***
— Не отморозили ничего себе в палатке? — с улыбкой спрашивает с утра Майя, прикармливая свою лошадь. — Нет, — качает головой Шаст, приобнимая маму за плечи. — Было… Достаточно тепло, — выдавливает он из себя, а Арсений замечает, как вспыхивают кончики оттопыренных ушей. И стоит только усмехнуться при взгляде на коротко смотрящего на него Шаста, как последний тут же уходит в здание, говоря, что забыл свою арматуру. — Утречко, — хлопает по плечу в приветствии Даня, улыбаясь Арсению. — Нормально спалось? — Более чем, спасибо вам за палатку и спальники, — улыбается Арс. А при взгляде на Майю едва ли давит в себе фразу «а вам за сына», которая явно будет неуместной и лишней. Сейчас последним делом хочется поставить в неловкое положение людей, которые проявляют к нему такое неравнодушие и тёплую заботу. Антона-то, несмотря на то же, вгонять в неловкость Арсению доставляет какое-то садистское удовольствие, но его тут нет. И что-то Арсу подсказывает, что он ещё на Антоне отыграется за вчерашнее. Хотя, с другой стороны, разве это было тем, за что хочется «отыграться»? Скорее подстегнуть колко, но тут Арсений может сам попасться в ловушку, это желание над Шастом поиздеваться немного может сыграть с самим Арсом злую шутку. Всё-таки Антон, благодаря вчерашней Арсовой усталости и развязанному ей языку узнал достаточно много. И факт того, что Арсений по мужчинам, может быть использован против него в любой момент. Хочется, конечно, верить, что Антон не такой человек… Но Арсений уже с такими мыслями ошибался. И уже начинает корить себя за то, что вообще открыл рот. Было бы неплохо убедиться в том, что Шаст не собирается использовать это знание как оружие против Арсения. С другой стороны, Антон делает всё, чтобы лагерных сплотить, да и сам сказал, что дружил с ребятами, защищающими права ЛГБТ в России. Арсений успокаивается. — Позавтракаем немного и в дорогу, — кивает Шаст, выходя из здания с арматурой, тут же привязывая её к сумке на бёдрах Мойры. Выглядит Антон сейчас как-то нездорово, зелёный, побледневший какой-то, словно с трудом сдерживающий рвотный позыв. И Арсений искренне не понимает, что успело случиться с его самочувствием, потому что уходил он нормальный. Уже почти принимает это на свой счёт, как вспоминает: арматура была оставлена в той комнате, где остался труп. А тот наверняка за ночь развонялся и начал разлагаться. — Дыши глубже, — шепчет Арсений, подходя к лошади, у которой Антон так и замер. — Не часто, а глубоко, Шаст. Антон кивает несколько раз, выпрямляясь. Дышит глубоко и размеренно, хватая воздух губами. Глаза жмурит. — Лучше? — Лучше, — кивает Антон, смотря украдкой. — Мы в рекламе «Сникерса»? — «Ты не ты, когда голоден» сюда точно не подойдёт, — кривится Арсений. — По сникерсам тоже скучаю, — улыбается он, глядя на Антона. А тот на глазах превращается в сеньора Помидора из "Чиполлино". Буркает нечто совершенно неразборчивое и торопится ретироваться от Арсения на безопасное расстояние, ввязываясь в помощь Дане в разведении костра. — Я могу вам чем-то помочь? — переключает всё своё внимание на стоящую рядом с лошадями Майю. — На «ты», пожалуйста, — усмехается она. — Или не ты, Арсений, вчера говорил, что я так молодо выгляжу, что Антону в жёны гожусь? Кажется, Майя только что отомстила Арсу за сына. Потому что он теперь тоже превращается в сеньора Помидора, и, кивая болванчиком, принимается помогать отпаивать лошадей. — Я тоже работал учителем, — решает завести хоть какой-то нейтральный разговор, чтобы избавиться от жгущей неловкости. — Музыки. — Вот как, — улыбается ему Майя, чистя щёткой прилепившуюся после дождя грязь у ног её лошади. — Нравилось? — Работать с детьми? Да. Работать в школе? Нет. — Как же знакомо, — смеётся она звонко. Фальцетом. Боже, у них с Шастом буквально одинаковый смех. Удивительно. — Мне нравилось рассказывать детям истории из истории, — усмехается она от собственного почти каламбура. — Нравилось видеть, что мой рассказ их действительно затянул, заинтересовал. Нравилось то, что я смогла научить их самому главному для изучения и понимания истории. Научила анализировать причинно-следственные связи. Контексты и их влияние. А вот вся эта волокита с бумажками, с педсоветами, с организацией мероприятий и прочим… Не-на-ви-де-ла. — Аналогично, — улыбается мягко Арсений. — У вас есть какая-нибудь любимая история из истории? — М, у меня таких много, — качает головой Майя. — Любимое предполагает что-то хорошее чаще всего, а в истории такого, к сожалению, не так много. У меня в голове, скорее, много интересного. Интересное и любимое — это ведь не одно и то же. — Боже, начинаю понимать, откуда в Антоне это всё, — смеётся горько Арсений. — Ваша семья склонна пофилосовствовать, да? — Наша семья… — Крепка и сильна, — высовывается прямо перед лицом Майи Антон. — Нет, ну убью когда-нибудь, — вспыхивает Майя, занося руку с щёткой над Шастом, будто собирается его поколотить. — Прекрати меня перебивать! Сколько учила, сколько просила, а всё как об стену горох! — А где я перебил? — хлопает с нарочитым удивлением глазами Антон, таращась на маму. — Повисла пауза, знаков препинания при речи не видно, у нас субтитров нет. Как понять, что ты не закончила фразу? — Интонационно! — А если у меня слуховая агнозия? — нападает в ответ Шаст. — Знаешь, при черепно-мозговых травмах очень часто страдает какая-либо функция, может, у меня атрофировались какие-то функции слуха? Ты мне почаще подзатыльники давай и… — Точно прибью, — кивает Майя, делая резкий шаг в сторону Антона, который со звонким смехом тут же убегает от неё. — Провокатор херов, думаешь, вырос выше меня, так уже и умнее меня стал? А ну сюда иди! — Сумасшедшие, — хмыкает весело Даня, останавливаясь рядом с Арсом. Наблюдают вместе за тем, как Майя с щёткой пытается догнать веселящегося Шаста. — Оба сумасшедшие. — Но им хорошо, — улыбается едва заметно Арсений. — Не видел, чтобы с кем-то из тех, кто остался в лагере, Шасту было так же спокойно и весело. Я рад, что с вами всё хорошо, — говорит он серьёзно, поворачиваясь к Дане. — Спасибо? — усмехается весело он, а рыжие брови взлетают на короткое мгновение над голубыми глазами. — Я засунул там картошку в котелке вариться, не устал ещё от картофеля? — А ты не белорус? — К чему этот вопрос вообще? — выпячивается на него Даня. — Мало ли это проверка, такой вопрос, знаешь ли, — смеётся неловко Арсений, потирая шею. — Я слишком долго жил, едва сводя концы с концами. Питаясь отварами из коры, жуя листву и траву. После четырёх лет такой жизни — грех жаловаться на картошку. — Это точно, — хмыкает тихо Даня, закуривая сигарету. — До того, как меня нашли, я долгое время сидел, забаррикадировавшись в своей квартире. Долго протянул так, почти месяц. Но рано или поздно, как и у большинства, пришёл момент, когда надо было вылезти из дома для поиска чего-то съедобного. Да и вода ещё… У меня был пёс, Ракета. Я думал, вот, как в «Я — легенда», пойду с собакой… Ты смотрел этот фильм? — Да, — улыбается Арсений, быстро кивая. — Ну да, вот думал, что буду так же в зомби-апокалипсисе по городу с псом бегать, искать пропитание, дальше сидеть в своём логове… Только вот… При первой же встрече с мертвяками, — дёргает обессиленно горящей сигаретой в воздухе, — лишился единственного друга. Собаки же чувствуют агрессию… И нападают. — Он напал на заражённого… Укусил и заразился сам, — тихо говорит Арс, опуская взгляд в землю, только боковым зрением видит, как медленно Даня кивает. — Мне жаль. Ты наверняка был к нему привязан. Это ведь… Настоящий друг. — Да, спасибо, — улыбается зажато Даня, делая более глубокую затяжку. — Я убил его своими руками. Чтобы не мучился. После этого… Всё посерело. Вообще никакого смысла не осталось. Я любил его больше всех. Больше матери, блять. Как бы это ни звучало. И вот… Сука. Такая тупость, — вздыхает он прерывисто. — Бродил по городу без единой мысли в голове, сдался уже, наплевал на всё. Сожрут — так сожрут, убьют — так убьют. Кристаллически поебать было. Как мертвяк такой же ходил. Только внутри умер, душой. А потом меня нашёл этот несчастный, — кивает он в сторону пытавшегося заключить с мамой перемирие Антона. — Вытащил меня. И сам теперь как пёс за ним иду. У Арса губы вздрагивают на мгновение в грустной, сочувствующей и понимающей при этом улыбке. Наверное у половины лагеря такая история. Не такая, так похожая. Антон многих вытащил, физически или эмоционально. Он сложный человек, но отчасти эта тяжесть идёт от того, сколько всего на него навешено. Сколько ответственности и надежд, сколько людей, идущих за ним. Стас, конечно, — глава. Но у Антона в лагере, пожалуй, функция не менее важная. Он сплачивает людей, предотвращает и разрешает конфликты, регулирует общее настроение и направляет, когда кто-то подвергается эмоциям и не может мыслить ясно. Но при этом не стоит забывать, что и он человек, а ему нужно на кого-то положиться. И эта мысль в очередной раз заставляет Арсения пообещать себе не выставлять на Антона иголки. Позволить себе довериться Шасту. И ответное доверие Антона получить. — Спасибо за то, что рассказал об этом, — улыбается Арсений, сжимая на мгновение чужие сгорбленные плечи. — Я не представляю, как… Должно подобное ощущаться, как и не представляю, какое усилие воли надо иметь, чтобы заставить себя… Избавить от страданий любимого друга. — И тебе спасибо, — улыбается грустно Даня, быстро промаргиваясь от выступившей на глазах влаги. — И за слова поддержки спасибо. А теперь пошли смотреть картоху. Арсений плетётся следом за Даней, бросает смешливые взгляды в сторону Антона, которого Майя заставила буквально кланяться ей, извиняясь. Зрелище весьма комичное, и Арс бы поверил, что Шаст извиняется искренне, если бы не видел запрятанную в уголках поджатых губ весёлую улыбку, которая Майе, стоящей над ним, не видна. Даня помешивает ложкой картошку в котелке над костром, проверяет, проварилась ли та, раздавливая одну из картофелин, кивает сам себе удовлетворённо. Он надевает перчатки и, пониже натягивая рукава куртки, чтобы не обжечь пальцы, снимает котелок с держащий его над огнём конструкции. Картошка, высыпанная на широкую миску, стынет, отпуская от себя обильные густые облака пара в прохладный воздух утра. А пока стынет, Даня тут же ставит на огонь в алюминиевой кастрюльке воду, говорит Арсу, что это для травяного чая. — Откуда столько посуды? С собой? — с надеждой спрашивает Арсений, потому что мысль о том, что это посуда тех, кто жил в этом здании, отбивает ему всякое желание есть и пить. — С собой, — кивает Даня, успокаивающе улыбаясь. — Я вообще не любитель из чужого котла хавать, так что расслабься. Всё своё ношу с собой, — подмигивает он, усмехаясь. Арсений заметно расслабляется, выдыхает, выпуская из губ облачко пара, кутается поглубже в одежду, прячет замёрзшие пальцы в карманы. В целях собственного согревания Арс подсаживается поближе к огню, греется. Мысль о том, что потом, когда от костра отойдёт, ему будет в разы холоднее, ведь от разности температур холод ощущается ярче, приходит с запозданием. Ну, уже нет смысла об этом думать, стоит хоть какое-то время тепла ухватить, раз уж сел к огню. Через какое-то время, когда картошка остывает, Даня подзывает Майю и Антона, раздаёт всем по картошине, а сам достаёт из кармана пакетик с сушенными травами и закидывает в кипящую воду, чтобы чай проварился. Арсений остаётся на своём месте, и так получается, что усаживается с ним на одном бревне Даня, а Майя с Антоном сидят напротив. И Данила сбоку рассказывает Арсу о том, как у него выработалась привычка всегда брать с собой на вылазки посуду, а Арсений замечает, как Шаст то и дело поднимает к нему взгляд и тут же отводит. Не усмехаться про себя от этого зрелища не получается. Вот ведь идиот несчастный, честное слово. Сказал, что это просто касание, что может отнестись к этому нейтрально, а самому теперь дико неловко даже выдержать зрительный контакт с Арсением. И всё, на что Арс надеется, это на неспособность этой маленькой прихоти их обоих на уставшую затуманенную голову повлиять на их отношения. Они не подростки, да и не в том мире, не в той среде, чтобы начать друг друга избегать после «простого касания». И не важно, что касания губами. Сейчас, конечно, немного неловко. Но для Арса лично неловкость скорее приятная, чем отталкивающая. Сейчас неловко, но со временем забудется, пройдёт. А иначе будет совсем тупо. Что в целом, что для выживания, что для их общения. — Ради Бога, не начинай, — фырчит громко Майя. Арсений выплывает из своих мыслей, смотрит на Антона, который доказывает маме что-то с особенным рвением. А та яростнее дует на свою картошку. — Скажи, что я не прав. Ты же историк. Ну же. — Я не хочу ставить клеймо на своей стране. — Речь о власти, — закатывает глаза Шаст. — И то, получается, уже о прошлой для нас, потому что мы теперь в такой жопе, что на власть кристаллически похер. — Если бы это было так, тебя бы не заносило в эту тему с такой регулярностью, — качает головой Майя. — О чём речь? — шёпотом спрашивает Арсений, наклоняясь к Дане. — Шаст пытается заставить Майю признать, что в стране при власти до этого всего, — обводит рукой окружение Даня, — как бы это мягче сказать… Короче, что в стране на уровне власти был классический фашизм. — Что, прости? — вылупливается Арс, резко поворачиваясь к Антону. — О, новые уши, — расплывается в улыбке Шаст. — Давай, мам. Ты мне пункты фашизма по Умберто Эко, а я подтверждение того, что это было. — Как мне это дорого, — вздыхает тяжело Майя, поднимая глаза к небу. — Мне… Интересно, — выдавливает из себя пусть и несколько напуганно, но всё же заинтересованно Арс. — Майя, могла бы ты… Пожалуйста? — Сугубо как историк, — сдаётся Майя, кивая. — Первый принцип «Культ традиции». — Введение в программу таких предметов как «традиционные и семейные ценности», запреты абортов, агрессивное стимулирование института брака, — загибает пальцы Шаст. — Второй принцип. «Неприятие модернизма». Что в целом вытекает из первого, ведь традиционализм в целом этим и занимается, пресекает новшества. — Ужимки представителей нетрадиционной ориентации, стагнация науки, журналистики и искусства, — тянет многозначительно Антон. — Третье: «Действие ради действия». Пункт о запрете на интеллектуальную, мыслительную деятельность. Грубо говоря, вы должны просто работать, а не думать о чём-то там высоком. — Я должен что-то здесь говорить или и так всё понятно? — хмыкает Шаст, стреляя в сторону Майи многозначительным взглядом. — Четвёртое, — наседает она с интонацией. — «Запрет на критику». Поддержание «единомыслия», всякий, кто критикует власть и её решения — враг народа, — Шаст снова молчит, только взгляд его становится более красноречивым. — Пятое «Несогласие — знак инаковости». Разности культур воспринимаются нацизмом, несогласен с властью — главный враг власти. Шестое — опора на средний класс, и тут ты, мой мальчик, ошибаешься. — Эти принципы строились, исходя из ситуации в Германии. У них был развитый средний класс, поэтому на него опирались, а низы, которые могли быть чем-то недовольны, пугали. В России же среднего класса почти не существует, по факту это маленькая, самая маленькая прослойка населения, большая часть из которых — это как раз учителя, медики, учёные. Люди с достаточным уровнем образования, с высоким уровнем понимания, но с таким низким достатком, что… Они не представляют никакой угрозы, — пожимает плечами Антон. — В случае России: опора на высший класс. На бизнес, с которого можно содрать огромные налоги, на богачей, которые могут спонсировать то, что нужно, и при этом быть услужливыми, потому что боятся потерять то, что у них есть. Старые добрые олигархи… — Нет, ну я не могу, — вздыхает прерывисто Майя, резко качая головой. — Хорошо, допустим, опора на определённый класс, в нашем случае на высший. Что дальше? Уверение низшего класса в том, что они живут в лучшей стране, в стране-герое. — Типичная пропаганда по телеку, — подключается к этому разговору Даня. — И наше любимое нарциссическое совращение, — кивает Антон. — Что это? — хмурится Арс. — Нарциссическое совращение — это принцип, по которому работает любая хорошая пропаганда, — со вздохом отвечает Майя. — Это как давление на больное место людей. Давить можно на разное: на страх, на желание быть значимым, на необходимость человека чувствовать себя нужным и правильным, на потребности людей. — Причём на все потребности в пирамиде Маслоу, — кивает Шаст. — Для низшего класса достаточно физиологических: еда, вода, сон. Дальше сложнее, потребность в безопасности. Но нам-то в уши ссать были горазды. Как нас защищают, как предотвращают нападения и так далее. Социальные потребности: образование, общение, медобслуживание, работа и тэ-пэ. Тут, конечно, много вопросов, — морщится Антон. — Но в целом, если смотреть на то, что говорили по телеку, то у нас всё охуеннее и охуеннее становится! — Мг, — тянет недовольно сбоку Даня. — Выше потребность в признании, — вздыхает Майя. — Это про то, что говорится, какие мы молодцы и как мы спасаем тех, кто страдает. Если понимаешь, о чём я, — говорит она, смотря на Арса поверх очков. — А потребность в самореализации… Давится. Но она нужна далеко не всем, поэтому оппозиционеров не так много, как хотелось бы. — То есть, пропаганда работает именно так? — удивлённо спрашивает Арсений. — Это… Куда серьёзнее, чем мне казалось. Я думал, это просто внушение из-за частого повтора одного и того же, из-за легковерия людей в то, что по телевизору показывают. — А когда в рекламе говорят, что от этой жвачки у тебя во рту сад расцветёт, — спрашивает со смешком Антон. — Ты начинаешь в это верить с сотого просмотра рекламы? — Нет… — Это пиздец какое пагубное и подлое влияние на психику человека, — раздражённо шипит Антон, тыча пальцем в собственное колено. — И все, кто думает, что пропаганда — это чужой идиотизм или, как ты это назвал, легковерие, просто не посвящённые в эту тему люди. Пропаганда — оружие массового поражения, заставляющее людей мыслить в ущерб их собственным взглядам, безопасности, благополучию. Это… Самое страшное, что могло произойти с чьим-либо сознанием, — выдыхает тихо Антон, прикрывая ладонями лицо. — Что дальше, какой пункт? — Изображение врага одновременно и очень мощным, страшным монстром, но при этом слабым под нашей твёрдой рукой, — глухо шепчет Майя, смотря с нескрываемой грустью на сгорбившегося Антона. — Девятое: «Культ войны». Осуждение и наказуемость пацифизма. Ты обязан бороться… — Не используй этот глагол, говоря об этом, — резко перебивает Шаст. — Только не так. — Да, прости, конечно, — тут же извиняется Майя. — Люди обязаны воевать, другого пути им не дано. Десятый принцип заключается в скрытой ненависти власти к собственному населению, в частности к младшему классу. Легче всего проследить по свинскому отношению к людям. Урезание пенсий и пособий, снижение заработных плат, ограничение прав и свобод граждан. Замедленное реагирование на какие-либо трагедии, сухо выраженное сочувствие и отсутствие поддержки людям, столкнувшимся с какой-либо чрезвычайной ситуацией. Антон уже ничего не говорит, только кивает, вперившись пустым взглядом в догорающие угли костра. — Одиннадцатое: введение агрессивного псевдо патриотизма в сферу образования. Воспитание «героев Отечества» с юного, школьного возраста. Как, например, в Германии была выпущена книга для детей о вредных грибах, где под вредным грибом подразумевался еврей. Арсений видит, как дрожит у Шаста нижняя губа, как он поджимает её тут же, чтобы спрятать. Только вот в глазах Антона слишком много боли и злости, чтобы спрятать их хоть чем-то. — Двенадцатое. Захват половой сферы. Своего рода культ сексизма и гомофобии. Урезание прав женщин, непринятие нетрадиционной любви. Тринадцатое: культ популизма. Вечное обещание народу того, что вот-вот станет лучше. — Типичное поздравление на Новый год, — смеётся горько Шаст, переворачивая палкой один из углей. — Четырнадцатый, последний принцип… Простая подача информации. Настолько простая, чтобы людям не приходилось включать свой мозг. Отсутствие в речи высокостоящих людей хотя бы крохи лексики, свидетельствующей о том, что у них словарный запас чуть выше среднего. Скрыться за маской простоты и дурости другими словами. Минута в молчании. Антон не выдерживает, встаёт и уходит подальше в сторону, прикрываясь перекуром. — И зачем он каждый раз этот разговор начинает, — вздыхает тяжело Майя. — Тянется голой рукой к огню, зная, что обожжётся. Вот зачем? — Надеется, что огонь — мираж, — пожимает зажато плечами Даня. — Надеется, хочет надеяться, что всё не так, как ему показалось. Пытается найти лазейку, несостыковку, разительное отличие. Но по факту, — прерывается на тяжёлый вздох. — По факту только убеждается в том, что всё так и было. Убеждается в том, что был прав, и это, пожалуй, единственная вещь, в которой он оказался прав и при этом не рад этому. — А кто был бы такому рад? — проглатывая гласные, осиплым голосом спрашивает Майя. — Я отойду, простите, — шепчет почти что одними губами Арсений, вставая со своего места. Ему сейчас больше всего на свете хочется как-то поддержать Антона. Хотя поддержка никогда не была в арсенале Арсения. Но сейчас это необходимо, причём, как кажется Арсу, необходимо им всем. — Я всё больше боюсь спрашивать, кем ты был, и что из-за этого тебе пришлось пережить, — признаётся тихо Арсений, подходя к курящему Антону. — Всё, что я могу сказать… Сейчас это в прошлом. Вся эта эпидемия… Не хочется говорить одну поговорку, потому что рискую получить в нос… — Нет худа без добра? — усмехается горько Шаст. — Да уж. Но я не думаю, что это всё в прошлом. Может, для нас. Но не для тех, кто сейчас в защищённых городах. И манипулировать людьми стало проще. Теперь говорят небось, что защищают их от инфекции. А что с теми, кто за пределами города стало? Ой, что вы, не обременяйте себя такими мыслями, смотрите телевизор и радуйтесь тому, что у вас есть еда! — Шаст, пожалуйста, — тихо шепчет Арсений, не зная, о чём толком просит. — Остынь, — добавляет едва слышно, ловя чужую ладонь. — Эмоции тебя побеждают и в итоге съедят. Тебе нельзя… — Они бросили нас, — выдавливает из себя Шаст, поднимая искрящиеся от гнева глаза к Арсению. — Всех нас! И забыли. Словно никогда и не существовало. Оставили на съедение заражённым и ублюдкам. Плевали с высокой колокольни. На женщин, на пожилых, на детей, блять! Ты видел заражённых детей, Арс? Видел, чтобы среди мертвяков мелкие были? — Арсений качает коротко головой. — Не видел. Потому что детский организм не выдерживает влияния болезни, они умирают на второй день. И я видел детские трупы, — кивает медленно Шаст. Арсений чуть ли не видит, как злость заволакивает Антона чёрным облаком. — Но им плевать. Это же не самая важная проблема! — с горьким смехом всплёскивает руками. — Куда нам до этого! — Шаст… — Бросили подыхать. — Антон, — окликает Арсений, стараясь поддать своему голосу твёрдости. — Тебе нужно успокоиться, ты вредишь самому себе, — тараторит Арс, красноречиво указывая взглядом на зажатую в ладони горящую сигарету, обжигающую кожу. А Шаст будто бы только замечает, раскрывает резко пальцы, роняя окурок, прижимается в попытке унять жжение губами к внутренней стороне ладони. — Убил бы их всех этой арматурой… Ни на какие слова Арсения не хватает, только сокращает расстояние между собой и Шастом в один шаг, обнимает его крепко, абсолютно игнорируя все попытки Антона оттолкнуть от себя, вырваться. Игнорирует озлобленное «не трогай» и «отпусти». — Успокойся, — приказывает твёрже и громче Арсений, вцепливаясь крепче пальцами в спину. Антон как всполошенный, испуганный зверь, который в целях защиты активирует моментально агрессию и нападение. Но Арсений слишком близко был познакомлен с настоящей ненавистью и гневом, прямо в этом самом месте. И попытки огрызаться и оттолкнуть со стороны Шаста — детский лепет рядом с этим. Детский напуганный крик. И наконец перестаёт упираться, дышит тяжело, не шевелясь в руках Арсения. Напряжён, вытянут застывшей на морозе водой, превратившейся в острую сосульку. — Успокойся, — повторяет тише и более мягко Арс, проводя ладонью по лопаткам. И слышится долгий выдох сквозь зубы, выдох с шипением. Такой же звук издаёт лава, когда встречается с водой и снегом, превращаясь в застывший обсидиан. И лучше так, лучше Антону быть обсидианом, вулканическим стеклом, отражающим время от времени блеск лавы, чем быть этой самой лавой постоянно. Сжигая всё вокруг себя не в силах контролировать собственное течение. Лучше быть крепким камнем, чем жидкой лавой, сжигающей всё живое на своём пути. — Мы выживем, — говорит, чуть хмурясь, Арсений, отстраняясь, но продолжая крепко держать Антона за плечи. — Выживем и пусть только кто-то попробует нас забыть, мы напомним. Назло, — давит интонацией Арс, заглядывая красноречиво в чужие чуть успокоившиеся глаза. — Назло-о-о, — на выдохе с горькой усмешкой эхом отзывается Шаст. Он рассматривает Арсения перед собой с минуту, и Арс каждую секунду этой минуты держится, показывая, что уверен в своих словах. И словно бы убедившись в чужой вере, Антон наконец кивает пару раз, а с размеренным долгим выдохом через нос из него будто бы выходит вся злость. Как у драконов дым после извержения огня из пасти. — Интересно, — тихо говорит Шаст, рассматривая лицо Арсения перед собой. — Что именно? — Ты — первый человек, не считая мамы, кто смог вынести меня в этом состоянии… Вынести и вывести из него. — Звучит как комплимент, — улыбается уголками губ Арсений. — Хочешь поцеловаться? — Не уверен, что не откушу тебе что-нибудь, — резко сужая на усмехающегося Арсения глаза, огрызается Шаст, тут же отходя назад. — О-о-о. Даже так? — заходится язвительным смехом Арс, провожая глазами чужую спину. Антон, не оборачиваясь, показывает ему за своей спиной два средних пальца. И кроме смеха это ничего не вызывает. Потому что сзади, кроме некультурного жеста, ещё и пылающие красным чужие уши видны. Интересно, знает ли Шаст, что его выдают с головой его же ушные раковины? Переводит взгляд от Антона к лежащему на земле окурку, поднимает его, прячет в карман. Как напоминание. В борьбе разумности и эмоций в Шасте не всегда побеждает первое. И ему нужен человек, который будет приводить в себя. Забирает бычок, как напоминание о том, каким Антон становится, вспыхивая яростью. Может, странный получается трофей, но Арсу необходимый. Возвращается к костру, Даня с сочувствующей улыбкой всовывает в руки маленькую кружку чая. Чаёвничают молча. — Дорога долгая, с привалами доедем только к ночи, — кивает медленно Шаст. — Надо выезжать поскорее. — Дай чай попить спокойно, — бурчит, чуть булькая в кружку, Даня. — Перелей в термос, я знаю, у тебя есть. — Всю малину похерит, всегда так, — бурчит Даня, переливая оставшийся в кастрюле чай в термос, вытянутый из рюкзака. Через десять минут сборов и маленьких препирательств стоят у лошадей, подготавливая их к дороге. И Арсений уже почти забывает о произошедшем, как напоминает о нём Майя, дёрнув коротко за рукав с тихим «спасибо» и мягкой улыбкой. Арсений на эту благодарность только кивает, улыбаясь в ответ так же мягко. И снова дорога. Арсений держится крепко за бока Шаста, вслушивается в шум ветра уходящего постепенно раннего утра. Солнце сегодня горит ярко, ветра почти нет после прошедшей грозы, наконец начинает хоть немного греться воздух. Арсений не мёрзнет, но расстегнуть куртку не осмеливается: мало ли продует, всё-таки на бегу лошади воздух гуляет сильно. Через два часа быстрой езды ведут лошадей спокойно, чтобы перевели дух. Мойра дышит тяжело, хватает жадно губами протянутый кубик сахара из ладони Антона. Арс возвращает Шасту перчатки, руки у него сейчас не мёрзнут, а вот Антону, держащему поводья, они всё-таки больше пригодятся. Да и обжёг с утра ладонь же. Пока лошади идут спокойным шагом, отдыхая от бега галопом, Арсений вытягивает из своего рюкзака одну из взятых из школы газет с кроссвордами. Разгадывает их, устроив газету у Антона на спине, как на столе. И Шаст почти даже не бурчит на такое эксплуатирование поверхности своего тела. Почти. — Что за… Не понимаю, — хмурится Арсений. А потом зачитывает громко загадку, чтобы в отгадывания слова могли поучаствовать все. — «Шрам на теле каждого человека». Пять букв. — Режим? — хмыкает спереди Антон, Арсений тыкает под лопатку тупой стороной ручки, от чего Шаст чуть подпрыгивает в седле. — Блять, не делай так никогда! — Шрам на теле каждого человека, — задумчиво повторяет Майя, ведя свою лошадь параллельно с Мойрой по левую сторону. — Может, имеется в виду шрам на плече от прививки БЦЖ? От туберкулёза? — Не у каждого она есть, — качает головой Шаст. — Какие же в этих кроссвордах тупые формулировки постоянно. — Даже если бы имелась в виду эта прививка, как её в одно слово из пяти букв-то вписать, — причитает Арсений. — Вряд ли это. Пять букв. М, секунду… — Арсений разгадывает пару слов неподалёку, чтобы открыть хоть какие-то буквы. — Вторая буква — «у». — Пупок, — говорит Даня. — Чего? — спрашивают одновременно Шаст с Арсением, поворачивая синхронно головы к Дане, едущему справа на серой лошади в яблоках. — Ну, блять, пупок! Это же, ну, типа шрам на теле каждого человека. Шрам от отрезанной пуповины. Арсений отлистывает на последнюю страницу для того, чтобы сугубо проверить чужой вариант. И правда! — Ты прав, — кивает Арсений, вписывая слово в клеточки. — Боже, реально тупая формулировка… Шрам на теле каждого человека. Пупок. Ну-ну. — Ну по факту же, — усмехается весело Даня. — А вообще я в этой системе координат с детства плаваю. Знаю и формулировки эти тупые, и ответы, мы с бабушкой и дедом постоянно разгадывали. С детства меня в это «Поле чудес» затянули. — Никогда этим не занимался до вчерашнего дня, — улыбается Арсений. — Как-нибудь этот навык в жизни пригодился? — Дай хуй там, где это может пригодится, — фырчит Даня, вызывая у Арса искренний смех. — Ну, разве что это типа эрудированность в каких-то моментах. Хотя в эрудированности, чтобы ни говорила бабушка, мне больше помог интернет. — Солидарен, — кивает с улыбкой Арсений. — Но и книг много читал. — О, знаешь, какая у меня была первая прочтённая книга? — хмыкает весело Даня, Арсений смотрит заинтересованно, ожидая ответа. — Библия, братан. — А рыжих разве не… — Лучше не договаривай, — обрывает со смехом Даня, закатывая показательно глаза. — Бабушка постоянно в церковь водила, дико набожной была, её иконы с кухни вытесняли постепенно, обросла мерчом по христианскому фандому, — посмеивается тихо. — На все службы меня с собой брала. Блять, я так завидовал католикам! — Почему? — У них есть лавочки! Они могли сидеть! — возмущённо восклицает Даня, коротко вздёргивая в воздухе одной рукой. — А мы всю службу стояли. По пять часов иногда. Это же пиздец полный. — Это подкосило твою веру? — расплывается в усмешке Арсений. — Не. Вера ушла по-другому. Когда я подрос, меня в воскресную школу отдали. И раз уж назвались школой, значит объяснять, обучать должны. Назвался груздем, полезай в кузов, как говорится. — Всё чаще проскакивающие в твоей речи поговорки палят твой внутренний возраст, Дань, — язвит Антон, на что Даня никак не отвечает, разве что цокает языком, глаза закатывая. — Я начал задавать вопросы, а они мне одно и то же. Пути Господни не исповедимы. Если так случилось, значит, на то воля Божья. И всё в таком духе. Думаю, заебись школа, спасибо, обучили, блять. Ну и как-то мне это не понравилось. Вот. Конкретики хотелось. — Вроде бы и забавная, но при этом и какая-то грустная история, — улыбается тихо Арсений. — Я до сих пор не могу сказать, верю я или нет. Мне кажется, что трактовка церковью святых писаний — сплошная мистификация. Мне кажется, что всё в этих писаниях на самом деле построено на каких-то глубоких метафорах, это не про магию и чёртиков на самом деле, а про… Скажем, история о приревновавшем Люцифере — это не реальная история, а сказка с подтекстом. — И какой смысл? — В том-то и дело, что понаписывали так, — бурчит Арсений. — Ещё и переводы половину исказили, хуй разберёшься теперь. — Мне нравится мысль Арсения, — громко говорит Майя. — К этому надо относится как к притче. Сказки бывают разные, но в хорошей, в древней сказке — всегда есть скрытый смысл, для расшифровки которого надо очень хорошо знать историю, символику и культуру народа. И нам может казаться неясной символика Библии, Ветхого и Нового завета из-за того, что мы не в той культуре, не принадлежим тому народу, который её написал. Мы взяли это себе, чтобы… Впрочем, не думаю, что кому-то действительно нужна лекция, для чего христианство было введено в Европу и Россию на самом деле. Когда я преподавала в одном вузе, всего год это было, в целях попробовать, у меня на потоке был мальчик, верующий ислама. Это одна из самых молодых религий, и в целом Коран — та же Библия. Но вот мальчик этот, часто в разговорах со мной вставлял какие-то их культурные притчи. Вот одна из них. — О Боже, — взывает, подняв голову к небу, Антон. — Где моя щётка?.. — Молчу-молчу! Какая, говоришь, притча? — Построил мужчина дом на берегу реки. Пришёл паводок, и стены смыло. Пришла засуха, и вода высохла. Он умирал от жажды. Днём насекомые поедали его тело. Но по ночам он всегда говорил своей жене: «У нас всегда достаточно рыбы!». На несколько минут повисает тишина. — Это конец или я перебиваю сейчас? — Где моя щётка… — Господи, да не надо! — взвизгивает Шаст, уклоняясь в сторону, подальше от мамы. — И в чём смысл? — Вот и думайте, — бурчит Майя, ускоряя ход своей лошади. Её примеру следует Даня, а после того, как Арсений прячет газету в рюкзак и крепче вцепливается в бока, и Шаст. — Хм. Дом построили на берегу реки явно по инициативе мужа, — пытается рассуждать вслух Арсений. — Потому что в реке — рыба. А потом случилось это и не в силах признать собственного провала, он упрямо повторял то, ради чего это было сделано? — Как вариант, — кивает задумчиво Шаст. — Выходит притча о том, что, что бы ты ни говорил, как бы ни оправдывался, а пиздец есть пиздец? — А может, это про то, что люди, убеждённые, чтобы спрятаться от горя, будут продолжать говорить то, в чём были уверенны, даже если это уже неактуально? — предлагает свой вариант Даня. — Типа как защитный механизм. — Или он ставил себе целью утешить близкого любой ценой, несмотря на то, что сам был при смерти? Мам! — Думайте! — отмахивается от них всех Майя. — Вот так спасибо, вот так и рассказала притчу, — бурчит недовольно Шаст, вздёргивая поводья, чтобы Мойра догоняла лошадь Майи. — Но, Кассандра, но! — прикрикивает отставший от них Даня. — Кассандра, Мойра, — хмурится Арсений. — Майя, а как твою лошадь звать? — Нимфа, — улыбаются в ответ. — Ага, шикарно, — тянет Арс. — И кто, позвольте узнать, всех лошадей греческой мифологией окрестил? — Ты в теме? — с восторженным блеском в глазах спрашивает тут же Даня. — Вопрос отпал. Понятно, кто, — усмехается Арсений. — Мойры — богини судьбы. Нимфы — божества природы и плодородия. А Кассандра… Вообще-то это лошадь Шаста, я просто одолжил её на вылазку… — Что ты открещиваешься от неё как будто? — возмущается моментально Антон. — А как ты вчера собственную лошадь не признал? — удивлённо спрашивает Арсений. — Темно было, нихуя не видно, — бурчит надуто Шаст. — А Кассандра… Это ведь девушка с даром Аполлона, с даром предвидения, да? — чуть хмурясь, спрашивает Арс. — Да, — кивает оживлённо Даня. — Аполлон влюбился в Кассандру и вместо цветов подарил ей дар предвидения, пророчества. Но несмотря на это она не смогла ответить ему взаимностью, хотела поцеловать, как бы в благодарность. Но Аполлона вся эта хуйня обидела и, когда Кассандра потянулась его поцеловать, он плюнул ей в рот. — Что за пиздец… — Таким образом, — как ни в чём не бывало продолжает Даня. — Он проклял её. И никто не верил пророчествам Кассандры. Включая её предсказание падения Трои. — Ага, и назвал ты так именно лошадь Шаста, потому что… — Солнце сегодня припекает сильно, да? — вздёргивая голову к небу, громко спрашивает Антон. — Это не загадочность, Шаст, — с ехидной усмешкой шепчет Арсений, придвинувшись вплотную к чужой спине, чтобы до уха дотянуться. — Это распиздяйство. — Не понимаю, о чём ты, — фыркает Шаст, вздёргивая сильнее поводья. Шесть часов беспрерывной дороги неимоверно выматывают. Что наездников, что лошадей. Останавливаются у одной из попутных речек, переводят дух. Расхаживают ноги, пока лошади жадно напиваются. Под теплом, почти что жарой сегодняшнего дня появились первые ростки ярко-зелёной травы, начали распускаться почки. Лошади выедают почти всё, что находится в радиусе их привязи. После маленького перекуса и отдыха снова седлают лошадей, продолжают путь. Скоро должен быть город, в школе которого они с Антоном заперли двух хищников. Шаст рассказывает об этом случае маме и Дане, предупреждает о том, что вчера там была целая стая мертвяков с крикуном в составе. Надо быть осторожными и внимательными. На подъезде к городу надо будет чуть сбавить ход коней, прислушаться. И если мертвяки всё ещё там, позаботиться о том, чтобы не сели им на хвост. Привести к лагерю группу заражённых, когда возле него и так уже какие-то мертвяки вьются, — этого точно нельзя допустить. Так и делают, на подъезде к городу снижают скорость, притягивая поводья на себя, вслушиваются внимательно в каждый шорох. И слышат. Не шорохи, а дикий шум: рык, сбившееся захлёбывающееся дыхание, вопли. — Твою мать, чего они так расшумелись, — испуганно шепчет Даня, останавливая Кассандру одновременно с тем, как Антон и Майя тормозят полностью своих лошадей. — Наверное загоняют какого-то лесного зверя, — предполагает Майя. — Охотятся. — Хищников при той стае было только двое, и мы их заперли, а сами они на охоту сгодятся только в том случае, если охотятся на улитку, — фыркает Шаст. — Может, у них реально какое-нибудь весеннее обострение, как Леся это называет? — Может… Твою мать, это что было? — дёргается Даня, слыша совсем другой, вырывающийся из общего шума крик. Крик здорового человека, крик о помощи. Детский крик. Замирают статуями. Надеются, что показалось. Да, сразу четверым, но всякое бывает. Нет, не показалось, крик повторяется, от крика перед глазами рисуется лицо. — Нет-нет-нет, — тараторит Шаст, вздёргивая резко поводья, срывая Мойру с места на быстрый бег. И стоит выбежать к городу, как картинка разрывает диким испугом сердце. Савина и Коля, забравшись на дерево, пытаются спрятаться от прыгающих с земли в попытке их достать мертвяков. — Какого чёрта, — выдыхает прерывисто Майя, хватая с задней привязи на бёдрах лошади ружьё, одновременно спешиваясь. Даня так же выхватывает охотничью винтовку, бежит за Майей следом. Но впереди них оказывается Шаст с арматурой, он сбивает одного из мертвяков, находящихся в опасной близости к нему самому, будто бы даже не замечая этого, рвётся к залезшим на дерево детям. Арсу ни атаковать, ни защищаться нечем. И у него, кажется, самый настоящий ступор. Он не может поверить своим глазам, не понимает, что вообще видит. Как? Как они могли здесь оказаться? Как они сюда добрались? Почему одни??? После нескольких выстрелов винтовки и ружья, отвлечённые новыми людьми и шумом заражённые перестают прыгать на дерево. Часть, напуганная шумом убегает в лес. Часть озлобленно рычит и кидается в попытке напасть на всех, кого видит. Но Даня с Майей стреляют метко, Антон добивает острой частью арматуры, пронзая в грудь, не медля. К моменту, когда Арсений отходит от ступора, и бредёт на негнущихся ногах к дереву, у которого Шаст добивает последнего раненного заражённого, всё затихает. Шаст с Даней и Майей проверяют быстро, точно ли все добиты, точно ли мертвы окончательно. И только потом командуют детям слезать. Арсений смотрит на Савину с Колей, всё ещё не веря своим глазам. — Что вы здесь делаете?! — орёт Шаст, фактически сдёргивая медленно ползущую Савину, а потом и Колю со ствола. Ставит их перед собой, нависает над ними стеной, прожигая глазами. — Мы… Мы, — чуть заикаясь, пытается объясниться Коля, но только разносится безумным плачем от пережитого ужаса. — Савина! — резко переводит взгляд Шаст, когда Майя садится на колени рядом с Колей, обнимает крепко, гладит по спине, повторяя, что всё хорошо. — Вы ушли из лагеря, — начинает быстро говорить Савина, словно бы рапорт зачитывает. — Только вдвоём, это небезопасно! Ты сам говорил, что должно быть минимум четыре человека, и… — Четыре взрослых человека, — шепчет шокировано Даня, таращась на Савину. — Как вас вообще выпустили из лагеря? Хотя понятно, что не выпускали! Как вы мимо смотровых прошли??? — Я знаю лазейку в заборе, — признаётся дрожащим голосом Савина. — Мы дождались, когда будет пересменка у смотровых, чтобы незаметно… — Чем ты вообще думала?! — гаркает на неё Шаст. — Сколько раз я говорил об опасности вне лагеря, Савина?! Сколько раз я читал тебе лекции по правилам безопасности! Какой из тебя начальник, какой боец, если ты так подставляешь себя и всех?! — Шаст, — пытается одёрнуть за руку Даня. — Истинный руководитель должен ценить каждого человека, — сипит Савина, смотря ровно Шасту в глаза, задрав голову. — Знать цену жизни и безопасности каждого члена группы, ты сам мне это говорил и… — НЕ ВЕРТИ ХВОСТОМ! Савина вздрагивает всем телом, смотрит в большем испуге на Антона, а глаза её заплывают слезами, тут же срывающимися с ресниц огромными каплями. Сжимает крепко свои маленькие кулачки, поджимает крепко губы, разворачивается и убегает в здание заброшенной заправки. Даня убегает вслед за ней. — Сука… Если бы мы просидели на перевале всего на десять минут дольше! — взывает Шаст, сжимая пальцами свои волосы. — Шаст, не вини себя в том, что они пошли за нами, — просит тихо Арсений, но эти слова явно были последним, что стоило говорить сейчас Антону. — Не винить?! А кого винить?! Я должен был это предвидеть! Я должен был подумать, что Савина со своим шилом в одном месте выкинет что-то такое! Я ещё и пример ей подал, нашёл напарника и под шумок свалил из лагеря, никого не предупредив! — задыхается от злости из-за пережитого ужаса за чужую жизнь Антон. — Всего на пару минут опоздай мы… Шаст задыхается от всех обрушившихся эмоций и мыслей, не выдерживает их груза, садится резко на корточки, рвёт волосы на голове. — Они были правы, сука, — разносится злым плачем Шаст, сжимая крепче пальцы в волосах. — Всех рядом с собой на гибель веду, всех, блять! Самая настоящая шутка смерти, это я, а не эта болезнь, я, блять! — Уведи Колю к Дане и Савине, — шепчет Майя, передавая маленькую мальчишечью ладонь в руки Арсения. — Иди. — Но… — Иди, Арсений, — твёрдо повторяет Майя, заглядывая в глаза Арсения поверх своих очков, наклоняя вниз лицо. — Точно проклятие какое-то, — сбито, словно в бреду, захлёбываясь плачем, тараторит Антон. — Точно проклят… Арсений сжимает крепче ладонь Коли, уходит с ним, пятясь к зданию заправки. Коля вырывается вперёд и приходится перевести всё внимание на него. Как только оказываются уже в здании магазина при заправке, Коля подбегает к Дане, обнимает его рядом с вжавшейся в такой же необходимости защиты Савиной. Арсений, смотрит на то, как Даня гладит успокаивающе по плечам обнимающих его детей. Смотрит на сгорбленного, сидящего всё так же на корточках Антона, рвущего волосы на голове, дрожа в объятиях севшей рядом на колени Майи. — Эй, — тихо зовёт Арс, дотрагиваясь до плеч Савины и Коли. — Я привёз вам журналы, — улыбается, садясь на колени перед детьми. — Там много интересного, хотите посмотреть? Арсений выуживает дрожащими руками журналы из рюкзака, раскладывает их на пыльной стойке кассы. Коля и Савина, утирая рукавами сопли и слёзы, подтягиваются, отвлекаются на разглядывание картинок и чтение маленького комикса. — Поверить не могу, — шепчет едва слышно Даня, съезжая по стене, падая на пол. — Я тоже, — тяжело сглатывая, говорит тихо Арс, садясь осторожно рядом, падая из-за дрожи в коленях. — Не могу поверить… И сидят молча, переживая шок и дикий страх, смотря на Савину с Колей, разгадывающих страницу ребусов. Говоря про ответственность, Антон говорил, видимо, об этом. И они свою ответственность перед лагерем сказочно проебали. Думать о том, что могло бы стать с Колей и Савиной, если бы опоздали, Арс не может. Никто не может об этом думать, никто не хочет, даже картинка чего-то подобного отказывается рисоваться в сознании. А у Антона эта картинка яркая, прожигающая его изнутри. Арсений бы так не смог. Через почти полчаса времени Майя с Антоном заходят в здание магазинчика. Арсений поднимается тут же на ватных ногах, смотрит на заплаканное бледное лицо Шаста и в груди от этого зрелища разрывается болезненно сердце. — Савина, — зовёт Антон совсем осипшим от плача голосом. — Прости, что накричал, — говорит дрожащим голосом, садясь перед Савиной и Колей на колени. — Я просто… Я перепугался, я… Я бы не вынес, если бы с вами что-то случилось, — выдавливает осипло Шаст, резко зажмуривая глаза. — Поймите, пожалуйста, — умоляет он, заставляя себя посмотреть на детей. — Мы же за вас беспокоимся, мы не выпускаем вас на вылазки в целях вашей же безопасности. Вы слишком маленькие. Ростом, весом. Вас слишком легко сломать физически, — сипит Шаст, едва двигая дрожащими белыми губами. — Мы за вас боимся. Беспокоимся. Мы не думаем, что вы недостаточно сильные и смелые, мы просто хотим вас уберечь, — растягивает последнее слово на выдохе Шаст. Савина обнимает крепко Антона за шею, рассыпается в сбитых извинениях, а Шаст только и может, что цепляться за её спину и вжимать второй рукой в себя Колю. Может только умолять этих двух маленьких спасателей беречь себя, не делать глупостей, ценить свою собственную жизнь и безопасность. — Когда вы покинули лагерь? — спрашивает Майя, когда Шаст медленно встаёт на ноги. — Этим утром, на рассвете, — виновато выдавливает из себя Савина. — Этим утром? — переспрашивает Шаст. — Вы за шесть часов сюда пешком добрели?.. — Мы на велосипедах были, — признаётся, понурив голову, Коля. — Мы тут остановились, чтобы проверить, не здесь ли вы. А потом на нас напали… — Боже, — снова резко зажмуриваясь, выдыхает дрожаще Шаст, уходя на улицу. Арсений идёт следом, ловит Антона за край куртки. — Только не осуждай меня за то… — Я всё понимаю, Шаст, — качает головой Арсений, поворачивая Антона к себе. — Я бы тоже, наверно, на них накричал, если бы мне не свело спазмом голосовые связки от ужаса… У меня такое бывает. Я всё понимаю. Арсений ненавязчиво разводит руки в стороны, предлагая Шаста обнять, но при этом оставляя ему выбор, возможность отказаться. Но Антону это явно сейчас слишком нужно, потому что обнимает он моментально, вцепливается крепко пальцами в спину Арсения. Его частое напуганное дыхание Арс чувствует дуновениями на коже шеи. Он гладит Антона по плечам, по лопаткам, говоря, что всё понимает и всё хорошо, они успели. — Надо срочно ехать в лагерь, их наверняка уже все ищут, — кивает Шаст, отстраняясь от Арсения. Разумность начала брать верх в борьбе над эмоциями. Снова чувствуется чёткий план, построенный на логике. — Даня возьмёт к себе Колю, а мама — Савину. Поедем галопом, без привалов, остановок, перерывов. — Хорошо, — кивает Арс. — Так будет лучше. — Твоя нога… — У меня будет потом время передохнуть, всё нормально, я уже почти не хромаю. Ноги устают так же, как и у вас. Хотя меньше, я ведь не управляю лошадью, — улыбается зажато Арсений. — Мы успели, Шаст, всё хорошо. Осталось только без лишних приключений вернуться домой. Так? — Так, — кивает быстро Шаст, взъерошивая одной рукой волосы, зарываясь в них. Будто бы пытается себя в чувства привести, взбодрить. — Народ, по коням! — весело приказывает Шаст, растягивая на лице широкую улыбку, от которой Арсу почему-то резко и болезненно колет сердце. — Нас ждёт долгий путь обратно в королевство, и да поможет нам Бог, когда мы встретимся с карой носатого короля. Готовимся быть закиданными шариками навоза! — Иу! — слышится из магазинчика реакция Савины. А за ним общий смех. Только Арсению совсем не смешно. И плакать хочется, глядя на Антона, улыбающегося широко-широко, подкидывая в руках вышедшего из здания Колю. И каждый вдох отстреливает болью в сердце при взгляде на этот наигранный оптимизм и запланированное рвение вперёд. Подзывают взволнованных лошадей свистом. Шаст помогает сначала Савине усесться в седле перед Майей, поднимая её на лошадь, потом так же усаживает перед Даней Колю. И сам уже хочет запрыгнуть в седло, ставя ногу в стремя, но Арсений ловит за рукав. — Что такое? — взволнованно спрашивает Антон, глядя на Арсения, смотрящего на него широко распахнутыми испуганными глазами. — Нельзя так, — осипло шепчет, пытаясь вложить в свою интонацию и взгляд максимум смысла, чтобы Антон точно понял. — Всё будет в порядке, — качает головой Шаст, усаживаясь в седле и утягивая наверх за руку Арса. — А теперь, товарищи нарушители порядка, — заявляет громко Шаст, вздёргивая поводья. — Скачем получать пиздюлей!***
В лагере они оказываются уже затемно. Олеся, стоящая на смотровой площадке, завидев их у ворот, чуть ли не кубарем скатывается по лестнице, чтобы побыстрее открыть ворота. Кричит на весь лагерь, оповещая о том, что вернулись все. Свистит громко, созывая в лагерь тех, кто искал детей полдня по лесу вокруг лагеря. Стоит спешиться, как подбегают Стас, Позовы и Савицкие. Сбежались из леса, бледные все, взъершенные и напуганные пропажей детей. Антон выдерживает взбешённый взгляд Стаса, держит крепко за руки Савину и Колю, чуть пряча их за собой. Отец Коли вытягивает медленно из шлёвок на своих джинсах ремень, наступая вперёд. Дима закатывает рукава, готовясь тянуть Савину в дом за ухо. — Не надо, — просит взволнованно Шаст, пряча детей за своей спиной. — Отойди, — шипит Поз. — Пожалуйста, послушайте меня, они достаточно натерпелись за сегодня, — тараторит Антон, не позволяя никому приблизиться к Коле и Савине. — Они… Они отплатили за свою выходку, настрадались уже из-за неё. На них напали заражённые, мы едва успели… Кать, — умоляет шёпотом, переводя глаза к Позовой. — Осмотри их, пожалуйста, проверь здоровье. Не надо никаких наказаний, хотя бы не сегодня, на сегодня их то, что за пределами лагеря, достаточно наказало. Сейчас о них надо позаботиться, они настоящий ужас пережили. Глотая тяжёлый вздох, Катя кивает, выставляет свои ладони вперёд, смотря на детей, и те бегут к ней, хватаются за руки, щебечут извинения и рассказы о том, как их спасли в последний момент. Катя уводит их в дом, гладит тёмные, собранные в косичку волосы Савины, проводит дрожащими пальцами по топорщащимся пшеничным волосам Коли. И только после того, как дети с Катей скрываются за дверью дома, на Антона обрушивается злость и Шеминова, и Савицких, и Димы. Чем он вообще думал? И во всей истории с детьми делают именно его главным виноватым. А Шаст и не пытается оправдаться, не говорит ничего против, принимает все слова, берёт вину полностью на себя. И только Арсений хочет вставить слово, как гаркает громко «молчать!» сзади голос Майи. И все замолкают. — Не пытайтесь перевесить на моего сына ответственность за своих детей, — шипит зло Майя, прожигая взглядом Диму и Савицких. — Вы можете предъявлять ему претензии за то, что он лагерь без предупреждения покинул, но никак не за этот случай! — Да и если бы не Шаст, не факт, что мы доехали бы, — зажато пытается поддержать слова Майи Даня. — Он выручил нас, мы нарвались на откуда-то взявшегося ублюдка в том месте, где, вроде как, вы всё зачистили. — То есть, это мы виноваты во всём?! — вспыхивает Шеминов. — Да никто ни в чём не виноват! — начинает злиться Даня. — Упустили одного ублюдка — несчастный случай. Мы на него нарвались — ещё один несчастный случай! Но Шаст нам помог! Савина и Коля — тоже несчастный случай, и мы все вместе смогли помочь им! Мы все друг друга пытались и в итоге спасли, за это ты будешь нас обвинять?! — Дань, тише, — дёргает за рукав Олеся. — Сейчас возле лагеря стая бегает, не кричите все. — Как они вообще ушли из лагеря? — мгновенно переключается на Лесю Стас, переводя к ней взбешённый взгляд. — Опять уснула на посту, Олесь? — Что? Я не… — Она здесь не причём, — рассекает воздух ладонью Антон. — И не засыпала она тогда, я убедил её нас выпустить. А Савина и Коля откуда-то знают лазейку в заборе, о которой никто из нас не слышал! И нам этим стоит обеспокоиться. Они давно эту лазейку знают, и что-то мне подсказывает, что не в первый раз пользуются ей. Олеся не виновата. — Как же, сука, с тобой тяжело, — шипит Стас, тыча в грудь Антона пальцем. — Все-то за тебя заступятся, все оправдают, да? Окружил себя коллегами, друзьями и роднёй и думаешь, что теперь всё можешь делать, что захочешь, потому что прикроют, да? — Я жалею только о том, что Савина и Коля пошли за нами, — качает головой Шаст. — Ни за что больше я не буду перед тобой оправдываться. — Ты! Ты составлял со мной правила лагеря! И сам же их нарушаешь! Прекрати думать, что ты особенный, Шаст, прошло это твоё время, нет больше этого, понимаешь??? Или мало рядом с тобой трупов? — переходя на шёпот-шипение, спрашивает Стас. — Я не позволю так с ним разговаривать, — вгрызается глазами в него Майя, отводя замершего, дрожащего Шаста за плечо, пряча за своей спиной. — Предъявляя претензии о поведении моего сына, ты предъявляешь мне за моё воспитание… — Что? Это что за логика вообще? — всплёскивает руками Стас. — Он подставляет нас всех! — Стас, — окликает Арсений, пытаясь оттянуть Майю назад за локоть, потому что выглядит она так, будто сейчас накинется на Шеминова с кулаками. — Я знаю, что у меня пока здесь самое маленькое право голоса, но… Если ты хоть выслушаешь, хоть частичку того, что было, дашь рассказать, ты поймёшь, что вышло всё лучшим образом. Если бы Шаст отправился один, он бы точно погиб, в городе по дороге была стая мертвяков, с двумя хищниками. Только потому что мы были вдвоём нам удалось с ними как-то совладать, заманить и закрыть в одном из кабинетов заброшенной школы. Только благодаря тому, что мы вовремя нашли Даню, мы смогли обезвредить ублюдка, который на него и Майю напал. Я их знаю… Лучше, чем ты, лучше, чем вы, — говорит он осипло, глядя на Савицких и Поза. — Если бы Майя попалась в руки этой твари… Вы же помните, в каком состоянии привезли меня в лагерь? Тишину разрезают только шум ветра и треск огня в подожжённых фонариках. — Мы смогли помочь, спасти Колю с Савиной. Конечно, не уедь мы из лагеря, они бы вообще там не оказались, но в таком случае тут, возможно, не было бы Майи и Дани. Но вот мы все здесь. Я, Шаст, Даня, Майя, Коля и Савина. Все. И из всех случайных стечений обстоятельств самыми удачными оказались те, на течение которых повлияли решения и поступки именно Шаста. Так за что ты его ругаешь? За то, что все выжили? Стас испепеляет с минуту глазами Арсения. Но тот смотрит в ответ твёрдо и решительно, Шеминов эту зрительную дуэль проигрывает, вздыхает тихо, качая головой, хочет что-то сказать, но отмахивается от собственных слов и уходит. — Даня, ко мне, — единственное, что говорит, уже уходя к своему дому. Данила сжимает в поддержке плечо Шаста и Арсения, проходя мимо них, успокаивает Майю, коротко гладя по спине, и убегает вслед за Стасом в его хижину. Савицкие с Димой уходят к детям. — Я рада, что вы целы, — шепчет Олеся, обнимаясь с Антоном и Майей. — Целы же? — Целы, — кивает Шаст. — Спасибо, что прикрыла. Сильно он мозги выносил? — А ты как думаешь? — усмехается горько Леся. — Мне надо возвращаться на смотровую площадку. Приведите себя в порядок и ложитесь отдыхать. Вас больше никто сегодня не тронет, я видела это в их глазах. — Спасибо, — благодарит ещё раз Антон, в последний раз обнимая крепко Лесю за плечи. — Беги на пост. Для того, чтобы помыться, была отведена маленькая комната с чистой водой в сарае. Первой пускают Майю, Антон сидит у своей хижины и курит. Много и глубоко. Арсений пока заходит в хижину к Позовым, убеждается, что с детьми всё в порядке, они не ранены, их не заразили. Только остаточный испуг и дикая усталость. Арсений вытаскивает из рюкзака все журналы, забранные из школы для детей. Говорит немного с Катей и Димой, в последний раз убеждается, что у всех всё в порядке, и уходит. Антон ушёл мыться, теперь на его месте, на лавочке у дома сидит и курит Майя. Она одета в чистую пижаму, поверх которой болтается на плечах тонкий халат. Майя приглашает Арсения присесть рядом с ней, разговаривают коротко об этом дне, обмениваясь переживаниями и благодарностями. Через какое-то время к ним подходит вышедший из хижины Стаса Даня. Он тоже закуривает, ругаясь на кончившуюся пачку, стреляет сигарету у Майи. Даня рассказывает о том, как передал Шеминову всю информацию, но сейчас уже ни у кого не варит нормально голова, поэтому о найденном чужом лагере с большим количеством людей и электричеством поговорят завтра утром со всеми. Понятное дело, что придётся туда снова отправлять людей, хотя бы за Горохом, Славой и Сорокой. А ещё, конечно же, было бы неплохо увидеть этот лагерь лично, удостовериться в том, что там за люди, безопасны ли они на самом деле. Но все эти разговоры будут завтра. Возвращается вымытый Шаст. Да, грязь с него смылась, волосы влажные блестят, и выглядит он свежее, но всё равно безумно уставшим и бледным. Эмоции после встречи с детьми, после пережитого волнения за них давят Шаста изнутри. Отыгрывать весёлость и оптимизм ему больше не перед кем. Арсений пропускает Даню перед собой, сидит ещё какое-то время на скамейке с Антоном и Майей, успокаиваясь и успокаивая. Через десять минут выходит вымывшийся Даня, передаёт гигиеническую эстафету Арсению, и, желая всем спокойной ночи, уходит в другой дом, к себе. Взяв из своей комнаты чистую одежду, зубную щётку, полотенце и маленький обрезанный кусок мыла, Арсений уходит в сарай. Здоровается шёпотом со спящими животными, отходит в крайнюю каморку за деревянной дверью, моется в тазу начиная с головы, намыливая волосы, лицо и отросшую уже фактически бороду, шею. А потом уже обмывает этой водой всё оставшееся тело, сберегая воду. Вымывшись и переодевшись в чистую одежду, чувствует себя в разы лучше. Вечерний воздух щекочет влажную кожу, холодит, заставляя ёжиться и глубже кутаться в свой вязаный кардиган, служащий халатом. Перебегает быстро в дом, закрывает как можно тише дверь и проходит в свою комнату, из которой почему-то льётся тусклый оранжевый свет свечи. Впрочем, быстро становится ясно, отчего решили оставить в комнате свечку, комната не была пустой. На кровати Арсения сидит, поджав колени к груди, обнимая всего себя руками, сгорбившись, Антон. Арсений вздыхает тихо, выдавливая из себя поддерживающую улыбку, разглядывает поникшего, совершенно никакого сейчас Антона. Кажется, поднять к Арсу глаза ему стоит огромных усилий. — Можно я посплю с тобой? — шёпотом, почти одними губами спрашивает с таким лицом, что, кажется, отказ его убьёт. — Я как раз забыл Райку, — улыбается Арсений, подходя к кровати. — Как-то это не очень звучит, — бурчит Шаст. — Я — замена собаки? — Ревнуешь? — усмехается Арсений. — Пойду я, — бухтит недовольно, пытаясь сползти с кровати, но Арсений останавливает. — Оставайся уже, — улыбается мягко Арсений. — Сегодня, конечно, весь день жара была, но я буду очень рад… Если после этого дня буду чувствовать кого-то рядом. — И я по той же причине пришёл, — кивает отрешённо Шаст, забираясь под одеяло, укладывается на своей подушке, которую с собой принёс. — С мамой в моём возрасте как-то уже неловко спать, знаешь… — А со мной не неловко? — С тобой… Можно скинуть на то, что я тебя грею, — усмехается грустно Антон, пожимая плечами. Арсений задувает свечу, усаживается на краю кровати, чуть морщась от боли в заднице из-за езды верхом, отряхивает ступни от прицепившегося мелкого мусора и заползает под одеяло, не снимая кардиган. — Подушку взял, а одеяла, решил, одного хватит? — Сходить за..? — Не надо, лежи уже, — пыхтит Арс, пододвигая локтями и коленями Антона к стене. Как и ночью в палатке, Шаст подтаскивает Арсения поближе к себе, укладывает у себя на груди, обнимая двумя руками. — Вкусно пахнешь. — Мы все пахнем одинаково, у нас одно мыло на всех, — смеётся неловко Арсений. — Ну… Знаешь, один запах на разных людях ощущается по-разному за счёт смешения с естественным запахом кожи. У каждого человека свой запах… Смотрел «Парфюмера»? — После этого вопроса мне становится страшно за себя, — пытается отодвинуться Арс, но Антон с тихим смехом притягивает его обратно к себе руками. — Маньяк-парфюмер, искавший безупречный аромат… Убивал красивых женщин, соскребал с них кожу, варил, выделяя эссенцию с запахом, а потом смешал все ароматы в один и получил духи, которые сводили людей с ума. Это просто пиздец. — Ага, — шепчет со слышной улыбкой Антон. И вжимается носом во влажные волосы Арса на макушке. У Арсения от этого жеста слишком однозначные и точно неуместные чувства. Они долгое время лежат в тишине, не могут уснуть, сложно после всех событий дня. И только слыша, как сердце Шаста под щекой успокоилось, только после этого Арсений засыпает. Утром будет обсуждаться дальнейший план действий. Как будут завтра смотреть на них Савицкие, Позовы и Шеминов — не предугадаешь. Спать осталось чертовски мало, но Арсений наконец спит не поверхностно, не тревожно. Тепло и ощущение другого человека дарят чувство безопасности, благодаря которому у Арса впервые за очень долгое время крепкий и глубокий сон.