если Золец попытался ее надурить — но говорил сейчас вовсе не он, да и присутствие темной силы сделалось куда ощутимее. Она больше не касалась амулета, но тот словно излучал опасливое тепло. Золец перекинул амулет из одной руки в другую: — Повстречал я однажды черта, а он, скотина эдакая, никак теперь от меня уходить не хочет. Поселился, видите ли, в печной трубе, да и взялся меня знахарству обучать. Так что не черной магией я вас исцелил, но и не сами собой знания в моей голове берутся. Вы его не бойтесь, он никому ничего не разболтает, да и кто с чертом будет беседы вести? Он-то меня сюда и доставил, научил, как студеный ветер приручить и в скакуна обратить. Слушай, черт, — вдруг обратился к амулету Золец, — солнце уже за горизонт уходит. Поспеши к отцу, нельзя его дольше дня одного оставлять. Пригляди за ним, а завтра… — Завтра, — скрипнули из амулета, — заговор скажешь, я тебе помогу снова ветер оседлать. У меня не хватит сил туда-сюда за тобой летать, сам вернешься. Малец, мне коня с собой прихватить? Ты, чай, не своим же ходом домой отправишься. — Верно, — согласился Золец, — забирай коня, только так, чтобы никто не увидел. — Обижаешь, где ж это видано, чтобы кони прилюдно по небу летали? Нечего народ смущать, он у вас и без того суеверный. Одельгарде едва не раскрыв рот внимала и слушала. А Золец приложил амулет к уху и хмыкнул: — Исчез. Вот такое у меня колдовство, само в дом явилось, само в жизнь мою проникло — и вышло, что я с самой нечистью побратался. Но мы с отцом, знаете, из странных людей. Морем на сушу посланы, в море душой и вернемся, потому не достанется душа такого человека ни ангелам, ни бесам. Так о чем сожалеть, чего мне бояться? Только вот заговоров на чувства ваши я не читал, и никогда бы против воли к себе человека привязать не захотел бы. Потому… — Да знаю я, что это моя дурость, — отвернулась Одельгарде, — я ж тогда не всерьез тебя обвинила… Шутить плохо выучена, меня мечники да стрельцы к остротам приучали. Интересное выходит дело, я с первой встречи чувствовала, будто есть в тебе что-то нездешнее, незнакомое… Морской черт, значит, на подмоге? Неверно я тебя гостям представила, Золец. Не сын графа невесть какого — а колдун северных морей. — Бросьте, — хихикнул Золец, — какой колдун? Я учусь только. А появился бы на несколько декад раньше — меня б и вовсе сожгли. Не стоит людям о моем знахарстве знать лишнего, не хочу, чтоб меня боялись. Моя мечта — главным врачевателем на деревне быть, чтобы каждый рыбак был спокоен: есть, у кого искать помощи в беде. Одельгарде опустилась на край постели. Усталость до сих пор не вернулась, но и бодрость постепенно угасала. Золец стоял над ней, вновь чему-то улыбаясь. — Вы, получается, дочь полка? Раз вас генералы, министры, да мечники со стрельцами растили? — Ага, дочь всей армии, — хохотнула Одельгарде, — был один случай… Меня тогда еще ни разу в бой не пускали, только наблюдать позволяли. Привезут в лагерь, такой, который на возвышении располагается и откуда все видно. Посадят у окна и велят, мол, наблюдай и не уходи никуда. Охрану приставляли. Так вот сижу я однажды, внизу до резни дело дошло, я вижу, что наши чуть ли не отступать начинают. Не вытерпела, выпрыгнула в окно, там окошки маленькие совсем. Им-то, взрослым, они кажутся крохотными, а мне пятнадцатый год шел, пролезть смогла. Вскочила на первого попавшегося коня, с собой не меч — так, шпага тренировочная, ей-богу. И понеслась наперерез. Совсем темные сумерки опустились на город — но глаза Золеца горели неутихающим удивлением и восторгом. — Дальше что было? — Затерялась я среди воинов. В общей давке едва прибилась к отряду. А те меня за молодого рекрута приняли, за несмышленого парнишку, поэтому обругали последними словами, что я как дурак в бой кидаюсь. Отбили позиции, меня все за спинами держали, а потом с собой повели. Отряд тот далеко от моей королевской штаб-квартиры в лагере жил. Пришел глава отряда, меня снова покрыл бранью, все чин по чину — дурак, необученный болван, лезу в пасть волку. Сказал, что измучился таких придурошных хоронить. На этих словах смешливый тон Одельгарде вдруг потускнел. Помолчав немного, она слабо улыбнулась и продолжила: — И посадил на гауптвахту. Еще и крепких подзатыльников отвесил. — Вам — подзатыльники, Ваше Величество?! — Стерпела все до последнего, поняла и с тех пор запомнила, что бросаться лбом в атаку — полнейшая глупость. Стыдно было, но вытерпела, не заплакала, пока одну спать не оставили. Помню, лежу на затхлой соломе, руки под голову подкладываю и думаю, сколько ж еще не знаю. Потом меня Хильдерик отыскал, бедному старику пришлось все поле объездить. Он меня ведь и среди покойников искал… Жаль его, конечно, вот как припомню, сколько он с моими выходками намучился — и совестно делается. Одельгарде откинулась спиной на кровать, заложила руки за голову — точь-в-точь как на нелепой гауптвахте — и весело поглядела на Золеца. Он вдруг осмелел, присел на край кровати возле нее. Темнота окутала их, но ни один не торопился зажигать свечей — слишком хорошо рассказывалось и слушалось в надежной тьме. Золец случайно сдвинул с места руку, чтобы сесть удобнее, и коснулся теплого бедра Одельгарде. Замер, не смея прижаться сильнее — но чужое тепло обжигало кожу. — А что с тем главой отряда? Вы говорите, что были благодарны за его ругань — и я могу то понять, но… Ему не досталось от министра? Если вас так долго и упорно искали… А нашли, получается, запертой в бог весть каком сарае… — Еще и в синяках всю, — засмеялась темнота голосом Одельгарде, — нет, не от подзатыльников, синяки были в честном бою получены. Но, конечно, Хильдерик был злее дьявола. Я тогда приказала, чтобы глава отряда взялся меня учить военному делу. Не тому, что мне объясняли по книжкам и картам походов — а самому простому, как сготовить в поле обед, и что всегда у воина должно быть при себе. Так и по сей день он меня учит и наставляет. Соважем его зовут. — Сколько у вас должно быть историй, — с плохом скрываемым восторгом прошептал Золец, — я понимаю, как вам было тяжело и невесело, только… Я ничего не могу с собой поделать, чем больше слушаю, тем сильнее вы меня восхищаете. — Слушай, так с тем отрядом еще такое вышло, — раззадорилась Одельгарде, — меня эти шутники-мерзавцы ругаться выучили. Меня Хильдерик ведь не прям на гауптвахте отыскал, они успели меня выпустить и накормить. Глава отряда отлучился, а воины давай веселиться, мол, за каждое выученное слово получишь четверть сушеного яблока. Я и без того могла сытно наесться, мне солдатская тарелка за две была. Но дурость в голове взыграла. И поддалась. Они мне всякой брани учат, хохочут — а я вторю. И не обманули, паршивцы, за каждое слово впрямь яблоками одаривали. Долго смеялся Золец. Еще пуще смеялся, когда представил лицо военного министра — Одельгарде поведала, как выругалась в его присутствии столь крепко и с таким знанием дела, что у несчастного Хильдерика волосы дыбом встали. Но откуда обрелись такие знания, она не ответила — а тот, хоть и догадывался, без доказательств отряд наказать не мог. Одельгарде зажгла свечу. Она лежала на покрывале, свесив ноги с кровати, а Золец все еще неловко ютился полусидя, чуть возвышаясь над ней. Ощутив наплыв позабытой расслабленной лени, Одельгарде скинула сапоги — не обычным резким движением, теперь внутри царил ставший непривычным покой. Легла, вытянулась во весь рост, расправила нывшие от долгого дня плечи: — Скоро повязку снимут. Зажило предплечье-то, видишь, рука целая, будто и не было стрелы. — Я счастлив, — с тихой искренностью ответил Золец, — что смог быть вам таким полезным… И правда поверил, что имею отношение к победе на северном море. — Имеешь, — уверенно поддержала Одельгарде, — давай будем честны, раз уж столько всего друг другу сегодня сказали. Знаешь, я никому всего этого прежде не говорила — и, сдается мне, скажу еще много того…о чем больше в жизни не заговорю. Обычно мне так плохо в этой спальне, Золец. Грызет изнутри одиночество, терзают самые страшные мысли и ожидания. Если сплю — вижу поражение, пылающие города и реки крови. Ты снился несколько раз. То стрелами весь пронзенный, то неприятелем на сосне вздернутый, то утопшим трупом всплывший… Свою смерть вижу — всегда разную. Золец осторожно разулся, сел на постели вплотную к ней. Опустил ладони на плечо королевы, и бережно, нерешительно принялся гладить — то проходясь по заживающему предплечью, то опуская пальцы вниз по сильной спине. — Скажите мне, что вас мучает. Я выслушаю — и все с собой унесу в могилу. В эту ночь я полностью ваш, и, если мне под силу унять вашу боль хоть ненадолго — сделаю что угодно. — Мы спалили сарай, — мертвенно-глухим голосом заговорила Одельгарде. Она смотрела в одну точку перед собой, не замечая ничего кругом. Золец слушал, продолжая прикасаться — кружил пальцами поверх черной рубахи, успокаивая, приручая. И Одельгарде с запозданием думала, что впервые к ней кто-то прикасается не для того, чтобы зашить рану и… не для того, чтобы убить. — Нас было немного… Захватили в плен, мужики меж собой поговаривали, что могут и в рабство продать, если не сбежим. Или перережут, коль не смогут на нас никого из своих выменять. Просидели в сарае до сумерек, вот как сейчас, ни зги видно не было. Пришел один из охраны, озарил тьму факелом — как теперь горит свечка… А мы набросились. На него, на подоспевших других. Мужики шеи сворачивали голыми руками. Ни разу до этого не слышала, как хрустят кости. Мне удалось схватить факел, и я… Я… Она содрогнулась всем телом — и Золец, не выдержав, схватил ее обеими руками. Лег рядом, прижался к Одельгарде — чтобы не позволить ей одной шагнуть во мрак старых воспоминаний. Качал и словно баюкал, пока она говорила, уже не скрывая в голосе дрожи: — Я подпалила сарай. Не мы. Я. Наши все успели сбежать — кто верхом, кто пешком, а охранники… Сарай поодаль от лагеря находился, им никто не поспел на помощь, они… Сгорели. Каждый. Заживо. Тех, кому остальные пленники не свернули шеи, я… Одельгарде резко повернулась лицом к Золецу — и он увидел главную причину всей невысказанной прежде боли. Первое убийство, средь пламени, воплей и запаха горелой плоти. Увидел ужас и отчаяние, от которых уже долго горело пламя тоски в ледяном взгляде. Он охватил ее лицо ладонями, огладил скулы пальцами и зашептал: — Моя королева… Говорите, умоляю вас, не таите это в сердце, вырвите этот кошмар прочь. От меня вам не услышать осуждения, только сочувствие, господи, как же я страдаю по вам, по той совсем юной вам, что вынуждена была молчать… Неужели вы никому… — Назови меня так еще раз. — Моя королева. — Еще, — вздохнула она. — Моя королева, — повторил Золец, — вам больше нечего бояться, я рядом с вами, и мы в вашей спальне, здесь нет места тайнам. Если никто в целом мире не простит вам содеянного — я разделю вашу вину с вами, потому что вы не могли поступить иначе. Вас окунули в испытания, в смерть и кровь, кто бы посмел требовать от вас остаться святошей с чистыми руками! Невозможно, Ваше Величество, вы и сами то знаете. Но услышьте меня — когда война закончится и цена будет уплачена сполна, вы останетесь человеком. Ваши деяния не делают вас злодеем — потому что не вы начали эту войну. — Но я ее закончу. — О, если бы я знал заговоры, способные исцелять душу… Коль колдовством можно было если не изничтожить — то забрать вашу боль себе. Одельгарде стиснула Золеца в объятиях, прижала к груди, переплелась с ним руками-ногами. Уткнулась лицом в пахнущую костром и травами курчавую макушку. Прислушалась к его сбившимся вздохам, замерла на мгновение, чтобы сполна ощутить, как он снова осторожно гладит ее усталую спину… Мир схлопнулся — все пространство и время сузились до крохотной точки, до этой сумрачной комнаты и смятой постели, на которой лежали они. И не было ничего, больше ничего не осталось нигде и никогда. Значение имело лишь то, как темнели складки на его камзоле, как мерцали железные пуговицы, как он взволнованно глядел ей в глаза. Как заливались румянцем загорелые щеки, как он утих в ее объятиях — и сам прижимался, не скрывая своей простой потребности. Их общей потребности друг в друге — в словах и касаниях. Одельгарде больше не чувствовала своей былой влюбленности и не видела ее во взгляде Золеца. Между ними возникло нечто сложнее и крепче — сильная надобность, они с каждым часом становились все более необходимы друг другу. Чтобы было кому рассказать, кому выкричать накопившуюся боль, с кем разделить давно захороненную глубоко внутри радость. — Ты уже действуешь куда лучше лекарских отваров, что мне выписывали от нервности, — усмехнулась Одельгарде, — ох, Золец, не испаришься ли ты из моих рук ровно в полночь? Как волшебство из сказок? — Так там волшебство феи-крестной, — улыбнулся он, припоминая сказку, — меня и крестить-то не крестили, куда уж фею… У меня заместо нее личный черт. Да и колдун-знахарь, готовый ради своей королевы на всяческие безумства, надежнее хрустальных туфелек или зачарованного платья. Моему пребыванию здесь тоже истечет срок, но до полуночи и после — я останусь с вами. — Вот и славно, — Одельгарде запустила пальцы в его еще вившиеся волосы.I won't fall in love with fallin' I will try to avoid those eyes But now I'm here to give you words as Tools that can destroy my heart