Один из неярких трудовых дней Золеца ознаменовался удивительным событием.
С утра он собрал высушенную раздобрившимся на тепло солнцем рыбу в корзину, в походный мешок сложил заготовленные снадобья. Черт сам с собой пыхтел в печной трубе, отец еще спал в койке. Перед выходом Золец постучал по шестку:
— Слушай, я с деревни сегодня съестного принесу, может, и тебе чего достанется. Научишь меня чему-нибудь? Новому?
— Хм, — прохрипели задумчиво в ответ, — коли принесешь — оно и можно, чего б не выучить. Чем бы тебя занять? Надо пораскинуть мозгами, пока ты там ходишь, м-да. Хочешь, к ядам перейдем, а? На яд противоядие научу подбирать? Только это наука мудреная, черти то нутром чуют, а тебе запоминать придется. Потянешь?
— Потяну, — тотчас кивнул Золец, — вот стану главным лекарем на деревне, так и вовсе хорошо заживем. И теперь иду снадобья продавать, довольны ими все, новых просят, сами флаконы под лекарства одалживают. Такие дела.
Перекинувшись еще парой слов, Золец покинул избу. Путь его лежал по узенькой тропке прямиком к деревне сквозь высокие травы и редкие колючие поросли кустарника. Черт притащил на хвосте всякие мелочи, что сильно изменили жизнь Золеца за минувшие годы.
Как-то сложилось, что нечистый не только сам приглядывал за здоровьем отца, но и принялся обучать юношу знахарству. Учение шло нелегко — многое черти знали по своей природе, человек же должен постигать своим умом. И бывало черт в сотый раз объяснял очевидную для него штуку, на которую Золец только глазами хлопал.
Ведь он, в отличие от черта, насквозь людей видеть не мог.
Для изготовления мазей, порошков и отваров он приспособился использовать огонь.
Пламя сделалось его инструментом, потому как даже нож или иглы прежде всего обрабатывались на огне. Оно прогревало нездоровое тело, оно высушивало целебные травы. Подвластный заговорам дым мог снять жар, боль или озноб, сваренные на крутом кипятке напитки оберегали от заражения — так ему удалось излечить королеву Одельгарде.
Когда разгорался костер и начинал клубиться пряный дурманящий дым, глаза Золеца начинали видеть то, что неподвластно человечьему взору. И тогда, в гроте, он видел насквозь раненую руку, видел ползущую по плечам и груди боль. Потому мог действовать уверенно — и все равно боялся, что любая ошибка будет стоить Одельгарде не только руки, но и жизни.
От костра его тело осыпала зола — и прозвище Золец само собой возникло среди соседей. Следом и отец привык окликать сына по странному звучному прозвищу, да и сам Золец привык к новому имени.
С появлением черта на шее Золеца висел амулет.
Крохотный морской черт, вырезанная искусной нечеловеческой рукой рыбка из осколка горного хрусталя. Она пряталась под рубахой, и стоило коснуться ее, шепнув особый заговор — как черт возникал в мыслях Золеца своим скрипучим смешливым голосом. Мог подсказать в лечении, дать совет, одолжить щепотку волшебной силы.
Шло время, а Золец переплетался с нечистой силой по рукам и ногам, пускал ее в самую душу — но не становился от того несчастнее. Быть может, напоминал Золец себе, потому что и душа его никогда Бога не знала.
Переродившейся чайке сговор с чертом не страшен.
Только и черт оказался вовсе не тем бесом, которых рисовали на церковных фресках. Не знал ни Ада, ни ангелов, ни мучений грешников в пекле — зато рассказывал Золецу о красотах подводных, об усыпанном жемчугами и раковинами морском дне, о встречах с русалками, водяными да неприкаянными утопленниками. Словно и был-то черт этот всегда рыбой-удильщиком, манившей и поедавшей мелких мальков. А то, что волшебству научен и людей насквозь видит — так появился таким, сам о причине того не ведая.
Спросил его некогда Золец:
— Так откуда ты здесь взялся?
— Война, — кратко ответил черт, — где война, малец, там черти и водятся, туда их тянет. Всякими путями — небесными, подземными, водными. У вас на том берегу битвы гремят, а черти на этом берегу селятся. Потому что рекрутов в здешних избах набирают, здесь по ним и слезы горькие льются.
— Так вы, получается, войну сюда принесли? — вскипел Золец.
— Куда уж там, — отмахнулся черт, — разве меня до войны здесь не было? Войну люди с собой за пазухой носят, только и люди ведь не злы. Всякий за свою правду воюет, кто за семью, кто за отечество, а кто и сам за себя — тоже правое дело. Меня к тебе непроста притянуло, малец. Сильным горем от души твоей веет, а мне от того особый уют чувствуется, будто в доме родном. Не обессудь, ты рыбу на ужин жаришь, а я… А мне твоя боль вкусна и съедобна. Так уж сложилось в мире.
И понимал Золец, что не только в войне дело — еще до войны притянул он черта своими несчастьями. Своей бедностью, могилой матери где-то вдаль по берегу, не встававшем с места отцом. Тоска давно поселилась в их маленьком парящем домике — а теперь поселился черт, на удивление сделавший жизнь Золеца веселее и легче.
А сегодня он шел обменивать снадобья и рыбу на провизию и снасти.
В деревне разговоры с соседями прервал стройный хор труб. Народ повыскакивал из изб и столпился — на улице появились двое гонцов на стройных рыжих конях. Черные маленькие знамена украшали начищенные до блеска трубы — и те вновь зазвучали. Редко здесь бывали гости из больших городов, а гонцы короны казались общим видением. Призраком. Но призраки весьма звучными и живыми голосами объявили:
— От имени Ее Королевского Величества, королевы Одельгарде!
— Нынешняя неделя объявляется праздничной в честь чреды славных побед нашего народа в жестокой войне с врагом! Королева выражает сердечную благодарность каждому поданному! Королева благодарит каждого воина, ушедшего на войну!
— И каждого крестьянина, снабжающего армию! Для солдат готовится пышное празднество во дворце Ее Величества! Всякий, кто причастен к битвам и победам, имеет законное право прибыть десятого числа в столицу и провести день на балу!
— Остальным же велено радоваться за наших бравых воинов! Ее Величество позволяет оставить дела вплоть до десятого числа. Отложить уплату долгов, отложить тяжкие труды и дать время отдыху. Таково обращение королевы Одельгарде, за сим позвольте удалиться!
И исчезли — только пыль поднялась по дороге от копыт рыжих конец.
Среди рыбаков поднялся шум, но Золец не слышал его. Он быстро вернулся домой, где отец его еще спал, и полная тишина полнила комнаты. Оставив в углу корзину и мешок с выменянной провизией, Золец забрался за печку. Упал на сено, заложил руки за голову и погрузился в серьезные мысли.
Думал он о гонцах, вертел в голове их слова — и пытался унять боль, явившуюся при одном упоминании королевы. Празднество, празднество — десятое число преступно близко. Сегодня уже девятое, до конца недели осталось всего ничего. Ясное дело, что гонцов выслали заранее — только пока они прибудут в их дикий край…
— Черт, я на бал хочу.
От таких слов черт остался в недоумении. Настолько, что поначалу не ответил. Но учуяв настроение Золеца, не смог удержать любопытства:
— Это с чего тебя вдруг потянуло? Опять про принцессу свою думаешь? Оставь ты ее в покое, чего по ней страдать, дурья твоя голова.
— А того, — поднялся на локтях Золец, — что позволен вход каждому, кто к тем битвам причастен. И ты посуди, разве я не причастен — разве не был там, не я ли тащил ее на своих плечах, не я ли вырезал наконечник невзирая на страх и тревогу? Я не меньше воинов участвовал в той битве, потому и право имею не меньшее.
— Чего сдалось тебе это право? — не понял черт, — не пойдешь же ты орден себе требовать.
— Да к чертям орден, — скулы Золеца запылали, он выбрался из-за печки, — может, мне позволено пройти во дворец! В сам королевский дворец, слышишь ли ты?! Я бы мог быть там — и кто знает, вдруг мне свезло бы стократ пуще прежнего… Может, мне б удалось повидать ее…
— Опять ты о ней…
— Замолчи, — не выдержал Золец, ходя кругами по кухоньке, — нет больше моих сил молчать и таить все в себе! Да ты и так меня всего видишь, бес проклятый, не прикидывайся дураком. Не будет мне жизни без нее, куда ни взгляну, куда ни пойду — всюду о ней мысли. Как отец не сумел короля позабыть, так и я ее не сумею — только… Ох, черт, ответь — можно ли… Разве может рыбак стоить хотя бы минуты ее времени?
— Смотря какой рыбак, — неожиданно серьезно ответил черт, — прямо скажу, малец, нет мне резона тебя искушать и на дурость подталкивать. Но ты спас ей жизнь, так что кто его знает — может, и она тебя помнит? Хотя не жди от меня точного ответа, я чужих мыслей на расстоянии читать не умею.
— Да и не нужно мне оно, — Золец стиснул рубаху на груди, — не стал бы я к ней в душу лезть. Слушай, черт, не поможешь ли мне? Ни за чем не обращусь больше, честное слово. Могу это последней просьбой своей сделать — не откажи, прошу тебя! Сегодня уже восьмое, а десятого будет празднество. Нельзя ли так сделать, чтобы я ко времени в столице очутился?
— Эва! — удивился черт, — ты и впрямь хочешь к ней во дворец заявиться и с наглой рожей молвить, значит, я — тот малый с гор? Смело, сказал бы даже — глупость несусветная, но! По душе стал ты мне, пусть души у меня и в помине не было. Знаешь, Золец, а и черт бы, ахах, с ним. Помогу я тебе. Будешь в столице, едва дашь знать, что пора в дорогу. Сам тебя до дверей королевского дворца донесу.
Не веря услышанному, Золец с неясным бормотанием принялся искать под сеном маленький тайничок свой. Вытащил оттуда заветный бархатный кошель — дюжину дюжин раз неприметно поцелованный, поскольку хранил память о руках Одельгарде. Вынул Золец оттуда несколько золотых монет, спрятал надежно.
— Отправляться нужно загодя, — принялся он планировать, — мне себя надо в приличный вид привести, таким как теперь ей ни за что не покажусь.
— Тогда сегодня ночью, — понятливо сказал черт, — целый день в запасе чтоб имелся. Отцу только скажи своему, что уйдешь, а то старика кондрашка от тревоги за тебя хватит. Он того век не покажет, но боится за тебя боле всего на свете. Сегодня к ночи буря подымится, а она нам надобна — чтобы враз до столицы домчаться, мы буйный ветер оседлаем.
— Как это? — удивился Золец.
— Увидишь, — усмехнулся в своей привычной манере черт.
***
С трудом до ночи вытерпел Золец. Отец ворчал на его желание уйти невесть куда и снова пропасть — но и прежде никогда сыну не отказывал. Золец уложил его спать, а после еще долго бродил по освещенной огарком кухоньке в ожидании ночной бури. Даже с чертом не заговаривал — до того больно колотилось в груди сердце.
Его осколки. Те, что трепетали и кровоточили в надежде повстречать Одельгарде снова.
Не бывает такого — ведь и первой их встречи не могло случиться, все то были сказка и сон, в которые он, дурак, неосторожно поверил. А теперь задумал немыслимое — отыскать сказку, в которую так отчаянно сделался влюблен. Но Золец не нашел в себе сил остановиться. Не нашел в себе здравого смысла, чтобы махнуть рукой. Не сумеет, не выдержит — да и как не рискнуть, если у него сама нечистая сила в подмоге?
Пускай его из дворца изгонят, пускай назначат сотню плетей — но он войдёт туда как участник битвы.
И взглянет — лишь в самый последний раз — в живые хрустальные глаза.
Встанет пред своей грозой — которую хранил в памяти и не смел позабыть.
Пусть Одельгарде собственной рукой прикажет казнить его, да пусть хоть сама поднимет меч над его шеей — он все отдаст ради второй-единственной встречи.
Потому что чем больше он думал, тем четче определял свои желания. И понял, что искренне хочет поздравить ее с победой — лично, лицом к лицу, вслух и подняв голову. Хочет увидеть шрам на губах — зажил ли он? И пока стража не схватит, спросить — как рука, в порядке ли? Хочет увидеть ее настоящей и скалой над ним возвышающейся — чтобы хотя бы на мгновение успокоилась боль в сердце.
Даже если за мгновение исцеления от дурных мыслей придется заплатить жизнью. Чем угодно.
Вскоре после того, как мысль эта четко кристаллизовалась в его голове осколком холодного хрусталя, Золец стоял на обрыве их холма. Внизу разбивались волны, ветер носился на мутном небе, и едва было видно желтый огрызок луны. Не было дождя, но ледяной воздух пронизывал все тело, а Золец стискивал в пальцах заветный амулет.
Черта во мгле он не видел — но чуял, как цепляется тот лапами за плечи. Выжидает мгновения.
— Как скажу — разбегись со всей силы и прыгай.
— Со скалы? — ухмыльнулся с легкой нервозностью Золец.
— Дошутишься, — огрызнулся строго черт, — верь мне, иначе не взлетим. Так… Сейчас… Пошел!
Не успел Золец впрямь спрыгнуть с обрыва — как ветер действительно подхватил его. Сделался вдруг бешеным злобным конем, невидимым в сгущавшейся темноте. Поднял Золеца высоко над домом, исчезнувшем в тумане. Черт хватался за плечи и спину юноши лапками — и довольно похихикивал.
Улыбнулся и Золец — получилось.
Вскинул руку, подстегнул ветряного скакуна, и понеслись они вперед — туда, где в дальних далях от дикого края сияла под луной среброглавая спящая столица.
I'm in love with a fairytale
Even though it hurts
'Cause I don't care if I lose my mind
I'm already cursed
