***
Сколько он спал? Сутки? Больше? Кэйя взирает без всяких амбиций потухшим взглядом и с тяжелой грустью на душе. Держит себя в руках, когда его провожают в маленькую закрытую купальню и приводят в порядок. Сил вырываться у него нет, да и в принципе, нет у него мотивации бежать куда-то, что-то менять, решать судьбы и переубеждать людей, если он теперь совсем один, и если им с Дилюком больше никогда не найтись. Он не знает, кто распоряжается тем, чтобы с ним делали всё это: возились, отмывали и приводили в порядок. Но пока его тело до блеска натирают мыльными тряпками, в голове всплывают те самые воспоминания: площадь, сырой снег, толпа грязных северян, тыкавших в них пальцами и та властная женщина с крестом на груди и её внезапное желание забрать Альбериха с собой в замок. Ему было хорошо известно от Дилюка, что «Святой Шепот» — один из самых важных культов в Европе, иерархическую цепочку в которой им удалось порядочно сильно нарушить. Так, чтобы много людей отреклись от него. Но чтобы их храм был настолько известен? Даже его имя знают? — Из нашего крыла без надобности не выходи, — сквозь седые волосы женщины пробиваются редкие, но заметные тёмные пряди, делающие их значительно тусклее. На это сразу натыкается блуждающий в процессе, отстраненный взгляд жреца. — Будешь послушником, спать тоже будешь у меня в комнате. На Кэйе туго затягивают пояс с узорчатыми прорезями и серебряными кнопочками. Теперь он тоже в чёрном одеянии, которое липнет к телу после горячей ванны. Из одной жестокой общины в другую. Иронично. Небеса смеются над ним, подсовывая под нос ответы и тут же забирая их вместе с людьми, которые успели стать ему дороги. Почти три месяца назад он и знать не знал, что это значит, а теперь не может отделаться от чувства, будто из его сердца что-то выдрали. Будет ужасно, если тут его снова заставят об этом забыть. — Зови меня госпожой. Так принято. Иначе у тебя будут большие неприятности. Вокруг них, кажется, тысячи книг на полках, уходящих вдаль длинной комнаты. На лице этой женщины точно такая же пелена тоски по чему-то недосягаемому или утерянному навечно, усталость. Как и у самого Кэйи. По углам растыканы люди с оружием и в металлических нагрудниках, и лица у них нечитаемые. Неужели эта седовласая монахиня настолько важна в королевстве Северных врат? Или, может, она тоже своеобразная жрица? Её тоже убьют? — Зачем всё это? — в голосе Кэйи отсутствует жизнь. Может, там есть и капля яда. Если бы не он тогда, в лесу, их бы не поймали, их бы даже не услышали, и все прошло бы просто замечательно. Только вот, Кэйя полный глупец, и он будет винить себя в этом проступке до конца своих дней. — Затем, чтобы сохранить твою жалкую жизнь, пока есть возможность, — его дёргают за плечи, чтоб стоял ровнее, не сутулился, подворачивая у его горла ровный воротник. — Ты и так должен был умереть много раз до того, как попал в этот дом. "Дом? — насмешливо думается парню. — Как можно называть домом то место, жители которого, то и дело, норовят спалить заживо дома неимущих, согрешивших и оскорбившихся?" Альберих понимает для себя одну важную вещь за это время: грех является очень странным понятием, которое нельзя поместить в определённые рамки, и для каждого он имеет разное значение. Его нельзя просто взять и записать в какой-то книжке — для этого понадобится миллиард страниц, расшифровок, терминов и правок. Тогда почему эти люди позволяют себе судить других? Не дом, а позор. В его старом «доме» было принято напиваться всякой дряни до галлюцинаций, рассказывать о «будущем» и заставлять людей примыкать насильно, как и во многих похожих местах. Ни к чему хорошему это не привело. В душе всё ещё теплится надежда на то, что Рагнвиндр найдет путь к нему, выберется живым и невредимым, пока его не увезли куда-нибудь на юго-восток, рис выращивать на полях по колено в воде. Дилюк вернется, и Кэйя, как подснежник весной, снова расцветёт. — Плевать, если я останусь тут один. Черт с ним. В голосе слышится дрожь от холодных, тонких женских пальцев, соскальзывающих с его шеи. У этой госпожи на лице красуется тонкая усмешка, которая не поддаётся пониманию жреца. Ну конечно, самое время посмеяться над глупым и самонадеянным Кэйей Альберихом, который повёлся на то, что два безродных человека смогут поменять систему, которой тысячи лет, которая имеет сотни контраргументов в их сторону, и которая уже готова вот-вот пустить пылающие стрелы в их безоружные сердца. По комнате всё-таки раздаётся смешок, эхом проникая в щели между полками с книгами. Давай, монахиня, смейся. Она вызывает у жреца сильнейшее раздражение, почти ярость. Кулаки парня крепко сжимаются, а ногти впиваются в кожу на ладонях. — Твой друг проходит инициацию на конюшне, — говорит это сестра местной церкви с неприкрытым интересом, наблюдая за чужой реакцией. У Кэйи замирает дыхание, сердце перестаёт биться. — Не беспокойся за него. Вы встретитесь сегодня вечером на молитве, когда и тебя конфирмуют. Конфирмация? Он уже почти похоронил их начинания, свои чувства и надежды. Дилюк не из тех, кто сдался бы... он верил в это, и верить продолжит. Но в голове теперь всё больше не укладывается то, почему всё произошло именно так. Не может обычное везение сыграть такую огромную роль в месте, где шанс выжить при их ситуации настолько мал, что его почти нет. Или же эта женщина замешана во всем произошедшем? Может, она всё подстроила, имея подозрительный мотив? — Почему?... — его перебивают легким предупреждающим ударом в бок, когда хочется уже перестать стоять посреди помещения беспомощной куклой и сорваться. Следом слышится щелчок в замочной скважине. Дверь открывает кто-то из прислуги, покорно кланяясь в проходе им двоим. Это оказывается высокий и стройный мужчина с глубоко посаженными миндалевидными глазами зелёного цвета и недлинным хвостом русых, словно пшеница, волос, струящимся по шее. Выражение его лица выдает покорность и добродушное спокойствие, будто он-то уж точно знает о благом расположении этой госпожи к нему. Его скользкий взгляд тут же падает сперва на Кэйю со скрытым изучением, а затем на служительницу церкви. — Госпожа Арлекино, Его Светлость просит вас о короткой аудиенции, — голос мужчины оказывается через чур подобающим образу. Мягким и негромким, но достаточно низким. — Снова? — женщина удивленно хлопает глазами, складывая руки на груди, наконец. Альберих почти собран, остались всего пара штрихов. — Хорошо, Томас, можешь подождать меня за дверью? — Разумеется, госпожа, — он не смеет ей улыбнуться, но его выразительные глаза говорят о немом уважении и одобрении. Тяжелая дверь за Томасом захлопывается, и аббатиса вновь разворачивается к своему подневольному собеседнику. Кэйе очень хочется верить, что здесь с ним ничего не сделают, не будут бить, оскорблять — он же так сильно это презирает. Эта "госпожа" ему не внушает ни малейшего доверия, но подозрения в чем-то странном или даже опасном все равно крадутся в его перепутанные мысли, создавая противоречия. Есть сотня причин, почему они могли остаться в городе, почему его решили конфирмовать, как адепта Северных врат, но судьба — коварная игра, в которой они из раза в раз попадают в крайности. Она любит играться с их жизнями, заставляя их переживать радость и горе, успех и неудачу. Судьба не щадит их, она бросает им вызовы и испытания, чтобы проверить их силу и выносливость. Но они не разу ни сдались, они боролись и шли вперед, несмотря на все трудности. Стоит ли сейчас опускать руки? — Ты умеешь петь? — Ну, — этот вопрос сразу же вводит Альбериха в лёгкий ступор. Да, у них был хор, и он знал все песни наизусть, но он никогда не принимал участия, ему нельзя было даже говорить, что уж там. Все свои мысли он передавал народу через пастора и служителей. — Я не знаю? Я никогда не пробовал петь. — Придется научиться, значит. Все равно, ни на что больше не годишься. Хор нельзя испортить одним человеком. Женщина тянется к столу и берет с него небольшой флакон с белой кашицей без запаха, обмакивает в ней пальцы и тянется к ране на щеке Кэйе. Рана за все это время успела припухнуть, стать болезненной, самыми кончиками пальцев ощущается её пульсация, а кровоподтек темнеет за счёт лёгкого синячка. Кэйя теперь оказывается вынужден носить на правом глазу черную повязку — она плотно обхватывает голову и полностью закрывает травмированный глаз — ведь из-за полученного увечья глаз практически не видит. И черт знает, начнёт ли. Это становится настоящей проблемой для Альбериха, ведь он привык полагаться на свое зрение, и теперь вынужден опираться на другие чувства. Парень дёргается в сторону, стоит только холодным, нежным пальцами слегка коснуться его щеки. Теперь он наверняка выглядит просто ужасно из-за треклятой ветки. Хотя, Дилюк кажется ему красивым и в крови, и в пыли, и с тем длинным порезом на шее, который остался у него после их самой первой встречи. Тогда Кэйя изгонял из него злой дух после служения вечером. Ему всегда очень не хотелось прикасаться к таким людям, они вызывали отвращение, даже тошноту. Но после Дилюка жрецу было страшно. Пусть даже немного, но он отчетливо это помнит. Потом гроза, кража, постоянные погони, и вот, он тут, и Дилюк Рагнвиндр — самая важная деталь в пазле его жизни. — Не бойся, это хорошая мазь, — тонкий слой быстро впитывается в кожу, от боли хочется поморщиться, но он держится, правда, брови подергиваются. — Быстро заживёт. Боюсь только, след останется надолго. До шрама недалеко, но избежать этого тоже можно. — Надейтесь на обратное, — кажется, он подсознательно начинает считать минуты до встречи со своим рыцарем, и практически уже игнорирует женщину, хлопочущую над ним. Все его мысли там, рядом с мятежником. Живым и невредимым. — Сейчас мне нужно торопиться, но прежде, - монахиня наклоняется совсем близко к уху Кэйи, придерживая его за плечо. Он не из робкого десятка, но резких движений пугается — это его выработанный рефлекс — Арлеккино успела это заметить, к нему ведь даже во сне не подойти. — Иногда, чтобы выжить, надо стать верным врагу. Подумай над этим...***
Время летит слишком долго. На золотой пластине над дверью у входа в комнату выгравировано толстой прописью «Её Высокопреосвященство аббатиса Перуэр. Арлекино.». Ничего себе... это была сама аббатиса и правая рука короля Севера? Даже написание латиницы тут совсем отличается от привычного, Кэйя с трудом её разбирает. Внутри коридора оказывается гораздо светлее, чем снаружи, в комнате женщины. Везде есть свет, на стенах пылится множество картин с незнакомыми лицами, древние полотна, засохшие цветы в горшках, потолки с глубокими рельефами и позолотой. Настоящий королевский замок, нечего сказать. Парень с интересом ведёт рукой по лестничным перилам, шагая вниз, но, увы, там лишь выход из крыла, и ему, со слов госпожи Арлекино, высовываться не нужно. Замок тёплый, отапливается целой котельной. Это ведь не замок "Шепота", в котором всегда воняет сырыми шторами из толстенного бархата, свиньями и тухлятиной. Только теперь Альберих понимает, в каких ужасных условиях все свои двадцать два года он жил, даже не задумываясь о том, что можно жить лучше, и что это не считается нормой. Шнуровка послушнического одеяния на спине тянет, совсем немного сдавливая лопатки, несравнимо с обычным тряпочным платьем, которое он носил когда-то раньше. В мутноватом зеркале, которое он находит в коридоре, новая одежда выглядит красиво, будто Кэйя выбрался из знати или военный какой-нибудь. Удивительно, как много книг в комнате одной только святой матери, сколько ей пришлось прочесть. Сколько писаний, заветов, посланий и сборников писем. Альбериху ведь тоже приходилось, но он никогда не думал о количестве, ведь зависимость не давала выбора. Как только по мраморному полу раздаются чьи-то тяжёлые металлические шаги, он тут же прячется за колонну по инерции, и сердце начинает стучать в сотню раз быстрее. Это место заставляет его сомневаться абсолютно во всем. Вскоре Кэйя нехитро просачивается в одну из двух дверей напротив выхода из аббатского крыла, оказываясь у одного из запасных выходов огромного зала. Люди потихоньку текут в залу с разных сторон, начинают шуметь, здороваться друг с другом, хмурятся, ищут места на длинных лавочках перед трибуной, украшенной полупрозрачной занавеской. В этом зале женщины с покрытыми головами и благовонными чашами в руках сеют дым и кажется, что по полу плывет туман, поднимаясь вверх по стенам, занимая всё больше и больше места. У трибуны даже есть место для хора. И госпожа Арлекино, если присмотреться, листает книгу тоже прямо у этой трибуны. Альберих аккуратно пробирается ближе к ступенькам наверх, поправляя свои волосы, успевшие отрасти, тем самым обращая на себя внимание. Это кипение в помещении и без того отвлекает Арлекино, ведь она совершенно не может найти глазами вечернюю молитву. — Ты уже здесь? Рано, я надеялась сама тебя провести, — женщина кидает на пришедшего короткий и неизменно холодный взгляд, пока жрец поднимается к трибуне по коротенькой лестнице. — Ну, ничего, всё равно бы пришлось подниматься за тобой минут через десять. — Где мы? — очевидный вопрос, который приходит парню в голову первым. — Капелла. Вечерняя молитва, — она очевидно натягивает улыбку, бегая взглядом по строчкам и быстро листая. — Не выходил из крыла — молодец. Твое место в крыле аббатства, но после конфирмации тебя не тронут в любой части замка, — Арлекино укладывает книгу обратно на деревянную подставку, чтобы она не съезжала вниз. Шум растет, втягивая и их разговор в свой поток. — Где Дилюк? — в зале нет ни одного даже близко похожего лица. — Дилюк? А, господин Рагнвиндр, твой горе-революционер. Я же сказала тебе, что ещё рано. — Откуда вы знаете? Женщина смеётся с долей иронии, вздыхая тяжело, и этот смех кажется угрожающим. Она подхватывает Кэйю под руку, отводя чуть дальше, к алтарю с высоким распятием, высеченным из дерева. Совсем недавно высекли, наверное, ведь оно все еще ярко пахнет морилкой. — Я знаю намного больше, чем все здесь, но это не подходящее время для такого разговора, — эти слова подпитывают в Альберихе ощущения огромного заговора в стенах этого замка. — Стой, служба начинается уже скоро, я позову тебя, когда будет нужно. И он стоит, ждёт, даже несмотря на то, что за трибуной совершенно ничего не видно. Или, возможно, из-за всего этого стресса у него просто стремительно начало садиться зрение. Удивительно, но многие молитвы, которые читает госпожа Арлекино, Кэйя Альберих знает наизусть, ведь он читал их сам, и знает о их происхождении. И он может даже назвать места в священных книгах, где было все это написано, может вспомнить, кому предназначен стих, если потрудится. Почему-то жрец был до конца уверен в том, что они говорят совершенно о разных вещах, проповедуют разное, но, оказывается, дело не в этом. Они разным образом эти вещи понимают. Это как раз то, о чем и говорил ему Дилюку когда-то. Дело не в писании, а в людях, которые его трактуют. Когда-то давно какой-то жестокий проповедник решил, что грешников нужно наказывать сожжением, и теперь каждый новый проповедник Северных врат, каждый фанатичный король держится этих слов, трактуя и Библию тем же жестоким образом. Хор поёт очень похожую песню, очень-очень чисто поёт, красиво. Как же давно, кажется, Кэйя не слышал такого благостного хора, как давно он не чувствовал этой гармонии и правильности, пусть он и чрезмерно напущенная, несущественная. Однако, хор всегда одухотворял его и поселял в его душе истинную веру. Так и сейчас. Госпожа Перуэр подзывает парня рукой, просит поклониться — Альберих беспрекословно выполняет, иначе его ждёт кара, популярная тут — и увешивает его шею тонкой и длинной металлической цепью в два оборота под наблюдением тысячи глаз. Людей так много, что они заняли все лавочки, стоят у стен, подталкивая друг друга. Глаза разбегаются, найти нужного так и не получается. Теперь он становится частью уже второй церкви. Даже засмеяться хочется. Когда-нибудь его посвятят и в язычество, и он будет вытачивать идолов из деревяшек, и резать животы ягнятам. Не иначе. Целые полчаса он стоит в этой хоровой кучке, даже ноги затекают. И кажется, что всё это длится целую вечность. Слушать надоедает уже на середине. Но как только Арлекино прощается и даёт разрешение уходить, Кэйя Альберих пробуждается ото сна. Быстро спускаясь по ступенькам вниз, он приподнимает полы нового одеяния, чтобы не запнуться и не запачкаться сыростью, слякотью, притащенной людьми с улицы, и вертит головой. Дышать становится трудно, учитывая то, как люди протискиваются по бокам, пытаясь унести его к выходу из капеллы. — Кэйя, — слышится низкий, требующий и зовущий голос. Такой знакомый. И совсем недалеко, наконец, он видит своего прекрасного, высокого, рыжеволосого мятежника, к которому тут же тянется руками. На улицу все-таки приходится выйти. Руки и кончики ушей тут же краснеют от холода, но их так легко оказывается согреть в чужих объятиях, в которых Альберих безмолвно застывает, забираясь пальцами под знакомую длинную накидку с пушистым воротником. — Ты цел, — жрец с трепетной нежностью тянет это, ластясь щекой к плечу Рагнвиндра и чувствуя, как мужские грубоватые пальцы гладят его шею. Кажется, его оглушает собственное дыхание, и виски начинают пульсировать, в глазах скапливается напряжение. В горле — ком. — Как же я рад тебя видеть. — Боже милостивый, они что, били тебя? — Дилюк берёт в свою большую ладонь его лицо, рассматривая рану на щеке, критическим взглядом зацепляясь за повязку на глазу. Он и не представляет того, что все эти травмы были получены Альберихом в погоне, но он порвет на части любого, кто хоть пальцем его тронет. От одной только мысли, что с Кэйей обращались грубо, все внутри Дилюка начинает закипать. — Я убью любого, кто причинит тебе здесь вред. — Нет, — быстро отмахивается парень с усмешкой. — В лесу ветка хлестнула, пока я пытался ускакать. Я ведь и сам кого угодно убью. — Не сомневаюсь, — гнев тут же сменяется на милость, в голосе скользит ласка. Рагнвиндр тяжело сглатывает и смотрит с сожалением в глазах, бегая взглядом по цепи на его шее, по черным одеждам, в кои были одеты все прислужники монашеского крыла, и по рукам. — Побежали отсюда. Я найду провизию, и мы с тобой найдем другое место, попробуем снова. Все бы замечательно, заманчиво и правильно, но они живы, и здесь они оказались не просто так. Кэйя и рад бы больше не верить в эти чертовы высшие силы, но иначе он не может оправдать этот поворот судьбы — всё происходящее вокруг не может быть случайностью. Загадочная Перуэр, Арлекино не может быть случайностью. В конце концов, они ведь просто-на-просто не могут из раза в раз менять места, пугаясь возникших сложностей. Нигде не будет просто, везде нужно будет бороться за правду и смиренно терпеть. — Нет, — глаза Дилюка сужаются, а брови непонимающе вздрагивают, прежде чем нахмуриться. Сухие от ветра губы даже повторяют с вопросом, будто обводя это слово по контуру на второй раз. "Нет?" — Только не говори, что ты хочешь остаться в этой церкви и стать таким же, как они, — если это так, то все его усилия оказались напрасными. Он старается не думать об этом, не внушать себе плохое, иначе старые раны снова заноют. Прошлое всегда готово дать о себе знать. — Эта аббатиса, она... — у парня не получается выразить мысли внятно, и он даже не знает, за какой факт зацепиться, чтобы убедить Рагнвиндра остаться в Северных вратах. — Она говорит очень много странных вещей, и это толкает меня на мысли, что, ну, из неё можно извлечь выгоду. Она будто... владеет какими-то знаниями, которые хочет передать, и жизни сохранила нам именно она. Она знает о нашей борьбе, знает о тебе и обо мне. Она не проста, — Кэйя даже потеет, напрягаясь от страха, что его догадки будут отметены в сторону. — В общем, дай мне несколько дней. Веди себя тихо, и я попытаюсь всё узнать. — Ты смеёшься? - непонимающе выдавливает мужчина в ответ Альбериху. — Какие ещё несколько дней, Кэйя? Как ты вообще мог повестись?! Эти ублюдки не знают ничего кроме вранья и жестокости! Рагнвиндр нервно вертит головой и заламывает пальцы. Жрец же грустью с неохотой читает в этом жесте отрицание и недоверие. — Нам не стоит говорить об этом здесь, — слова женщины о неподходящем месте вовремя всплывают в памяти. — Я попытаюсь добраться до истины завтра, доверься мне. Дилюк сжимает чужие руки в своих, чтобы согреть, опуская на них взгляд. Всё это время он надеялся, что Альберих жив, что он цел, что его не держат в темнице без еды и воды, что его не пытают и не хотят вернуть обратно, ведь опасность всё ещё висит над их головами. Она будет висеть над ними всегда. Теперь он чувствует, что дорожит его хрупкой жизнью больше, чем своей собственной, чувствует, что его образ все больше и больше пробирается куда-то вглубь его сердца, минуя всяческие препятствия. Он влюбляется. Сам не понимает этого, но влюбляется. Может даже сильнее, чем в свою мечту о мести. Жрец пропускает несколько людей за колонной, тянется и прижимается к мужчине ненадолго, вновь обвивая объятиями, чтобы, как обычно, впитать в себя уверенности и спокойствия, убедиться, что Дилюк Рагнвиндр перед ним настоящий, материальный. Он очень хочет убедить его в сотрудничестве. — Времени нет, — мужчина хмуро бросает это, отрываясь от рук парня. — Надеюсь, мы скоро встретимся. — Всегда надеюсь, - кивает в ответ Кэйя, рассчитывая на свою новую знакомую.***
— Мой отец убил его отца. Он погубил всю его семью, — темная синяя мантия стелется по полу, длинные пальцы поглаживают серебряного дракона на одном боку спинки небольшого трона с накинутой шкурой животного. На столе, перед этим троном, лежит толстая учётная книга, принесенная стражей из комнаты аббатисы Арлекино. Этот голос пропитан мягкостью, но при этом он кажется колючим, словно зимний снег, который оставляет на коже ледяные ощущения, замораживает. Он звучит нежно и приятно, но в то же время осторожно и негромко, словно боится растопить свою хрупкую красоту. Этот голос заставляет сердце трепетать и душу погружаться в мир немой тишины, незримых чувств. Он наполняет пространство вокруг теплом и уютом, но при этом оставляет ощущение мерзлоты. Этот голос — почти что настоящее чудо, которое способно перенести в мир, где царит вечная весна. — Теперь он пришёл сюда, чтобы убить меня. И тебя заодно, Перуэр, я в этом уверен. Его жажда крови слишком сильна. — Я представляю, насколько он кровожаден, да, Ваша Светлость. — Нужно от него избавиться, — Не всё способна решить жестокость, — эти слова заставляют мужчину поднять на аббатису свой холодный, внимательный взгляд. Его глаза словно ледяное северное море — холодные и беспощадные, они заставляют дрожать от страха и трепетать от холода. В них нет ни капли видимого сострадания, только бесконечные просторы льда и снега. Они словно зеркало, отражающее бесконечную пустоту и безжалостную суровость Северных земель. Но в то же время, в их глубине можно увидеть мощь и силу, способную противостоять любым холодам. Не всё способна решить жестокость? Его учили совсем другому. — Помните об этом, прошу вас. На одном из длинных пальцев сверкает перстень с голубым камнем. Этот перстень в королевской семье передаётся из поколения в поколение — от одного монарха к другому, без исключения, даже если всего на пару лет. Короли нынче мрут, как мухи. — Может, скажешь это ему? — мужчина произносит это бесцветно, но с явным намёком. — Я не помню, как он выглядел, Ваша Светлость, поверьте, — аббатиса обводит взглядом чужой волевой профиль, на который очень удачно падает тускловатый свет заката из окна. У короля лицо величественное, красивое, будто выточенное из камня, скульптурное, с чёткими линиями подбородка и скул. Его светлые волосы блестят в закатном солнце подобно жемчугу. Она могла бы им любоваться. — Я взяла с собой только его спутника, — Арлекино жмёт плечами, элегантно подходя ближе к пьедесталу, на котором стоит трон. — Он выглядел побитым жизнью, простоватым, но для церкви — в самый раз. Бывший жрец, судя по имени. Точно знает правила и будет сотрудничать, если поставить условия правильно. Послушный. Я успела убедиться. И откуда, интересно, у аббатисы такой потрясающий талант к правдоподобному вранью? Кому она ещё врет? Чиновникам? Послушникам? Прихожанам? Или, может, самой себе? — Ты никогда меня не подводила, но это серьёзная опасность. Он может начать отрицать свое имя и придумать другое, выставить себя за кого-то. — Но он этого не сделал. — При свете всего пары настенных канделябров глаза правителя блестят, от стройного тела на рамы окон падают отблески цветных камней на костюме. Он любит подвески — это его страсть. — Доверьтесь, Ваша Светлость, я не подведу и в этот раз. Король роняет на неё странный, неподвижный взгляд. Однако, Перуэр слишком хорошо этого человека выучила. Мужчина сходит с пьедестала и медленно, громко шагает навстречу Арлекино, отбивая беспорядочную дробь эхом каблуков. Белый воротник на её шее совсем немного перекошен, уголки рта тянет вниз, под глазами извечные мешки — знак титанической усталости. Глаза полны смирения и сожаления. Пахнет от неё, как и всегда, пыльными книгами и воском. Без вранья: ему не нравится этот взгляд, и он хочет видеть там другие чувства, хочет внушить в них жизнь, но обжигается огнём. Огнём той самой инквизиции, которую охотно поощряет. Всё люди в Северных вратах стукачи и сплетники. Они готовы порвать друг друга, лишь бы донести, лишь бы заработать репутацию и не попасть под удар, если с ними случится беда. Никому нельзя доверять. Никому кроме неё. — А что, если попробовать выбить информацию из жреца? Негуманно, — он будто бы уговаривает её, а его голос становится хитрее. А Арлекино незаметно сглатывает, когда пальцы короля, оказавшегося прямо напротив неё, скользят по её острой скуле. Внутри слишком много чувств, чтобы передать их словами. Целая битва между "хватит" и "ещё". Но рука сама поднимается, чтобы быстро окончить начатое. — Он конфирмован, его теперь нельзя трогать, иначе все аббатство посмотрит на вас плохо. Вам такое не нужно. Да, и я убедилась, что он пытался сбежать из Святого Шепота много раз. — Перуэр... — Не волнуйтесь и удвойте охрану, если сильно боитесь, — хочется заткнуть её. Чтобы эта недоделанная аббатиса прекратила говорить вот так. — Ты единственная в замке, да и вне его, кому я могу доверять, — король, помедлив, тянется и кладёт руку на её плечо, пытается сделать это как можно менее навязчиво. И как они только дожили до этого безумия? Вечер не благоволит. Время никогда не на их стороне. Его Величество Нёвиллет — монарх Северных врат, кровожадный и бесстрашный человек, настоящий судья, сын первого короля-завоевателя этих земель. И он оказывается слаб перед этой невыносимо строгой и, при том, прекрасной женщиной. Столько лет. Столько лет он мечтает, наконец, растопить льды внутри её сердца. — Нёвиллет, прошу вас, — но, увы, сам он не способен своим сердцем повелевать. — Идите в свои покои. Отдыхайте.