Спасители: В огне сгорая

      Жизнь так скоротечна и тягостна, что в беспроглядной поруке долга мы редко замечаем собственные желания. Мы создаём вокруг себя крепость из обязательств, идем "верным" путем, делаем из себя хороших, полезных, осуществляем чужие надежды. Зачем мы живём чужую жизнь? Пестрый тюльпан быстро замёрзнет в зимнюю стужу, скукожится, от его лепестков не останется ничего. Порой, когда повсюду мрак и ледяная вьюга, лучше оказаться чернющим, сгорбленым боярышником, чем погибнуть от собственной беззащитности.       Святой Шепот остаётся там, в затянутом рощами, замученном дождями Страсбурге. Далеко. Впереди лишь мрак, ливни и километры неизведанного мирового пространства, несущего лишь опасность.       — Думаешь, этот капюшон скроет тебя насовсем? — от этого голоса пробирает холодом, словно ледяной ветер проникает в самые глубины души Кэйи Альбериха. Он ощущается тонким лезвием ножа, скользящим по позвоночнику. Этот голос проникает в саму его сущность, заставляя жреца чувствовать себя уязвимым. Это чувство ново и ужасно неприятно. — Нет, за нами продолжится погоня, и я тебя не отпущу, — мятежник всегда максимально спокоен. Он размеренный, негромкий. Его голос холоден и рассудителен, но вместе с тем он... такой пугающий. — Думаешь, трёхдневное молчание спасёт тебя от меня? Нет, меня это только раззадорило.       И что ему вообще нужно?       Это ядовитое «нет» рыжеволосый мужчина нарочно тянет с недоброй улыбкой, почти оскалом, замечая косой взгляд из под капюшона плаща. У жреца руки связаны, и твердая верёвка натирает его запястья, доставляя нечеловеческую боль. Он принципиально не ест, практически не спит, поскольку в тех местах, где они останавливаются, спать почти невозможно: от кожаной куртки пленителя несёт сигаретами, в комнатах, на улицах и в переулках воняет трупами животных, кухонная мебель в постоялых дворах заляпана липким воском и грязным, черно-желтым жиром. Кэйю тянет блевать раз пять за первые сутки с ним, но он стойко держится, молясь о том, чтобы все это скорее закончилось, чтобы все оказалось кошмарным сном. Наивно.       — Выдвигаемся, — он не знает, как далеко его везут и зачем вообще похитили, но дорога, по видимому, дальняя. Жрец чувствует себя вещью, которую отобрали у хозяина — теперь он лишь бесполезная безделушка, теперь ничего не может. Ко всему прочему, у него больше нет предположений насчёт того, кто он. Этот человек с порезом на шее. Если раньше бы Кэйя решил, что он одержимый убийца, то теперь он сомневается, ведь слишком уж долго тянется его приговор.       Как бы там ни было, в нем угасают разом все амбиции и все надежды, он считает каждую секунду до смерти, представляет перед собой самые разные картины: как его съедают и рвут на части черти или такие же, больные дьявольской сущностью, как тот, кто везёт его в неизвестность. Он не знает имени этого человека, не знает возраста, не знает, откуда он вообще взялся в Святом Шепоте. Кэйе, возможно, и не особо-то хочется знать о том, кто этот человек. Но сейчас это кажется какой-то жизненно необходимой глупостью, которая, наверное, мог бы спасти его и вернуть обратно в родные стены монастыря.       Всё время идут холодные дожди, периодически сменяя силу по диапазону от «мелкого» до «смывающего всё с лица Земли», и даже во время таких сильных и страшных ливней они не останавливаются. Кэйя Альберих впивается пальцами в чужие бока, чтобы не упасть с лошади на скаку — хоть в чём-то этот пугающий мужчина оказывается полезным — и молится тихим-тихим шепотом. Даже себя не слышит, растворяя звук своего голоса в диком шквале очередного ливня, разнося слова по воздуху, чтобы небеса услышали. Но они не слышат и не отзываются.       Однажды ночью он лежит на краю кровати — нет, даже матраса — укрытый своим же тонким плащом, который выдал ему чёртов похититель. Заботливо, между прочим, чтобы жрец не простыл ещё сильнее. Лежит и слышит хор. Этот хор звучит где-то снаружи за окном — из высокой, узкой часовни на соседней улице от постоялого двора — и он пытается встать с кровати, чтобы выглянуть в окно на разбитую улицу и посмотреть. Спросонья песня кажется парню очень-очень знакомой. Плащ соскальзывает с плеч, и Кэйя делает рывок вперёд, будто под гипнозом, опирается на матрас. Тут-то его руку и ловит мужчина. Не с силой, не упрямо и злобно. Скорее... Предупреждающе, вразумляюще.       — Спокойно. Спи давай, — слышит он в ту ночь, но заснуть больше не может, постепенно понимая, что нет. Это не та песня, которую поют у них. Это что-то другое, и оно кажется жрецу теперь враждебным, пропитанным ложью и чем-то неправильным. Это – ловушка. От чужой груди по его собственной спине пробирается согревающее тепло, как от камина в комнате. Наваждение, посланное Альбериху, ослабленному в болезнь, чтобы разум затуманить сильнее прежнего. В глубине души жреца закипает злоба, испаряясь в густом тумане ненависти. Его сердце, прежде такое мирное и чистое, теперь стучит суровым ритмом, наполняя его существо ядовитыми мыслями. Каждый взгляд, каждое слово становятся оружием, каждый шаг – возмездием. Внутренний огонь не утихает, а лишь разжигается с каждым новым мгновением. Обидным, гадким. Гремучая квинтэссенция несправедливости, как ядовитая змея, плетется вокруг его сердца, усиливая свое влияние с каждым дыханием, готовая укусить в любой момент.       На пятый день они останавливаются у кабака на границе с Фульдой. До Мерья здесь ещё далеко, но восточный контраст в людях он уже слишком хорошо чувствует. У каждого второго мужчины из-за пазухи торчит внушительный кортик, и рыжеволосого мятежника это заметно напрягает. Даже если хвастовство оружием выглядит больше безобидно, чем опасно, похититель все равно становится угрюм и неприветлив, обходит местных стороной. Местным здесь свойственно носить кожаные жилетки с подшерстком, а женщина за прилавком кабака встречает их с увесистым металлическим крестом на шее и в платье, расшитом красно-черными узорами. Её густые волосы заплетены в косы, щеки натерты румянами.       "Неужели люди на границе со Святым Шепотом живут лучше, чем в нем? Чепуха какая-то, — нос Кэйи морщится от непонимания. Его ведь приучили считать, что лишь у них все праведно и хорошо. А теперь картинка разбитых дорог и голодающих нищих внутри культа совсем не вяжется с тем, что происходит снаружи."       Стремительно зарастающий щетиной мужчина, с затянувшейся в тонкую нить, царапиной под глазом, снимает со жреца «уродский капюшон» и смотрит сверху вниз, проводит тыльной стороной ладони по мягкой щеке. Кэйе от этого становится противно. Он и помыслить не мог, что может испытывать такое.       — Температуры нет. Хорошо, — жрецу хочется дернуться, плюнуть на него, укусить – внутри бурлит ненависть. Но страшно, и страх сильнее. — Язык проглотил? Точно, тебе же ведь нельзя с чернью разговоры водить. Как же я мог позабыть, что ты у нас такой необычный — мятежник цедит эти слова с безосновательной злостью, похожий на животное, на брошенного на улице пса. Молодой, волосы пылают на солнце и растрёпанные, в глазах смесь чувств. Тоскливых чувств, о которых Кэйя думать никогда не пытался, не пробовал. Он знал все, что ему нужно было знать, ему было не до чувств. Это все для людей, а он-то ведь не человек, а сосуд божий. — Я уговаривать тебя не буду, так и знай. Проголодаешься — не узнаю, если не расскажешь. Устанешь — плевать, ты ведь молчишь.       Он коротко фырчит носом, хмурится, дергает лошадь за поводья и:       — Я бежать тебя просил, Альберих. Бежать. А ты теперь косишься на меня, как на врага всего человечества.       Ветер сочится сквозь тонкие яблони, высаженные вокруг постоялого дома, похожие на сорняки. Мятежник же вздыхает, поморщившись и почти добродушно и снисходительно треплет жреца по плечу, когда он поднимает на него свой холодный и проницательный взгляд, чтобы разглядеть его лицо.       "А как на кого на тебя смотреть, если не как на врага?"       На шестой день небо проясняется, лужи высыхают, земля, превращённая в месиво из грязи травы и листьев, слетевших с деревьев, становится больше похожа на землю, чем на бесконечные воды. Похититель с неприкрытым удовольствием тянется рядом с лошадью руками к небу и выдыхает. Кэйя сонный и заранее раздраженный, ведь из-за из "приключений" у него лёгкий насморк, не проходящий уже дня два, а тело потеет в черных шмотках. Бывает такое иногда осенью, что она на пару недель превращается обратно в лето, так и сейчас. Мужчина помогает ему сесть на лошадь сам, зная, что этот ведь уже не будет вырываться и пытаться убежать — некуда, сломанный. У жреца же руки остаются связаны абсолютно всегда. Он так спит, так ест, пьёт, молится.       Безоблачно, тихо, даже птицы потихоньку воркуют, порхая стайками где-то далеко над лесом.       В самой середине голубого неба светит яркое солнце, которое припекает макушку; сегодня будет новый город, сегодня они едут по большим полям с разными цветами, пейзаж за пейзажем быстро сменяют друг друга. Перед глазами Альбериха маячит чужая спина, и так уж выглядит, что он не видит больше ничего кроме неё, а вокруг всё пестрит: жёлтые лютики, фиолетовые сентябринки, белые ромашки, розовые колокольчики. Картина неописуемой красоты. Где-то вдалеке видно руины старых замков, пересечения дорог. Эти замки уже давно разворованы, но выглядят все равно величественно. Честно признаться, мятежнику давно хотелось побывать в таком месте, уединиться со своими мыслями, разложить по полочкам все, что произошло в его жизни, только вот, времени все никак не находилось.       — Эй, поднимай голову. Тут очень красиво, повсюду цветы цветут, — его раскатистый голос звучит все так же звонко и бодро, словно он не пленника тащит к черту на рога, а родственника на смотрины в соседний посёлок. Рыжеволосый немного разворачивает голову назад и подталкивает поникшего парня локтем. — Серьёзно. Я уверен, ты ещё никогда в своей жизни такого не видел в своих четырёх стенах. Да и до весны не увидишь, если меня не послушаешься.       Ах, если бы. Внутри Кэйи ведь всё сильнее и сильнее кипит негодование, прямо-таки бурлит в крови кипятком, ему хочется показать зубы. Зачем ему какие-то там цветы? Он видел больше, лучше и яснее, чем этот идиот, который даже нормально лошадь не умеет вести! Постоянно их заносит в стороны! Плевать на то, что Кэйя этого не умеет и подавно. Он злобно хмурится и поджимает губы. Из-за плеча это можно прекрасно разглядеть и, боже, как же сильно он оказывается похож на обиженного ребёнка, у которого отобрали сахарного конька. Так похож, что мятежник не сдерживается и позволяет себе негромко, с жирной иронией посмеяться над тем. А сам чувствует, как жрец сжимает в пальцах его серую рубашку, заправленную в брюки. Нервно сжимает, злится, но держится.       — Прекращай себя так вести. Я отношусь к тебе по-человечески, и тебе ко мне стоит относиться аналогично. Я тебе не враг, — смеяться рыжеволосый прекращает, разминая плечи под солнцем. Его тон больше становится похож на серьёзный, несмотря на то, что он уверен, что в ответ он снова получит молчание.       Так и происходит. Трава волнуется, словно море, и лютики рядками уклоняются от ласкового ветра. Черт знает, что становится последней каплей, разрушившей терпение и смиренность Альбериха, но он собирается с силами и пинает лошадь под собой в живот, хорошенько размахнувшись. Кэйя, конечно, не знает, где этот негодный вор доставал для него сменную обувь, но каблук у туфлей оказывается весьма приличным. Спасибо, подсобил.       "Была ни была."       От столь мощного толчка лошадь тут же подскакивает на дыбы и ревёт от боли. Всё-таки какие-то силы у Кэйи ещё остались, пусть он и потратит их на борьбу. Надежда начинает теплеть в его душе.       Капюшон с него успешно слетает, и Альберих с грохотом падает вниз на землю на бок, заглушая удар группировкой. Отлетев в траву, он не спешит встать.       — Глупец! — рыжеволосый кричит это совсем неразборчиво, запаниковав, и тянет за поводья, пытаясь успокоить лошадь. Та — на дыбы. Напрасно — только душит, а держаться в седле в вертикальном положении оказывается слишком сложно. Мужчина утробно рычит, но его рык заглушает ржание напуганного коня. Теперь пришла очередь Кэйи посмеяться над ним.       На всякий случай жрец не торопится: встаёт, превозмогая боль в пояснице, смотрит на это представление, отслеживает панику на чужом лице, и подло злорадствует. Его месть жестока, и на лице Кэйи даже расцветает хладнокровная улыбка. Вот тебе, грешник, кара! Страдай, нечестивый! Только когда конь начинает падать на землю, он, наконец, срывается с места и бежит. Бежит от этой проклятой поляны прочь, начиная чувствовать, что вот, теперь-то он свободен. Теперь он может вернуться в родной дом, родной храм! Чтобы снова быть в теле чистого, нужного и важного для этого мира.       Мужчине, упавшему с коня, кажется, что его позвоночник трещит по швам, когда он оказывается на земле. Лошадь падает в паре сантиметров от него, чуть не задев ногу. Она и без того болит, но сильнее болит только голова, когда он встряхивает ей и оглядывается по сторонам, замечая не так далеко своего беженца.       — Вот ведь... — слова сами вырываются из уст. Приходится с надрывным стоном встать и побежать следом, пересиливая боль. Он припадает на правую ногу и хватается за штанину на этой же ноге, тянет, помогая ей подниматься.       Даже с травмами он все ещё двигается быстрее, кто бы сомневался. Всё предопределено. Догнать и повалить жреца на траву ему удаётся более, чем удачно и легко. И, надо же, в этот момент происходит невозможное:       — Отпусти меня, ты! — Кэйя надрывно взмаливается, начиная долбить мужчину в грудь связанными кулаками. — Ты не смеешь трогать меня без моего разрешения!       Вот-вот из ноздрей мятежника повалит пар, потому что у него нет сил терпеть и быть хорошим. Он хватает лицо Кэйи с силой и сжимает челюсть.       — Ты должен на коленях передо мной ползать за то, что я тебя спас! Что тебе не нравится, мать твою?       — Я должен служить, а ты - просто помешавшийся демон! — слёзы, не переставая, текут из его красных глаз, губы сохнут, кривятся. — Отпусти меня, отстань! Я хочу домой!       Мужчина достаёт нож с длинным лезвием из кармана на ремне, хватает парня за руку и настойчиво режет его ладонь, пуская кровь, пока тот морщится и вертится под ним из стороны в сторону, чувствуя, что вот-вот сломается под весом массивного тела, которое явно превосходит в размерах его. Пусть вертится, пусть паникует. Уже не жалко, сил нет. Следующей жертвой становится его собственная ладонь, на которой он тоже делает надрез.       — Ты видишь? — его голос раскатывается, как гром перед грозой. Бардовая капля его крови падает на щёку Альбериха, лежащего под ним. — Больно? — его лицо в это мгновение застывает в немом ужасе.       Ладони соприкасаются друг с другом, кровь мешается между собой.       — Если я воткну этот нож в твое сердце, то оно будет истекать кровью и остановится. Если я изрежу тебя всего, то ты погибнешь прямо здесь, так и не узнав, что это такое — жить вне твоего дрянного культа, — он выдавливает эти слова из себя, шипит настойчиво и со злобой. Кэйя ещё такого не видел. Он снова разглядывает в глазах напротив тот невероятный, сметающий все на своем пути, огонь. — Я — человек, я могу убить такого же человека — тебя. Не духи и дьявол. Я. Те люди бы убили тебя точно так же, если бы не я!       В мокрых глазах, наконец, начинает отражаться понимание истины. Мужчина чувствует жалость, чувствует боль и обиду за неблагодарность. Ему не хочется, видит бог, не хочется рушить этого человека и его иллюзорный мир, но нужно. Иначе, они не смогут найти общий язык.       — Мы поговорим, — он продолжает, выдавив из груди тяжелый выдох. — И я всё расскажу, если ты больше никогда не будешь так делать, — физическое недомогание давит на него слишком упорно. Тело воет, все мышцы правой части тела пульсируют, и терпеть это становится невозможно.       Нежный ветер тоскливо колышет достаточно подмятые желтые цветы вокруг светлого, красивого лица жреца. Он и сам похож на цветок, правда, от него уже несколько дней не пахнет настолько приятно, как в самый первый, и выглядит он замученным, грязным, но теперь он даже лучше. Он почти как настоящий.       — Хорошо, — молвит Кэйя недоверчивым шепотом, чувствуя, как дрожат его сухие от слез губы. — Давай поговорим, — слезы размывают пыль на его щеке и оставляют грязные разводы, когда мужчина своей рукой стирает его слезу. Он заговорил, нарушил закон, тоже согрешил. Но это было так неважно по сравнению с этим откровением.       "Бог создал людей по подобию нашему... — выдыхает Альберих себе под нос, медленно поднимаясь с чужой помощью. — Спокойно. Ты жив. А это уже хорошо."       Оранжевый закат растягивается на всё небо, ослепляя глаза своим ярким заревом, переходящим от красноватого оттенка к желтому с плавной аккуратностью. Это оранжевое свечение отражается в ясных глазах жреца, проникая внутрь, делая их не голубыми, а по-настоящему синими, будто море втекает в поток золотого песка. Мятежник засматривается на это невольно. Тень от листвы падает на губы Кэйи, расплываясь по контуру, создавая контрасты. Мужчине оказывается больно сидеть на длинном бревне от поваленного дерева, поэтому он садится прямиком на прохладной и, отчасти, сырой земле.       — Если я скажу тебе, что помимо твоего бога люди верят и в других, ты не удивишься, я полагаю, — голос продолжает оставаться серьёзным и даже строгим. Сам же вор опирается рукой на бревно и перебирает свои с красна рыжие волосы, сожжённые солнцем и собранные в низкий хвост. У него ужасно болит колено, будто оно выбито, но сделать он с этим ничего не может. Он же не врач. Кэйя со стороны выглядит волшебно, и это его грустное лицо, эти синие глаза, эта плёнка спокойствия, руки, которые не могут найти себе места и с поличным выдают все его чувства, несмотря на то, что он весьма сдержан. Только сейчас мужчина замечает, как руки пленника натерла верёвка.       — Нет, не удивлюсь. Учение гласит, что все другие, что есть помимо нас - это попытки дьявола вовлечь людей в свой культ, — он необычно напряжен, но с уверенностью рассказывает трактат, будто заученную пословицу, вглядываясь в собственное отражение где-то в небольшой лужице и тяжело вздыхая. Не так мужчина представлял их первый разговор, не этого хотел от него. — Но к чему это? Не пытайся навязать мне что-то своё,— в голосе Альбериха появляется усмешка.       Правильно, его мир состоял из объяснений на основе традиционной трактовки Святого Шепота. Все веры для них были от дьявола. Похититель на это тихо усмехается, сохраняя лицо безэмоциональным, качая головой, что «нет-нет». Он не собирается внушать ему какие-то другие правила, не собирается обрисовывать идолов. У него у самого всего этого нет, ему неоткуда брать образы.       — Каждый тысячный человек в этом мире верит в своего Бога или богов. Каждый тысячный человек принадлежит к своему культу, церкви, или как вы там это называете? Если бы не это всё, то наверняка сейчас человечество было бы на более высоком уровне, чем этот. Я не могу утверждать, на каком, я этого не знаю. Ты — лишь тот, кто был насильно в это втянут и был, можно сказать, под их гипнозом. Тебе не дали выбора: служить людям или просто жить свою жизнь. Отобрали у семьи, сунули в церковь и заставили подчиняться.       Рыжеволосому это никогда не нравилось. Просто отвратительно было казаться стекляшкой в этом калейдоскопе фанатиков, которые порвать друг друга готовы, чтобы их община правила миром. Сборища по пять человек, пятьдесят, пятьсот, пять тысяч – они все, независимо от числа последователей, стремились завоевывать и подчинять. Общество строится на том, чтобы охватить одной идеологией всё, сожрать планету, одев её в свои законы, в свою одежду, научить своему языку и своей культуре. Только вот, видение у всех разное, а много их настолько, что просто невозможно выбиться из общей массы. Таких, как он, называли по-разному. В Северных вратах их звали греходеями, на востоке — лжесловами, у южан — пагубцами. Их было чертовски мало — скитальцев без храма, мечтающих прекратить все это безумие — сам же он называл себя ни скептиком, ни богохульником. Просто "другим". Но теперь у него есть жрец одной из главных сект Европы и ключ к победе над этим фанатичным строем.       — Святой Шепот не зря забрал себе всех французов. Самые отчаянные военные и верующие — французы. Умирали больше всех, страдали больше всех, бежали больше всех. У них ничего не осталось, кроме креста за пазухой. Теперь и молитесь сильнее всех.       — Но все в Святом Шепоте искренне верят мне — Кэйя с толикой яда в голосе противоречит чужим словам, замечая новую усталую усмешку на лице мужчины.       — Правда? А что будет за неискренность? Что будет за сомнения в вашем величии? Смерть. Меня чуть не убили за то, что я заговорил с тобой во время молитвы. Да, с обычным человеком, решившем, что он стал божеством. А знаешь что со мной делали, когда увели?       — Но тогда ты в самом деле чуть не разгромил весь зал для собраний — восклицает парень. Но правда снова режет его глаза. Если вспомнить сейчас, каким его привели обратно... страшно становится. — Как это коснулось бы меня? — озадаченность Кэйи пробирается не только в тон его голоса, но и в мысли. Не страхом перед новыми реалиями, а сильнейшей душевной пустотой.       Как же так? Такое может быть, если, к примеру, спустя много лет ребёнку скажут, что его истинные родители мертвы. Он складывает в голове всё то, что от него могли скрыть в таком случае: семью, обучение, все радости юношества, всё дозволенное, что могло сделать его «нечистым». Связи, от которых она приняла отказ. Ему сломали жизнь?       — До тебя там были другие жрицы и жрецы, — мужчина замирает, подняв на него глаза. Чувствует, что что-то внутри него рушится с громогласным грохотом. Во все эти слова наверняка тяжело поверить, но почему-то та степень откровения, которая появляется между ними, к вере располагает. Ещё чуть помедлив, он трогает его запястье. Ещё немного, и тянет Альбериха к себе за руку, видя напряженное лицо. Только бы оно было таким не от боли. — Каждого из вас растят двадцать три года, а потом приносят в жертву, — он медленно развязывает узел на чужих руках. Кэйя оказывается поражен так сильно, что у него учащается дыхание, и мужчина чувствует это своей щекой.       У него мягкие ладони, запястья в некоторых местах стёрты так, что начали покрываться кровяной корочкой. Похититель откидывает верёвку куда-то за спину, не глядя. Ему важно заполучить доверие. Он бы соврал, если бы сказал, что этот - по воле, мать её, жестокой судьбы — жрец, не вызывает у него желание защищать его. Поэтому он врать не будет.       — Жрицам Святого Шепота это объясняют, как путь в рай. Ты ведь наверняка и сам такое слышал, — звучит до боли иронично, если задуматься. – На самом же деле, тебя в очередной раз бы напоили этой дрянью, уложили на стог сена и подожгли. Ритуал очищения такой. Они сжигают жертву, чтобы им простили все их грехи, совершенные за двадцать лет. На место прошлого жреца находится новый. Каждый двадцать лет новый ребёнок.       Слова даются ему с трудом. Особенно от осознания того, что именно он мог погибнуть при таких обстоятельствах.       — Но теперь, когда ты со мной, ты будешь жить, а они не закончат свой обряд, будут считать себя заблудшими. Может, даже отрекутся от Бога, ведь каждая душа не будет принята. Если она существует вообще, - на пару мгновений рыжеволосый стихает. В большом скопе его мыслей есть и те, что его съедают. Без этого никуда. — В любом случае, таким образом, мы избавляемся от потенциально опасной и огромной секты. Она уничтожает себя сама.       Где-то вдалеке, прикрытый деревьями на горизонте, всё ещё виднеется разрушенный замок. Кэйя, кажется, жалеет, что всё вот так. Что теперь он обладает этой информацией. Теперь у него появляется слишком много вопросов, многое для него остаётся загадочным и непонятным. Он очень надеется, что всё поддаётся объяснению, и он сможет понять и поверить в новый уклад. Чёрт бы знал, как всё это скапливается и умещается в голове Альбериха сейчас, как такое новое и неправдоподобное становится настолько правдивым для него. К тому же, из уст какого-то, практически, незнакомого человека.       — Как тебя зовут?       Боже, точно, он так и не представился.       — Дилюк Рагнвиндр, последний господин рода Рагнвиндр — улыбка сама появляется на его губах, но задерживается там лишь короткое мгновение, чтобы снова пропасть, оставив острое и серьёзное лицо лишенным какого-либо оттенка. Неужели, он обрёл его снисхождение к себе? – Но ты можешь звать меня просто по имени. Мне приятно познакомиться.       Он замечает как что-то вздрагивает на напряженном лице Альбериха, полного раздумий.       — Кэйя Альберих, — как бы паскудно это не звучало, но той старинной непереводимой гравировке суждено теперь заменить ему имя.       — Кэйя, значит. Красиво, — видно, как он намеренно игнорирует это "фамильярство", поджимая губы и устремляя свой напряженный взгляд в пол.       — Скажи мне, господин, откуда ты всё это знаешь?       — Если ты о твоей судьбе, то я не совру, если скажу, что любой человек, хоть немного поживший вне Шепота, знает это. Если о писании, то я восемь лет посвятил на изучение всего, что помогло бы мне прояснить понимание о происходящем вокруг нас, — Кэйя внезапно для себя задумывается о том, сколько же Дилюку сейчас лет. Что же такого значимого произошло в его жизни, что заставило посвятить этому так много времени?       Он понимает до конца, что теперь они не успеют приехать туда, куда ему хотелось, чтобы остаться на ночь. Более того, их лошадь устала и тоже чувствует боль от падения. Рагнвиндр берёт плащ Кэйи с бревна и рвёт длинный подол. Лента выходит шириной в три пальца. Он должен быть уверен, что от него не убегут, не кинут за ночь хромого где-нибудь в поле, в грязи, под дождем. Один конец обвязывается вокруг его собственного ремня, а второй – вокруг ремня бывшего жреца. Теперь у них новая связь — более доверительная, можно ходить и хвастаться.       — Можем дождаться ночи и поехать, а можем переночевать в том замке, — он тычет пальцем в руины на горизонте. — Нас, в любом случае, не должны поймать.       Зарево заката перерастает во что-то ярко-оранжевое, опускаясь ближе и ближе к краю горизонта, потухая в чужих глазах. Только вот, они не потухают. Альберах чувствует, как он дышит по-новому, не так, как делал это раньше.       — Останемся.       — Тогда, ты поможешь мне подняться и развести огонь.       Ночи становятся всё холоднее, а погода перестаёт быть предсказуемой.       Дилюка тайно переполняет чувство гордости, когда он в тепле кормит Кэйю сворованными где-то на рынке булочками и барбарисом, который посчастливилось набрать тут, недалеко. Гордость эта, кажется, совсем не за то, что теперь он на шаг ближе к победе над этой мировой чумой, а от того, что у него очень хорошо получается очеловечивать того, в ком воспитали отчужденность и обособленность, бесчеловечность.