Спасители: В огне сгорая

      Тёплый запах фруктов и цветов просачивается сквозь ткани шатров под высоким куполом потолка и развивается где-то высоко, в глубине яркого неба. Там, где даже птицы не летают. Раджан макает перо в чернила и выводит буквы на листке бумаги своим каллиграфическим почерком. Бабушка любит красивые письма с сотней эпитетов и признаний в нежности, а он гордо это поощряет, как прилежный старший внук. В каменной арке сбоку, выходящей в сад с фонтаном, колышется пёстрая орхидея от ветра, который несет с собой легкий холодок откуда-то издалека. К счастью, до этих мест холод не доберется никогда, даже если земля сменит полюса. Ведь Варанаси — центр вселенной.       Ветер развеивает в стороны легкую ткань шторки, пальцы стучат по столу, туда же опускается поднос с фруктовой нарезкой. Раджан по обыкновению берёт пальцами оттуда дольку яблока, слегка хмурясь, когда глядит на текст. Он всегда пишет письма с большой внимательностью, чтобы ничего не упустить. Точность — его особенность.       — Его зовут Кемаль Хайтам. Господин Аль-Хайтам. Ты, запомнил? — на молчаливом парне отряхивают тунику голубого цвета, прежде, чем открыть дверь в зал с высокой сферической крышей. Из просторного зала открывается великолепный вид на прекрасный сад, а там царит атмосфера умиротворения и красоты. Зеленые деревья и кустарники, украшенные яркими цветами, легко колышутся на неторопливом ветерке, создавая мелодичный шепот. Бутоны цветов, словно подчиняясь этому танцу природы, нежно подрагивают, готовясь раскрыться во всей своей красе. Воздух наполнен ароматами, приглашая насладиться этим волшебным местом. Но только ли запах цветов примешан в воздухе? Однако в зале и в саду царит такая атмосфера, будто здесь можно забыть о суете и просто наслаждаться моментом, наслаждаться прекрасным, любоваться, наблюдать. Это место словно создано для отдыха и восстановления душевного равновесия. — Ошибёшься в его имени, и тебя тут же выкинут обратно.       Этот голос звучит остервенело, и парня толкают в спину, чтобы зашагал быстрее. Ноги не гнутся. Он бы не сказал, что тут с ним держатся не как с рабом, который другого не достоин... Но все считают, раз уж слуги во дворце настолько милы и почтительны, то, в первую очередь, он должен целовать им руки. Помещение больше похоже на огромную палату с сотней ваз, разной растительностью и небом где-то высоко-высоко вдалеке. Пестрые краски на расписанных узорами стенах вскруживают голову, бутоны ирисов взмывают вверх, благовония тянутся сладкой патокой. Солнце светит, спрятавшись за пикой соседней башни, проникая даже сквозь пару столбов дыма, и ослепляя своим светом парня. Хотя, скорее, ослепляет его блеском золота на молодом раджане, сидящем в позе лотоса в куче ярких подушек. Его шея увешана несколькими цепями, на пальцах красуются перстни, а серьги — в ушах.       Парень идет только потому, что другого выхода он не видит.       Он не видит, куда он идет, и как путь за его спиной постепенно рушится, отдаляя от былой свободы. Парню сказали, что напрасно ему несказанно повезло, и что боги выбрали и даровали ему жизнь зря, ведь здесь он все равно не приживется. Здесь все люди - змеи, и они пустят в него свой яд. Парню говорят, что теперь ему нужно пройти через инициацию. Он совершенно не знает, что это такое, но идет.       — Здравствуй, — говорит раджан на чистом общем языке, но не отрывает своих глаз от листка с писаниной до тех пор, пока раб не набирает громко воздуха в лёгкие и не роняет первые пару слов       Его голос оказывается упёртым и подавленным, но в нем будто таится почти потухшая непримиримость.       — Я буду служить вам, Господин Аль-Хайтам, — его имя чертовски сложное для него, хоть парень и знает, что легко не будет. Хоть и прокрутил это имя у себя в голове тысячу раз перед там, как сказать вслух. — Спасибо вам за приют. Я теперь являюсь вашим должником, и я... я отдам вам долг этой верной службой. Обещаю.       Лучше бы он его не выкупал, лучше бы дал сожрать волку. Его свобода не стала шире, его желание служить не восстало из пепла, как в старые-былые, и его потухшие злато-карие глаза не будут блестеть для этого человека, сколько бы добра он ему не сделал. Хайтам скользит взглядом по лицу напротив, опираясь ладонями на свои колени. Он прекрасно все видит. Видит этого парня насквозь. Кожа его отливает бледностью, свойственной чужеземцам, и Хайтам даже может предположить откуда он такой взялся, ведь различать акцент умеет он легко — воин, часто бывал в странствиях. К тому же, Кемаль Хайтам является ученым человеком. Губы у раба припухшие и обветренные, их уголки ползут вниз; волосы выжжены на солнце тонкими прядями. Они длинные, закрывают шею, неровная стрижка, но цвет потрясающий. Кажется, у него никогда не было слуг прекраснее этого.       — Как тебя зовут? — он вытягивается, величественно выпрямляя спину. Настоящего воина видно издалека. Он статный, у него сильные и красивые руки, ровная походка, голос похож на касания красного шелка к коже. Нежный, тягучий, но строгий.       Парень хмурится, сцепляя руки за своей спиной. За ним стоит высокий силуэт — смотрительница, которая не даст кинуться на «спасителя» и навредить. Он же весь из золота.       — М-меня зовут Кавех. Кавех Альказар, — Хайтам не знает, какое значение несёт это имя, не знает его корней, происхождения, национальности, но он оставляет его где-то в своей памяти. — Мой отец был с востока, много ездил по земле, — плечи Кавеха дрожат робко, обнажая подлый страх. Да, ему на самом деле некомфортно и страшно, и он даже не пытается унять в себе это ощущение, хоть внешне это не проявляется совершенно никак. От него веет подавленной смелостью, претензией. Раб бегает глазами по столу, по листку с каракулями на урду, по узорам на подушках с разными цветами, ветками, рогами и солнцами, лишь бы не наткнуться на взгляд раджана.       Но быстро сдаётся из-за любопытства.       — Забудь это имя, — инициация, в первую очередь, предполагает принятие индуизма и нового имени. Того, что выберет великий раджан.       Он оглядывает его вновь. Их взгляды сталкиваются, будто бы проникаясь друг другом, словно это — переплетение двух диких лиан или ласка двух животных, не знающих и капли нежности. Только откровенность во взгляде, только пытливая внимательность. И как только они позволяют друг другу эти взгляды, выбор имени не заставляет себя ждать.       — Теперь тебя будут звать Сурия, — оно звучит слишком чужеродно и непривычно, отталкивающе, неприятно. Что уж там, Кавех забудет его в первые же пять минут, если его не начнет называть так абсолютно каждый во дворце. А голос Хайтама звучит низко, неторопливо, пробуя имя на вкус. — Запомни свое имя, Сурия. Тебе пригодится имя.       Хочется выдавить из себя жалкое "нет", брыкаться, сопротивляться, но Кавех только сжимает губы в линию. И руки, опустившиеся по бокам, сжимают длинный подол туники, из-под которой видно чистые, белые брюки.       — Собери волосы в хвост, мне так больше нравится, — Аль-Хайтам откидывается на подушки, задирая подбородок. Кавех громко выдыхает через нос с невероятным недовольством, а у раджана происходит диссонанс в голове. Мол, как это? Он дал ему кров, одежду, еду, жизнь и даже имя, а его слуга не довольна? — Собери. Волосы.       Старая женщина — та самая надзирательница, что постоянно рычит на него настолько злобно, что хочется её избить ногами — грубо дергает парня к себе за плечи и с нервным бормотанием на их языке вытаскивает красную ленту из-за своего пояса. Волосы тянет, небрежно дергает, но оборачивает ленту вокруг и завязывает хвост, из которого слегка выбивается пара прядей спереди, обрамляя лицо.       — Вот так гораздо лучше, — его губы растягиваются в улыбке, которую едва ли можно заметить. И понять невозможно, насколько она настоящая и добрая. Раджан подцепляет очередной ломтик с подноса с фруктовой нарезкой и кладет в рот, тихо хмыкая. — Идите в храм, учитесь, я придумаю, чем тебя занять.       В голове Кавеха тут же всплывает сотня разных вариантов этих «занятий», доходящих до крайностей, и он не может представить, на что способен этот человек. Если он не спасает каждого раба из клеток, то кто он на самом деле? Не добродетель и жертвенник, не праведник, не монарх. Просто воин? Или человек, который получает удовольствие от того, что люди вокруг него мучаются в неволе и поклоняются, признавая власть. Кавех Альказар — ныне Сурия — кидает за спину тяжелый и полный злобы взгляд, уходя из зала, и этот взгляд попадает прямо в чужие глаза, добираясь до горячего сердца. Настолько же горячего, как ядро планеты. Такого же огромного, как весь мир. Этот взгляд заставляет Камаль Хайтама поджать губы, промолчав.       Дверь стучит за этими двумя, и Хайтам прикрывает глаза, медленно вздыхая. Ему кажется, что никто в этом мире не способен понять его искренность. И заключается это именно в диком фанатизме абсолютно всех европейских рабов и рабынь. Сколько бы их у него не было. Сидя тут, в своем маленьком подушечном царстве в городе пепла и почтения традиций, наблюдая за миром со стороны, он может с уверенностью сказать, что не впечатлен. Не впечатлен тем, как его строят, и что получается в итоге.       — Сурия? О боги, брат, что за сентиментальность? — за его спиной слышится тихий ироничный смех, перерастающий в эхо. Голос у его брата скудный, конечно, противный, в нем всегда есть издевка и попытка зацепить. За что? — Ты можешь быть ещё очевиднее?       Хайтам видит краем глаза, как высокий силуэт в синем халате минует его гору из подушек и приближается с левой стороны, останавливаясь где-то у арки в сад. Мужчина опирается на неё спиной, не снимая с лица своей особенной улыбки ни на секунду. Кажется, никто из них никогда не понимал той конкуренции, которая витала в воздухе между ними абсолютно всю жизнь. Сначала это, может, забавляло, лет до десяти, а потом каждый чувствовал себя на своем уровне, отличном от чужого. Одного сына мать любит и хвалит за достижения, доблесть и верную службу, другого же — держит при себе, боясь, что хоть один волосок упадет с его головы. Так и рождается неравная конкуренция.       — Моя обязанность заключается в том, чтобы давать имена тем, кого я покупаю во дворец, Зандик, — раджан складывает листок вдвое и отводит его пальцами в сторону по гладкому столу. — Если припомнишь, у тебя тоже есть такая обязанность.       — Если припомнишь, я не подставляю свою грудь за каждую подобранную шавку. Мерзость какая, — Зандик цокает языком, кривя губы. — Интересные у тебя предпочтения, Кемаль. Потратился на волка, сунул светлокожего раба в неподходящую касту, — о нет, Аль-Хайтам не начинает вскипать, смиренно молчит, внимательно слушая привычный сарказм своего брата до конца, чтобы не перебивать. Чтобы поток его речи просто иссяк сам. Как такому, как он, понять значение слова «жалость»? — Нравится экзотика?       Через неприятную улыбку на лице Зандика просвечивает непроглядная скука. Он не ценит ничего в этой жизни. В его характере присутствует патологическое безразличие, которое охватывает все его мысли и действия. Ничто не может пробудить в нем интерес или эмоции, он просто действует, не испытывая никаких чувств. А ведь за каждым проявлением безразличия всегда скрывается жестокость. Не важно, насколько незначительным кажется это равнодушие, оно всегда приводит к более жестоким последствиям. Ведь когда человек не проявляет заботу и внимание к окружающим, отрекается от эмпатии, он отказываемся от своей человечности и становимся бесчувственными. Именно такая безразличность может привести к насилию в отношении других людей, она может творить поистине ужасные вещи. Аль-Хайтам именно поэтому всегда считал, что важно помнить о значимости каждого маленького проявления заботы и не допускать безразличия к судьбе, несмотря на титул. А Зандик, в противовес ему, чувствовал не просто безнаказанность, а тягу к реализации себя через жестокость.       Когда родители умерли, бабушка воспитывала их одинаково. Но они оказались такими разными.       — Тебя не устраивают мои предпочтения? — мужчина хмыкает, поднимаясь на ноги. Его бархатное платье отливает блеском, стоит только лучам солнца попасть на ткань.       Они ни капли не похожи даже внешне. Хайтам высокий и мускулистый, у него смугловатая кожа, волосы темнее, глаза ярче. А Зандик... У него такое лицо, словно оно всё облито светом. Оно выглядит таким особенным, что привлекало внимание с первого взгляда. Волосы его почти белы, и они отливаю своей белизной, словно сияют на солнце. Ресницы непышные, но густые и длинными, они придают его взгляду загадочность и таинственность. Но на его лице была и темная тайна — шрам от ожога, который начинался от лба и тянулся до губ и к шеи. Он выглядел как символ борьбы и выживания, который только усиливал его привлекательность и загадочность. Нос с горбинкой придавал ему некую неповторимость и индивидуальность. Все вместе это создавало образ человека, который не похож ни на кого другого.       Но дело было вовсе не в нетипичной внешности.       — Я просто уже представляю, как ты ласково берешь из его рук свои любимые яблоки. Давай организуем тебе гарем из рабынь? М? Прямо как у южанок, — раджан облизывается и терпит, пропуская эти пули насквозь. У его брата есть потрясающий талант, он может парой фраз придавить к земле любого человека из любой варны. Но не собственного брата, ведь за столько лет жизни с этим змеем под одной крыше у Кемаля выработался иммунитет.       — У тебя потрясающая фантазия.       — О, я знаю. Но ему, конечно, не сравнится с твоими искренностью и милосердием.        Зандик вздымает бровь, складывая руки на груди, когда одна из служанок тихо пробирается в комнату, чтобы забрать со стола поднос и письмо. Удивительно, но все во дворце дико боятся его, не представляя, что за этими дерзостями и подлостью скрывается. Хотя можно ли назвать его дерзким грубияном или человеком, который старается для того, чтобы сказать гадость? О, нет он просто говорит всё, то думает, не достаивая вежливости своего внимания. Он знает, что не будет наказан, и с гордо поднятой головой использует все свои привилегии. Зандик хорошо знает, что он может, и чего стоит — всю жизнь он только и делал, что шел своей тропой, ни от кого не завися: достигал, учился, богател. Люди привыкли звать его Доктором, ведь все вокруг слышали о том, что мужчина углублён в изучение медицины. Однако они не знают его совсем. Поэтому, наверное, и боятся.       Наследного принца Кемаля Хайтама уважают, почитают и любят, им гордятся, ему поклоняются. Зандика Хаккими-рам же страшатся, но беспрекословно слушаются.       — Дай угадаю, ты великодушно выпустишь его тут же, когда мы приплывем в Милан, — Хайтам вскидывает бровями, рассуждая на эту тему про себя. Та свобода, которую дает он — слишком условная, а абсолютная зависит от того, хочет ли раб уйти, чтобы самостоятельно искать еду, кров, одежду, чтобы работать на других людей и строить все заново.       — Возможно? Я не знаю.       — Ты потратил на него деньги.       — Эти деньги ты гребёшь ежеминутно на чертовой кремации, — Хайтам все-таки мучительно вздыхает, не в силах слушать больше бесцельные упрёки, которые не приведут его к тому, чтобы он начал оправдываться и извиняться, клянясь распродать всех своих рабов и рабынь в Милане на торгах, которые вот уже через десять дней. — Мы живем на пепелище, пусть оно и несет в наш карман круглые суммы.       — Не ценишь ты ничего, — Доктор отрывается от колонны, разворачиваясь, чтобы уйти в сад.       На берегах Ганга и через улицы Варанаси просачивается отвратительная гарь, а привкус дыма отпечатывается на языке, оседая сажей в легких. Там сгорают по сто, а иногда даже двести тел в день. Зандик — владелец огромного количества крематориев по всему городу.       — Я ценю свободу выбора.       — Бессмысленное дерьмо, совершенно бесполезное.

***

      Мороз рисует на стеклах узоры, похожие на волшебство из детских книжек со сказками, похожие на снежинки и работу ювелиров, если они вообще могут с этим сравниться и повторить. Если притронуться, то можно повредить рисунок, но на кончиках пальцев будет прохладная влага от изморози.       — Почему ты всегда выглядишь такой грустной? Прекращай.       Окна в дворцовом коридоре большие — от пола и до самого потолка. В них можно увидеть почти все дома, ворота, пару ферм за ними, руины приюта. За макушками деревьев еле заметная тропинка, которая ведёт наверх, в горы. Они почти уходят в низкие облака, и небо кажется перевёрнутым морем, в которое по утрам окунается солнце. Арлекино была бы не против уйти куда-нибудь за них. За горы. Там теплее, в конце концов. Она прячет ладони в широких рукавах рясы, наивно надеясь, что так они могут согреться от холода, который пускают внутрь каменные стены, накаляющиеся постепенно.       — Вы всё ещё помните, как я выгляжу, когда мне грустно, Ваша Светлость? — она коротко усмехается, чувствуя, как чужая рука скользит по её ссутулившейся спине, начиная греть сквозь слои тканей одежды. Позвоночник мгновенно выпрямляется, прядь седых волос, выбившаяся из пучка, спадает на её лоб. Так и тянет ласково убрать её назад.       Если собрать всё тепло короля Северных врат в кучу, то можно согреть весь мир, но всё оно принадлежит одной только Перуэр. Но Арлекино кутается в забвение, которое лишь иногда сползает с души — в моменты отчаяния. Нет, сейчас она не отчаялась, она просто слегка напугана тем, что может произойти в ближайшее время с их королевством, в котором всё это время царил консерватизм, в котором неизменно было во главенстве жестокое правосудие, страх перед королем и порицание церкви за спиной за сотрудничество. Одним словом — стабильность. Пусть и паршивая.       Она вряд-ли когда-то чувствовала такое напряжение, как сейчас, после новостей с моря. Пусть каждый житель Северных врат и думал, что их слова не долетают до всезнающей аббатисы Арлекино, но это было не так. Она знала все. Рыбаки видели корабли западнее от северных портов, люди говорят о слабости монарха, о революции. Тома — уши Арлекино. Она знает абсолютно все только благодаря ему. Нужно ведь держать правление над страной, да контроль и над потухшей амбициозностью Нёвиллета, являясь и его опорой тоже. Что бы тут случилось, если бы она пропала? Весь мир бы разрушился.       Королю кажется, что помнит всё исключительно только он. Их минуты, и обещания, их слова, и поцелуи. Ему кажется, что только он хранит внутри себя каждую секунду, которая кажется всё более и более ошибочной, и фальшивой. Это его злит, заставляя сжимать кулаки каждый раз, как только в голове прокручивается тот переломный момент.       — Не называй меня так.       — "Ваша Светлость"?       — Да, этот бесполезный официоз с годами должен был давно стереться.       — Ни в коем случае. Это часть моих обязанностей — уважение и признательность. Даже ваши приказы не могут это предотвратить, мой король, — её голос звучит спокойно, флегматично, но в нем все-таки есть доля аккуратной насмешки, какая свойственна исключительно ей. Строгость и горьковатая ирония — кажется, эти слова даже пахнут, как Арлекино.       Там, за окном, аббатиса видит, как Кэйя смеётся, шагая по дороге. Весь в меху, похожий на большой пушистый комок. По припорошенной снегом мощеной тропе они вместе с Дилюком идут к замку. Он подхватывает Рагнвиндра под руку, когда они оба приближаются к противоположному крылу. Ну конечно, этот взгляд нельзя ни с чем спутать. Этот пристальный, изучающий, наполненный вселенским трепетом взгляд Дилюка, который скользит по улыбке Кэйи Альбериха. И как тут не улыбнуться в ответ? Конечно, Арлекино все понимает. Завидует, наверное, пока её собственное сердце пытается пробить рёбра и выскочить наружу каждый раз, когда её трогает человек, которого она любит. В то время, пока её совесть исходит на ноль, пока она врёт, что она ничего не чувствует к нему.       — Я не этого жду от своей близкой подруги.       — Вам необязательно имитировать эту привязанность. Моя преданность не подведёт вас в любом случае. Я все понимаю.       Арлекино ещё более жестокая, чем Нёвиллет. В самом деле. Внутри нее сталь, холодная пустыня, созданная её же руками.       — Да плевать мне на это, Перуэр, — и эмпатичность короля, в сравнении с ее холодностью выглядит, как минимум, как то, что несет в себе жизнь. Чувства — это жизнь.       Как же часто она врёт.       — Тогда убери руки. Обмен, — голос Арлекино каким-то образом становится гораздо грубее прежнего. Чем король заслужил этой грубости, постоянно пытаясь казаться перед ней самым доброжелательным человеком на свете?       — Я не хочу их убирать, — он прижимает её к себе, касаясь губами седоватых волосков на виске, чтобы запах церковных благовоний от одежды не был для него препятствием для того, чтобы почувствовать медовую кожу. Пальцы его рук в страстном порыве сжимают женскую талию.       Мгновение, короткое и скомканное, растягивается внутри него тяжёлым слоем осознания своей скоротечности. Нёвиллет отчаянно втягивает носом запах, выдыхая на ухо аббатисе горячо и длинно. Женщина упирается ладонями в промежуточную стену у окна, сжимаясь, зажмуривая глаза в своей робости. В это мгновение даже сердце ее будто сжимается, уменьшается, не давая любви вырваться наружу. Мысли проносятся скомканным скопом, беспорядочно переплетаясь меж собой. Губы. Хочется ощутить его губы на своих, впиться в них с жадностью, остервенело.       Он скучает по ней, даже если и вызывает по десять раз в день, чтобы обсудить какую-нибудь совершенно незначительную дрянь, о которой, возможно, забудет уже на следующий день или раньше. Он скучает по ней, как по опиуму скучал бы зависимый. Возможно, бог забрал у него прежнюю Арлекино за грехи его отца. Возможно, она уже давно мертва. И, возможно, Нёвиллет надеется, что Перуэр растает рано или поздно, даже спустя столько лет надеется на лучшее. Наивно.       Но, как назло, аббатиса разворачивается в чужих руках, ощущая мягкое шествие губ вдоль ее виска, и пихает короля в грудь, пусть даже очень лёгким толчком.       — К черту, — она выплевывает это из себя, хмурясь от той каши внутри, которая снова наполняется противоречиями здравому смыслу. На теле касания рук Нёвиллета ощущаются ледяными отпечатками. — Я перестану работать на тебя! Тебе некому больше будет доверять.       — Я не отпущу тебя.       — Да кто тебя спросит?       — Что изменилось? — Нёвиллет пугается ни на шутку, и что-то подсказывает ему отпрянуть назад. — Скажи мне. И если я могу исправить что-то, то я сделаю это, — хочется даже встать на колени и начать умолять.       Арлекино чувствует, как клочки её души испепеляет взгляд напротив. Не изменилось почти ничего. Она всё так же по уши влюблена, и её чувства пылают внутри теплом и привязанностью без капли равнодушия, которое она выдавливает из себя, как полная идиотка, заставляя себя всё глубже и глубже падать в эту бездну лжи. Дело как раз в том, что она завралась, и это мучает её. Может, это слишком эгоистично и глупо, но Арлекино не видит другого выхода из положения. Когда-то она пожалеет обо всем, что делает сейчас.       Остервенело поцеловать Нёвиллета — все, чего она сейчас хочет. Так близко они впервые за много месяцев, и теперь держать себя в руках очень сложно. Его лицо, постепенно наливающееся злостью от непонимания, заставляет чувствовать боль. Напряжение накрывает их сверху, словно крышкой, устраивает засаду в конце той фразы короля. От того, что ответит Арлекино, кажется, зависит будущее всего человечества.       — Мир изменился.       Руки аббатисы медленно скатываются по груди мужчины. Она кусает свою нижнюю губу, сдирая кожицу от волнения, тянется к губам Нёвиллета и слабо касается их, прикрывая дрожащие веки.       «Прости.»       Нёвиллет пытается зацепиться за аббатису, теряя землю под ногами. Только вот, Арлекино нужно идти, чтобы встречать своих гостей. И, желательно, ей не стоит быть заплаканной. Поцелуй им обоим напоминает обряд искупления с полупрозрачным ответом на сомнения.       Благовониями и правда пропахло абсолютно всё аббатское крыло, и Дилюк Рагнвиндр замечает это сразу же, стоит только ему туда попасть. Он морщится, протягивая гаденькое «ужас», пока идет за спиной внимательного Кэйи. Тот же ловко проводит их мимо стражи по запасной лестнице, которой часто пользуется сам для того, чтобы выскочить из здания незамеченным в то время, пока остальные послушники работают, не покладая рук. Тут его не считают бездарным лентяем, ведь он приставлен к самой аббатисе. Чего ж ещё ожидать? Даже косятся со всех сторон, не понимая, почему святая мать таскает его с собой повсюду. Подозрение падает на то, что добродушная Арлекино просто хочет переучить парня из другой конфессии самостоятельно. Не кнутом, а пряником. И это вызывает излишнее уважение к Арлекино у всех обитателей этого места.       Дилюк никогда не подозревал, что за капеллой может скрываться такое огромное и красивое крыло, совсем не похожее на обычное пристанище священника с его свитой. Вероятно, оно и не было раньше предназначено для этого, но выделить пришлось. Прелесть здешних архитектурных изысков поразит любого.       — Удивительно, — он разглядывает золотую табличку над дверью, перед которой они останавливаются. — Почему это ты живешь в самом лучшем месте в столице, а я на конюшне? — Кэйя Альберих ругается, звеня ключами и копошась, чтобы справиться с замком и открыть уже им дверь в комнату.       Уже совсем скоро она поддается, и жрец запихивает Рагнвиндра в большие покои. Он говорил, конечно, что именно в них проходит большая часть её времени, но Дилюк совсем не подозревал, что это место выглядит... так. В уютной комнате, окутанной таинственным полумраком, горят яркие свечи, создавая атмосферу загадочности и умиротворения. На полу разбросаны книги различных эпох, словно приглашая взять их в руки и погрузиться в мир этики и морали, истории святых. На полках стоят тома с древними мудростями и видятся даже пара современных книг, создавая необычную гармонию между прошлым и настоящим. На столе лежит раскрытая книга, словно ожидая своих читателей, чтобы открыть им новый миры и новые идеи. Пара деревянных лестниц ведут к верхним полкам, где хранятся редкие и ценные издания, вызывая сильное любопытство к их прочтению. Тяжеленая люстра, украшенная прозрачными камнями, висит посреди комнаты, словно корона, украшающая этот уютный уголок. Все вместе создает впечатление, что здесь царит не только любовь к книгам, но и истинное восхищение их миром.       — Здесь хорошо, — негромко подытоживает Дилюк.       — У тебя голова хоть работает? — Кэйя убирает волосы со лба и тяжело вздыхает, разворачиваясь к мужчине, который уже успел пристроиться у письменного стола. Его верхняя одежда оказывается на крючке около двери, чтобы капли подтаявшего снега с капюшона не падали на ковёр. — Убери свою задницу оттуда. Нас запросто могли заметить.       — Но не заметили. Я не был громким, — Рагнвиндр отпрянывает, всё так же разглядывая помещение с долей восторга. — Неудивительно, что ты так щёки отъел в этих условиях царских.       Кэйя легонько хлопает его по плечу, отодвигает стул от стола и садится рядом. Как же замечательно, что Арлекино, наконец, пригласила Дилюка к себе, чтобы поделиться всеми идеями и записями о реконструкции, которые они так долго ждали. Руки горят от интереса узнать, что же она там собирается делать, что для этого нужно, и откуда им стоит начинать. Перуэр вложила половину своей жизни в тщательное преобразование системы правления своим народом. Она совершила огромный объем работы, и ее преданность этому делу просто восхитительна.       — Что-то не нравится? — ему и самому совершенно не нравится эта его болячка от ветки, которая всё никак не хочет затягиваться. Он изо всех сил надеется, что обойдётся без шрама, только вот регенерация не хочет слушаться, продолжая растягивать процесс заживления. Глаз всё ещё не видит, но обычную повязку сменяет опрятная черная.       Рагнвиндр усмехается по-доброму, глядя на парня сверху. Он медленно приближается к нему и ласково касается пальцами его раненной щеки. Робко и нежно он поглаживает ее, словно хочет снять боль и успокоить Альбериха. Взгляд Рагнвиндра заставляет Кэйю опустить глаза вниз, усмехнуться негромко и покачать головой. В этом жесте, каким бы коротким он не был, также чувствуется забота и нежность, которые заставляют парня расслабиться и довериться Дилюку. Ему хочется доверять, хочется верить в его разум, в его искренность. В этот момент они оба понимают, что между ними возникает особая связь — давно возникла — связь которая может привести к чему-то большему.       — Что вам от меня нужно, Господин Рагнвиндр?       — Ты столько сделал. Спасибо тебе большое.       В самом деле. И то, как он заливисто смеется над всякими глупостями и без причин, как он переживает, как он злится, как он проницателен, как постепенно раскрывается его душа. Всё это так много значит для Дилюка и он, наконец, даёт себе это понять. Душа — главное в нем. Не щёки, которые, к слову, очень приятные на ощупь, и которые хочется зацеловать.       Дверь щёлкает, открываясь наполовину, и Дилюк тут же судорожно отдергивает от жреца свою руку, пряча её в карман штанов. Сердце делает рывок от страха у обоих, но в комнату заходит всего лишь Арлекино. Она натягивает улыбку сразу же, складывая руки на груди, готовая заниматься делами во благо всего человеческого рода.       — Ну здравствуйте, — она обращается к Дилюку Рагнвиндру прежде, чем уйти немного вглубь комнаты и опуститься на колени перед кроватью, под которой у неё хранится целый сундук с записями о её планах, которые аббатиса собирала на протяжении много-много лет под ряд после того, как решила отречься от всего мирского. Вместо того, чтобы посвятить себя богу во время принятия «титула», она тихонько копила заметки для создания своего плана, как бы всё это свергнуть. — Приятно с вами, наконец, нормально поговорить.       — Да, мне тоже очень приятно, — Рагнвиндр аккуратно и даже настороженно заглядывает за полку, провожая женщину взглядом. Не проходит и пяти минут, как она притаскивает кипу с бумагами, ставя её на стол с шумным грохотом.       — Думаю, Кэйя поделился с тобой основными положениями, — тот кивает в знак согласия сразу же, стоит только Арлекино перевести на него взгляд.       — Есть какие-то нюансы? — Дилюк смотрит на женщину и ждёт подвоха, думая о том, что не может быть всё так просто. Его глаза пристально следят за каждым её движением, пытаясь разгадать тайну, скрытую за её маской спокойствия. Он знает, что в этом мире ничто не бывает случайным, и каждый человек несёт в себе свои собственные тайны и загадки. Он все еще остро чувствует, что эта женщина скрывает что-то ещё, что-то важное, что может изменить их жизнь навсегда. Сквозит подозрениями. Он готов на все, лишь бы разгадать эту загадку и раскрыть все тайны, которые она хранит в себе.       Просто религия, на основе простого безбожия, подкрепленная простой верой в великодушие правителя?       — Нет, — Арлекино отвечает это тут же, задумываясь на пару секунд. — Не считая праздников и традиций. Но обо всём по порядку.       Рагнвиндр садится за стол рядом с Кэйей и опирается головой на ладони на столе. Кипа кажется просто огромной: перемотана пряжей раз на пять с двух сторон и содержит в себе, примерно, две увесистых рукописных книги.       — Рассказывай.       Арлекино поправляет свой воротник, прежде чем начать слегка взволнованно. Это важный момент.       — Люди боятся смерти, и это факт. Мы не должны этого допустить. Да и для равновесия невозможно обойтись без Рая и Ада. Люди примитивны, им нужно добро и зло, нужны две крайности. В Рай попадают те, кто ведёт себя хорошо, в Ад — наоборот. Мы не можем бороться с этим, но мы способны искоренить святых и их служителей, поставив людей на один уровень для того, чтобы распределить, — она копается в бумажках, доставая оттуда помятую и старую, протягивая её Дилюку. Текст, написанный на бумаге, привлекает его внимание.

«Все люди равны, их поступки — цепочка, связывающая каждого в одно целое. Общие старания и труд ведут к процветанию, к развитию. Если один шагает на уровень выше, то тянет вслед за собой остальных. Чем больше хорошего свершается для достижения равновесия, тем ближе душа становится к райским вратам, к бессмертию и бесконечному счастью, что ждет личность после смерти. Мир — это единственный путь к спасению души.

Душа и личность., — 23.»

Рагнвиндр читает это шепотом, хмурясь, но, как только дочитывает, Арлекино сует ему под нос второй листок.

«Замена священнослужителя справедливым правителем, соблюдающим кодекс, которого должен придерживаться каждый, кто ступает на землю с подобным устройством. Подпольные культы с количеством прихожан меньше 20 человек — не упраздняются. Но все остальные склоняются к дипломатичному договору. Бедным — работу и кров, сиротам — семьи, рабам — свободу. Государственная земля для неимущих и рабов. Титулы не имеют значения, если они дарованы прошлыми правителями, а не настоящим. Фанатизм не упраздняется без рекомендательной беседы с продвиженцами.

Душа и личность., Д. — 57.»

      — Душа и личность? — Альберих вскидывает бровями, впитывая услышанное.       — Это название... — Арлекино задумывается, слегка взволнованно перебирая пальцами складки платья, стоя у стола словно чеканая фигура. Ведь это не конфессия, не секта, не храм, не культ. — Название идеологии. Идеология души и личности, вот так.       Дилюк медленно кивает, перекладывая бумажки в руках, доставая из стопки одну за другой. В его голове всё звучит намного более здраво, чем его план. Да и, в самом деле, массовые убийства и насильственное принуждение никогда не приводили ни к чему хорошему. Это он успел узнать на собственном опыте.       — А рабы? — он внезапно поднимает взгляд на Арлекино. — Они представляют собой почти что отдельный народ, пусть там и много этносов перемешано. Охотники на души — уроды те ещё, они так просто не бросят это. Кто вообще согласится терять такой прибыльный способ дохода, чтобы совершить перестройку?       Аббатиса знала, что ей зададут этот вопрос. На самом деле, она сама долго ломала голову над ответом на него, чтобы до конца вникнуть в рабовладельческую систему, их договоры о продаже и помесячной аренде душ. Она даже связалась с парой купцов, бывавших тут, на севере, и её порадовало то, что нигде эта система различий не имеет - головной боли меньше. Ей удалось докопаться до истины благодаря разговорчивости работорговцев. До всего можно докопаться, если прикинуться потенциальным покупателем.       — Самым пеклом работорговли является индийские море, — к счастью, Дилюк имеет представление о том, где это на карте. — И, к твоему удивлению, не мы одни боремся с этой чумой. На другом континенте тоже есть такие люди, и они нам помогут, если правильно попросить помощи. Взамен мы дадим им возможность соединить идеологии. Они смогут разнообразить те самые традиции и праздники, использовать свои названия для различных вещей и свои правила на своих территориях. Они мало в чем отличаются.       Кэйя сжимает кулаки, видя, как тяжело Дилюку принимать решение. Он, конечно же, возьмёт все эти материалы для подробного изучения с собой, но первые шаги им нужно делать прямо сейчас, они и так потеряли много месяцев, гоняясь друг за другом и за призраком их общей мести жестоким культам.       — Здесь мы вряд ли выловим южан в этот период, да? — Дилюк хмурится, кусает губы, откладывая бумагу в сторону.       — Может, на востоке лучше будет ловить? - предлагает Кэйя и встаёт, чтобы убрать ненужное со стола и достать для Рагнвиндра сумку.       — Ну нет, Кэйя. Тебе там опасно появляться.       — Я думала об этом, но нашла более удобное предложение, — Арлекино улыбается, оборачиваясь на Альбериха. Спасибо ему за то, что внезапно заинтересовался учетной книгой и родословной Дилюка Рагнвиндра. Следом женщина переводит взгляд на мужчину. — У тебя же есть фамильное поместье ближе к югу, там жили твои тётя и дядя. А их дочь, твоя старшая сестра, жила с вами. И если я дам тебе щиток с твоим гербом, то тебя там примут, как родного без всяких вторжений.       И почему он никогда не вспоминал о том, что когда-то давно домом для его предков были Милан и Верона? Его тут же озаряет, и он даже поверить не может в собственный восторг. Давно нужно было обзавестись дружбой с этой прелестной священницей...       — Вот ведь! Мы едем смотреть на море, Кэйя, в Милан!       По комнате разносится его смех, подкрепляемый тихим хихиканьем Арлекино. Такой красивый смех, совсем не свойственный Дилюку. Он словно из другого мира, сказочный и ласковый. Когда он смеется, все вокруг замирает, словно волшебство окутывает их троих. Необычайно приятно слушать его смех, он наполняет сердце теплом и радостью. Как будто в этот момент все проблемы и заботы исчезают, а остается только чистое счастье.       Откуда Кэйе Альбериха знать, что такое море? Только картинки приходилось смотреть, но сердце жреца замирает тут же, стоит только представить.       — Борьба с рабством обещает быть жаркой? — Арлекино не может перестать улыбаться, засовывая листочки в кожаную, сумку мужчины.       — Не то слово, Госпожа Арлекино. Вы большая молодец, я ужасно признателен.       — Мне будет проще, Дилюк, если мы перейдём на "ты".       Кэйя кажется, что у неё в руках теперь есть целый мир, который она может покорить, когда только ей захочется. Арлекино кажется, что эти двое смогут подарить ей светлое будущее, в котором она не будет ни о чем жалеть, и её жизнь снова станет полной красок, которые она сможет поделить с Нёвиллетом, чтобы очистить их души. А Дилюку кажется, что ради будущего он готов отдать все свои силы и долгие годы посвятить поиску. Ведь ни это ли важно в любой разумной революции — поиск лучшего варианта не только для себя, но и для каждого, кто попадет под влияние.       Их троих объединяет надежда и ведёт тоже она, препятствуя страху и неуверенности, присущей всем, кто привык консервировать старые правила, в которых плещется жестокость и тирания.       Иногда люди вынуждены принимать решения для личного комфорта. А иногда для общего. Люди вынуждены менять свои привычки на новшества. Люди должны верить в будущее, чтобы оно воплотилось. У Дилюка новые правила игры, и ему они до того нравятся, что он не собирается делать ни шага назад.