***
Здесь не бывает спокойных ночей: постоянно кто-то ходит, сторожит, все ожидают нападения с любого фронта, независимо от того, насколько далеко и хорошо они спрятались. В окна пробивается свет сквозь тяжёлые, бархатистые шторы красного цвета, которые, черт знает, с каких времен висят на прогнивших карнизах, и по этому свету можно понять, что большинство обитателей не спит. Страшные, «магические» вещи могут происходить в стенах этого грязного места. Под покровом ночи может приключиться любая неожиданность: часто слышны крики, всхлипы, стоны, писк мышей и выстрелы. В комнате мерцает камин, потому что холодно до жути — лето постепенно переходит в осень, и это сказывается абсолютно на всём, даже дни становятся какими-то медленными и текут дольше, чем обычно, тускнеют, сливаются в один. Лежать на мягком ковре хорошо, разглядывая рельефный потолок, с которого очень-очень редко ссыпается штукатурка, когда в комнатах наверху кто-нибудь ходит. Кэйя глядит в это пламя бездумно. Вернее, он изо всех сил пытается отогнать от себя воспоминания, уже несколько суток глубоко сидящие в голове. В огне камина, пылающем яркими языками пламени, словно отражается взгляд того, кто несколько недель назад угрожал жизни молодого господина. Теперь, когда опасность миновала, и он находится в безопасности, можно вспомнить тот момент, когда его жизнь, возможно, висела на волоске. Огонь, будто бы волшебным образом, позволяет рассмотреть каждую деталь этого страшного события. Этого человека, похожего на сталь. Вспыхивая и затухая, он создает его облик, словно призывая снова вздрогнуть и обновить в памяти: его лицо было грубоватым, с выражением бесстрашия и непоколебимости. Но при этом оно было красивым, с сильными чертами и глубокими глазами, которые могли проникнуть в самую душу. И в этот момент, когда все уже позади, можно почувствовать благодарность к судьбе за то, что она подарила еще один шанс на жизнь. Бежать? Зачем? Хотя, возможно, его самого иногда пугает определённость. Кэйя умеет читать по здешним книгам стародавних лет, собирает гербарии, учит имена патриархов и вытачивает из деревяшек ромбовидные амулеты. Опасается ливней и града. Как принц взаперти или комнатный цветок, только участь у него немного страшнее. И, всё-таки, он не видит причин бежать от судьбы, ведь, посланный на землю самим Господом, он не может жить иначе. За этими мыслями образ грешника постепенно уходит на второй план. Его тёмные суховатые волосы хаотично разметаются по пестрому вензельному ковру, ловят на себе блики огня в камине, который, скорее, тлеет, а не горит, редко выпуская по паре языков пламени из груды оранжевых углей. Синие глаза оказываются слегка прикрыты. Кэйя сворачивается на ковре клубком, тяжело втягивая запах сырости с улицы и кусая нижнюю губу. На том строгом лице отражалась искра воли и свободы, непокорного духа, дьявола, который не примирится с оковами обыденности. Но даже в этой ярости была красота, необыкновенная и неуловимая, совсем непонятная. Отголосок бескомпромиссной силы природы. Возможно, он был мятежником не только по натуре, но и по жизни, и его сущность была слишком непоколебима чтобы быть прикованной к суетным ценностям и стереотипам, но в той же степени и грешна. До омерзительного грешна. Слышен тихий шепот за дверью. Может, это стража, а может и местные слуги, коих тут туча, и они также тучно его частенько облепляют, раздражающе дотошно заботясь. Это не имеет значения. Пока это место похоже на Рай, Кэйе совсем не страшно в нем находиться. Он бы поел сейчас фаршированной рыбы с перцем, прогулялся бы по небольшой террасе в сопровождении пастора Себастьяна, который ему как отец. Честно, он может доверить ему любой своей секрет. Пастор учил его говорить, писать, читать, до сих пор повсеместно курирует. Пастор - хороший. Внезапно, за окном гремит, будто взрыв, а небо тут же разукрашивается в белое, по нему идут трещины, разделяя на несколько частей. Гроза — это плохой знак. Она напоминает о неуправляемости бытия. Но для Кэйи она становится тревожным символом. Он напрягается, глядя в темноту комнаты и осознаёт, что гроза может быть предвестником беды и несчастий. Оконная створка, тем временем, бьёт с треском о стену и половица скрипит со стороны окна, дождевые капли разрушают незримую грань, пробиваясь в тесный комфортный мирок Альбериха, ломая его на части. — Что ж это такое, — он подрывается на месте, принимая сидячее положение и неуклюже подбирает ноги под себя, озираясь по сторонам, и начинает с надломом во взгляде гипнотизировать окно. Он не решается закрыть створку — боится, брови хмурит — с места не двигается. Вдруг появится шаровая молния, о которой ходят слухи, или злой дух, который захочет его убить? Главное, чтобы стекло не разбилось. — Господи, спаси и сохрани... — его негромкий голос становится таким сосредоточенным всегда, когда в душе селится тревога. Слышать не хочется ничего, кроме треска хрупких, рассыпающихся поленьев, но это все вокруг, оно гораздо громче и сильнее. Наверное, стоит позвать слуг. Жрец, пыхтя под нос, встаёт с пола, отряхивая себя от пыли. Запах промозглой уличной сырости пропитывает комнату, капли мочат тяжёлые старые шторы и, вдруг, приятные объятия пламени внезапно сжимаются. Чужие руки встряхивают Кэйю так, что, кажется, мозг ударяется об лобную кость. У него тут же мутнеет перед глазами, а из слов есть только неосуществлённое желание закричать – рот ему зажимают. Именно в этот момент, широко раскрыв полные ужаса глаза, он обнаруживает перед собой длинный шрам на чужой шее, которому уже около месяца, и жрец сразу узнает его. Кажется, столько времени прошло с того момента, как он видел этого нечестивого пса в последний раз. Грешник. Мятежник. Глаза, его дьявольское лицо всплывают в памяти снова навязчиво. Мужчина болезненно сжимает его горло, игнорируя то, как беспомощные руки впиваются в его собственное запястье, давящее на напряжённый рот. Альберих брыкается, пытается создать шум, топчет ногами по полу и истошно мычит — бесполезно. Все перед его глазами проносится с невероятной скоростью, не позволяя даже ближе разглядеть лица похитителя. О Всевышний! Мужчина пыхтит над ним, пока пытается унять его брыкания. Он ведь изгонял из него беса, а этот одержимый все лезет во грех, будто его тянет туда неведомая сила! Наивный жрец думает лишь о том, что лучше бы его убили тогда, на служении, лучше бы перерезали мятежнику глотку насмерть! Он тянет его к окну и нервно шипит сквозь зубы, перехватывая руки покрепче. Не хватало, чтобы божий посланник выцарапал ему глаза — он ведь совсем не ожидал, что жрец будет так серьезно сопротивляться. — Верткий, — слышится знакомый хриплый и низкий голос. У Кэйи же получается только невнятно мычать что-то в чужую соленую и твёрдую ладонь. Ему кажется, что ему вот-вот череп раздавят, поставят синяков этой мертвой хваткой, шею свернут — Наконец-то... Пальцы придавливают сонную артерию ровно в тот момент, когда у него почти получается вывернуться. Слышно запах самодельной сигареты. Слегка щетинистый мужчина прикуривает от свечки, тяжелым шагом обходя узкую комнату с одними только столом и кроватью. Душно, отвратительно, липко от пота, перед глазами плывет, и невозможно различить: из прошлого эти картинки или же из настоящего. У Кэйи Альбериха веки почти прозрачные, но красивые, он скрывать не будет. Слегка розоватые губы, взмокший лоб. Неужели у него жар? Мужчина трогает его лоб, ощущая резкий контраст между температурами их кожи, и тяжело вздыхает. Не хотел он всего этого, правда, но дороги назад уже нет. Дело сделано. Глаза жреца медленно разлепляются и, кажется, эти эмоции неизвестный вор запомнит раз и навсегда, на всю свою долгую жизнь запечатлеет в памяти. Потерянность превращается в страх, страх – в панику, паника – в истерику. "Где Себастьян?! — мысли обрываются одна за другой, дыхание учащается и сбивается, превращаясь в сдавленный хрип, голова раскалывается. — О нет... Нельзя было думать о его кончине, нельзя было проклинать, горе мне от этого! Пришел бес расправиться..." Всё, он пропал, его жизнь вот-вот оборвется руками этого жестокого человека, который, вероятно, совсем не знает, с кем связался. Дыхание Кэйи сбивается в тяжелый кашель, грудь начинает рвать от прилива истерически спешных всхлипов. — Поздно паниковать, — мятежник отмахивается рукой, усмехаясь, его голос звучит равномерно, спокойно и фальшиво-безопасно. Какой же, все-таки, он жалкий сейчас. Словами не передать. Неизвестный чувствует противоречия, терзания испытывает: хочется либо содрать с этого фанатичного, драного жреца его священные тряпки и выгнать в ливень из гостевого дома, кинув лицом в грязь, либо прижать к себе крепко-крепко. Чтобы больше никогда не делать больно, чтобы верить только вместе с ним вдвоём, по новым правилам, вызволить несчастного из порочного круга обстоятельств, которые непременно однажды убьют его. В нем и правда есть что-то очень сильное — дар убеждения. В одном лишь его загнанном взгляде. Мужчина не понимает, что заставляет его занервничать: один только взгляд на жреца или давно издохшая совесть. — Добрый вечер. И добро пожаловать на борт, — так или иначе, его голос звучит пресно и безжизненно, глухо. Лишь тонкая нить горькой усмешки протягивается сквозь сказанные слова. Но он перебивается сильным рывком, однако нет, Кэйя привязан к стулу, и он никуда от него не убежит, сколько бы не дергался. Рыжевласый господин лишь давит ухмылку в ответ на его попытки вырваться. — Будь прилежным. У нас с тобой ещё многое впереди. От шмоток Кэйи пахнет церковью, кремами, от темных волос пахнет мылом, от кожи — молоком. У его вора порез под глазом, грязь на переносице, он потный и воняет от него, как от свиньи. Но, как что-то иронично-неизменное, как усмешка над миром, на груди у него висит деревянный ромбовидный амулет, который сам же Кэйя Альберих надел на него несколько месяцев назад, чтобы изгнать дьявола. Теперь же он в его руках и в его воле. Навсегда. Свечи в узкой комнате тлеют, марая воском жирный стол, рассыпающийся от старости. Слез себе жрец не позволяет. В его груди бьется сердце, бурный поток жизни и борьбы. В сердце мятежника тоже есть и жизнь, и борьба. Но ещё больше в нём мести и свободы, и он не собирается останавливаться, пока не достигнет своей цели, пока жизнь не выдаст ему ответы на все вопросы, пока огонь его души не поглотит весь мир вокруг. Пока фамилия Рагнвиндр и Север не будут отомщены.1. Начало конца;
25 апреля 2024 г. в 07:41
Где находится эта тонкая грань? Та самая, где тихий людской шепот постепенно перерастает в гул, отскакивая от стен эхом. Когда в нем появляются звонкие выкрики, рыдания, страшные проклятия и светлое благословение. Когда от экстаза гипнотически и со страстью закатываются глаза, а руки просяще поднимаются к потолку, на котором, стёршейся наполовину краской, на шелушащейся фреске нарисовано небо с ангелами по бокам. В середине фрески уродливо искажено облупленное лицо Иисуса Христа. На месте его глаз красуются дыры, а тонкие губы стекают к подбородку. Ему, наверное, не хотелось бы смотреть на происходящее. Где находится тонкая грань безумия?
«Аль'берих» — эта ажурная гравировка красуется на плитке где-то ближе к подножью широкого каменного трона. Это не имя, не звание, не титул и даже не слово. Это что-то несуществующее, чего нет, но в это беспрекословно верят. Это настоящая догма, и в ней кипит разрушающая мощь, способная поставить на колени тысячи людей. Склонить их головы, сделать рабами. А, может, это просто гравировка. Сколько таких "особенных" было до него на этом троне?
Высокий молодой господин шагает вдоль зала к этому самому трону, шлепая босыми ногами по холодному полу, обращая на себя сотни голодных, наполненных раболепием взглядов. Его губы красивейшей формы отдают неестественной бледностью, да и весь он, на фоне скопа этих бедняков и нищих фабричников и фермеров, выглядит аристократичным, кукольным, выглядит так, словно он — ожившая библейская гравюра. Слегка красные глаза слепит свет массивной люстры на потолке и сотен свечей в руках у прихожан, длинные пальцы касаются подлокотника холодного камня, и, наконец, он садится на свое законное место.
— Messager sacré*! — выкрикивает голос в толпе, и десятки повторяют за ним вслед. — Messager sacré!
Грязный подол длинных ритуальных одеяний с обрывками нитей запачкан почерневшими каплями крови, редко красными, въевшимися намертво — от вина. Самый чистый самый прекрасный, самый правильный, самый невинный, самый желанный - особенный, избранный. Если не углубляться в подробности длинной истории этого ужасного места, то Кэйя Аль'берих — так священного посланника именуют в стенах Святого Шёпота — знает только то, что за стенами здания церкви его ждёт верная смерть, что он может видеть будущее, если выпьет из золотого кубка правильно настоявшийся отвар, что все люди должны поклоняться ему и что он — не человек. Он – посланник Бога.
Жрец Святого Шепота, можно сказать, настоящий правитель над всей этой многотысячной чернью. Его "владения" простилаются от самого Майнца и до Пиренеев: сожжённые поля, дома обугленные, голодный скот в стойлах, разрушенные и заросшие травой замки и сады, в каждом из которых есть молебная с крестом и молитвой "О посланнике божьем, дарующем спасение своим шёпотом святым". Удобно, наверное, ему править, осознавая, что каждый, кто выкажет в этих землях хоть каплю своей нелюбви к нему, тут же будет поднят на вилы. Вера людская так крепка, что сколько бы раз Южане не пытались брать Святой Шёпот, каждый раз его устрашающий и дикий народ не пускал врага.
Жестокость местной идеологии в том, что жизнь жрецов настолько хрупка и отравлена, что проживёт он не более лет сорока. Что он истощён, и все эти рабы, греха не тая, хотят порвать его на части, чтобы стать ближе к всевышнему, надеясь на милость и прощение.
Он слабо различает, где утро, а где вечер. Не знает корысти, денег, лжи, воровства, убийство для него – настоящее блаженство и искупление. Он никогда не видел рек и полей, высоких сугробов, белых верхушек гор. Он не валялся в золотистой листве, которую можно пальцами сгрести в пышный букет и развеять по ветру, он не знает о том, как бурое солнце заваливается за горизонт, целуя морскую гладь, как звёзды выстраиваются в картинки, как празднично развиваются и таят в воздухе горсти пестрых красок. В темноте монастырских коридоров у него никогда не появлялось свойственных ему веснушек, он никогда ничего не любил, ничем не ранился. Его пресная и бессмысленная жизнь звучит, как этот дикий гул толпы на коленях перед троном. На троне Кэйя Альберих, и он, из-под отросших темных волос, следит своими проницательными синими глазами за тем, как «мир становится лучше», как «люди его меняют», преобразуя поток энергии, проходящий через неё, в сгусток силы.
— Брось его! — грубый и отчаянный мужской крик выбивается сквозь толпу, и, если поднять взгляд в середину зала, то можно заметить, как оттуда смотрит взгляд в ответ. — Брось кубок, если понимаешь, мои слова!
Жрец сглатывает, хмурясь. Средь толпы выкрикнувший выделяется слишком сильно. Один лишь его воспламененный взгляд говорит о столь многом. Большой, волосы огненные, лицо строгое, а глаза — злостью налиты. Но Кэйе нельзя говорить с прихожанами, потому что никто из присутствующих не имеет права слышать его голоса, кроме настоятеля и послушников. Сейчас он поглощён сладким дымом благовоний из кадильников, приглушенным светом, пробивающимся в разбитые витражи здания, его бледные губы смачивает жёлто-зеленоватый напиток. Какая жалость, он проливает пару капель на ритуальную накидку. Хотя, этот жалкий кусок ткани на худощавом теле уже ничего, кажется, не спасёт.
"Смерти не боится, — проносится у него в голове, пока пальцы подрагивают под весом немаленькой ёмкости с отваром. — Хотелось бы мне посмотреть на тебя, дурака одержимого, когда ты корчиться будешь в котле адовом. Упаси тебя Господь."
Бросить могут только этого выскочку куда-нибудь в канаву, да избить до полусмерти, отрезать язык или что-нибудь похуже сотворить. Так гласят правила — наказания для неверных жестокие, чтобы точно на ус наматывали, кто здесь истинный творец, чей закон превосходствует. И это, действительно, кажется Кэйе правильным. Никто не должен так себя вести на служении. Он делает очередной глубокий глоток из кубка, не отрывая глаз от того, как этого недовольного с силой поднимают под руки с колен и пытаются уволочь. Сильный, видно по нему. Только вот, за свои двадцать два года жрец видел гораздо более страшные выходки: книги рвали, опрокидывали сосуды с огнем, кидались на пастора Себастьяна с ножами — разное устраивали. У этого же человека вид другой, он не похож на тех сумасшедших, творивших прошлые бесчинства, переворачивавших кадила и разрывавших на себе одежду. Он выглядит так, будто что-то грозное вот-вот вырвется из него наружу и захватит весь мир, будто поставит на колени даже его самого — священного посланника — и этот самый монстр внутри него предупреждает сейчас перед нападением. Даже страшно становится. Особенно тогда, когда мужчину с размаху бьют под ребра, и взгляд его светлых карих глаз — столь сильно похожих на настоящие пламя — вновь впивается в жреца. Становится ещё страшнее, а из груди что-то будто бы пропадает. То ли сердце в пятки ушло, то ли рыжеволосый мятежник что-то оттуда выкрал.
Кэйя слабо видит, что происходит дальше: у него закатываются глаза, и где-то на обратной стороне век транслируется «будущее». Плоды его широкой и порядочно больной фантазии. Тем временем мятежник выхватывает из-за пояса кинжал, толкает послушника, заставляя людей рядом с ним подскочить с колен с криками. Его силы безудержно рвутся наружу, пока он машет остро заточенным оружием, в налегающей толпе стараясь отбиваться и порождая новые крики. Он почти высвобождается, но явно не может отбиться от такого огромного количества прихожан, способных подставиться под нож, лишь бы защитить Альбериха.
— Это наркотик! — новый выкрик становится больше похож на рык, и в нём появляется ещё больше ненависти. Жрец теряет сознаний, стоит ему отставить бокал с отваром в сторону, а внутри остаётся лишь пустая, глубокая тишина, разбавленная тревожным шлейфом.
Скоро, вечером этого же дня, этого отвратительного и грешного глупца поставят перед жрецом на колени двое послушников и настоятель совершенно без каких-либо усилий. Уже молчаливого и потупившего взгляд, всего избитого, грязного, с кровоподтёками от плети на переносице и длинным порезом поперёк горла. Он не скажет ни слова. Жрец Святого Шепота его умоет дождевой водой и повесит на шею деревянный амулет, поцелует в лоб, чтобы изгнать из сердца всех бесов; своеобразный экзорцизм тоже входит в список его обязанностей.
Здесь всегда пахнет сыростью и размокшим деревом, плесенью и старыми тряпками. Возможно, этот нищий замок прогнивает изнутри. Но главное, чтобы гниль не успела добраться до сердца этого обманутого судьбой юноши.
— Пока есть время... — опущенная голова мятежника тюком сена болтается на шее, голос его оказывается хриплым и низким, совсем непохожим на живой. Он произносит эти слова безжизненно, уставше, глядя на то, как Альберах убирает от него ладони, поправив на груди амулет и вытащив длинный рыжий хвост из-за кожаной нити, на которой тот висит. Кэйя впервые ловит себя на мысли, что ему страшно перед подобной нечестивой тварью, и его руки непроизвольно вздрагивают, когда чужая голова резко поднимается. — Пока у тебя есть время... беги.
*Messager sacré — (фр.) священный посланник.