С первомаем!

      С самого раннего утра Юрковский не спал. Как распахнул глаза в шестом часу утра — так и все. Ни в одном глазу.             «Это ли не повод…», — подумал взъерошенный Владимир, осторожно вставая с разложенного дивана, выворачиваясь в три погибели, как бы не разбудить дорогого Дауге. Дорогому Дауге еще спать и спать. Дорогой Дауге после вчерашнего устал…       Натягивая домашние брюки на голые ноги, Юрковский прошел на кухню. Ненароком глянув в окно, он диву дался, как хорошо на улице. Погода стояла ясная, по-летнему солнечная, но пока прохладная. Окна на кухне распахнуты, белый ажурный тюль колыхается на слабеньком приятном сквозняке, обстановка аккурат под настроение — тепло и безмятежно.       Между делом, пока кипел чайник, Владимир, скрепя половицами, прокрался в спальню, взял свою потрепанную тетрадь и карандаш, и вернулся в кухню, где чайник уже едва ли не сбрасывал с себя металлическую крышку.       Юрковский сел за стол, уже было начал бурную поэтическую деятельность, но взгляд его случайно упал в коридор: он не закрыл дверь в их спальню. Ну, то есть как «их»… Квартира — Дауге, спальня — Дауге. Все здесь — Дауге. Юрковский, по обыкновению, выходит, что тоже.       Володя, склонив голову на бок, засмотрелся. Засмотрелся на дорогого Дауге, развалившегося звездой на свободной половине дивана. Глаза Юрковского блестели — не то из-за раннего пробуждения, не то из-за Григория. На его лице лежала глубокая тень от тюля, который любезно принес Володя из своей квартиры, руки в каких-то не самых естественных позах были вывернуты, ноги — наверняка тоже, под белым пуховым одеялом их видно, к сожалению Юрковского, не было. Впрочем, вчера он вдоволь насмотрелся. Ветерок обдувал его лицо, колыхая растрепанные темные волосы, которые тут же, ненароком, упали на лицо. Дауге фыркнул, дернул носом, отвернулся к стене и был таков. Юрковский вздохнул, ласково улыбнулся и сел за дело, с которым пришел.       Между тем, на столе уже стоял дымящийся чай в прозрачной кружке Григория, рядышком стоял вазон с печеньем, а на часах уже било десятый час. Окна выходили на Бульвар Победы и Дом Культуры, откуда уже слышались песни Леонтьева, возгласы детей и гул взрослых, празднующих Первомай.       — Меж нами памяти туман, ты как во сне… — негромко протянул Владимир , крайний раз глянув на спящего Дауге.       Снова опустив голову в тетрадь, он дописал свой очередной поэтический возглас во весь лист.       — В самом деле! Дорогой Дауге!       Ни с того ни с сего Володя подорвался с табурета и понесся в спальню, сверкая голым торсом на солнце. Дауге в ответ только покопошился, с головой закрываясь не то от Володи, не то от солнца. Впрочем, в его представлении — это одно и то же, поэтому, не все ли равно?       — Ага! Проснулся!       Встав над ним и уперев руки в боки, Юрковский размышлял, что же ему делать дальше. Недолго думая, он дернул одеяло на себя, разворачивая бедного сонного Дауге, оставшегося без покрывала в одних трусах на сквозняке.       — Имей совесть, Володя, — вяло пробубнил Дауге.       Юрковский не нашелся, что ответить, кроме того, чтобы вдруг запеть:       — С первомаем! Дорогая!..       Дауге сонно смотрел на Владимира, который кружился по спальне с одеялом в руках. Он пытался что-то ему возразить, мол, «никакая я тебе не дорогая», «ты собьешь мою вазу, осторожнее, Володенька», но решительно ничего из того, что Дауге пытался говорить, Юрковский и не слышал.       — … С этим ясным весенним днем!..       Владимир совсем по-детски вертелся вокруг себя и сбив, все-таки какой-то неопознанный предмет с рабочего стола Григория, он упал на кровать, аккурат на ноги Дауге. Они смотрели друг другу в глаза: один — сонно и с выражением «ну что ж ты делаешь…», другой — с желанием петь на всю квартиру.       — Развевается красное знамя!.. — смеясь, продолжил Юрковский.       — В наших красных сердцах… — потрепав Володю по волнистым волосам, ответил Дауге.       — В наших красных сердцах!