***
— Поговори со мной, — просит шёпотом Арсений. — Я бы сказал, что твоя просьба очень романтичная, Арс. Но меня больше напрягает тот факт, что ты попросил об этом. Больше, чем трогает, — хмыкает Шаст, уводя поводья в сторону, когда Мойру словно бесами какими-то утягивает с дороги в сторону леса. — Разговоры с тобой меня либо бесят, либо оживляют, а сейчас это будет очень кстати, потому что я вот-вот усну, — честно говорит Арсений, заставляя себя открыть свинцовые веки. Антон оборачивается к нему через плечо, смотрит взволнованно, на прижавшегося всем телом к спине Арса, и правда: выглядит так, будто отрубится с минуты на минуту. — Осталось буквально полчаса пути, — говорит серьёзно Шаст, возвращая взгляд к дороге. — Но думаю надо сделать привал, тут рядом по пути есть речка у дороги. Напоем Мойру, дадим ей передохнуть, тебя покормим. — Было бы идеально умыться холодной водой. Арсений отстраняется от чужой спины, замечает, как Антон кивает, поддерживая это желание. Чтобы не уснуть, Арс заставляет себя сидеть ровно, только руками в чужие бока вцепливается, чтобы держать равновесие на лошади. — Скоро свернём, не засыпай, — просит Шаст, оборачиваясь через плечо. — Можем поиграть в города пока, хочешь? — Если я проиграю, у меня испортится настроение, — отмахивается Арсений. — Лучше просто поговорить. Нам правда очень повезло в школе, спасибо твоему уму. — Пожалуйста, — в голосе Шаста отчётливо слышна улыбка. — Ну, умом, как и ростом, я в маму с папой. Они у меня всегда головастыми были. О родителях, о том, живы ли они, Арсений разумно решает не спрашивать. Сам не знает, что сейчас с его семьёй, как они там. Отец умер ещё до начала всей этой истории, он прожил до семидесяти двух и ушёл безболезненно. Что с мамой, как она сейчас, что с ней и где, Арс не может думать. От этих мыслей давит ком в горле, жжёт глаза. — Ты не очень любил школу, — решает отвлечься Арсений. — М, это не совсем так, — качает головой Антон. — Во время своей учёбы я, несмотря на всё своё бунтарство, от школы кайфовал. Потому что там были друзья. А ещё, признаюсь тебе по секрету, я очень любил чувство интеллектуального превосходства. — Любил? — тянет нарочито удивлённо Арсений. — То есть, это изменилось, хочешь сказать? Антон фырчит с недовольным бубнежом и смехом вперемешку. — У меня была золотая медаль. — У меня тоже, — фырчит Арсений, начиная с Антоном письками меряться. — И красный диплом. — В двух вузах? — В одном, — бубнит Арс. — А у меня в двух. — Я не хочу больше разговаривать, — на это заключение Арсения Антон только смеётся в голос. Так смеётся Шаст очень редко. Звонко, фальцетом. Совсем уж ребяческий, мальчишеский смех, если честно. Но Арсу нравится, и ощущение от того, что это он Антона рассмешил до хохота в голос, заставляет довольно улыбнуться. Всё-таки чужой смех и улыбка в реалиях их мира стоят безумно много. Чуть притягивая поводья к себе, Антон затормаживает ход Мойры и уводит её вбок, сводя с дороги перед маленьким мостом. Почти у самой реки спешиваются, Мойра, не тормозя ни на секунду, бредёт к воде, захватывает жадно губами воду. — Устала бедная, — мурлычет взволнованно Антон, гладя лошадь по боку, пока та пьёт. Арсений же в это время падает на колени у берега в нескольких шагах от Мойры, умывает лицо. Опять не побрился. Выныривая из воды в сложенных лодочкой ладонях, Арсений замечает подошедшего Шаста. Тот тоже присаживается у воды, только на одно колено. Обмывает лицо, чуть промакивает пальцами шею, зарывается в волосы, сняв кепку. — Не мочи голову, простудишься… — Да я так, чуть-чуть совсем, — улыбается Шаст, набирая воду в ладони и падая в них лицом, через секунду выныривает. — Переждём уже здесь до утра и с рассветом продолжим путь? — Ты считаешь, так будет лучше? — хмурится взволнованно Арсений, вымывая руки в воде, Шаст следует его примеру. — Я пытаюсь ориентироваться на твоё самочувствие. Ты устал, совсем не выспался, нога уже болит от езды, хромота стала сильнее. — Спасибо за заботу и твою внимательность, Шаст, но полчаса дороги я вытерплю. Давай разберёмся с тем ублюдком, кто бы там из них ни остался, за эти сутки. — Хорошо, — не торгуясь, соглашается Антон. — Но сделаем перерыв, часа полтора посидим, отдохнём, Мойра пусть дух переведёт. Перекусим, вернём чувствительность жопы, а то я, если честно, уже её не чувствую. — Да, я тоже, — усмехается косо Арс. — Массаж простаты? — И почему я слышу это от тебя? — взрывается хохотом Антон, и снова у Арсения довольное сладкое тепло разливается от осознания того, что рассмешил. — Надо бы развести костёр, — улыбается Шаст, вставая на ноги. — У меня есть второй нож, поможешь? — Это будет очень сложно, всё в лесу промокло, — хмурится Арсений, вставая с земли следом. — Придётся пожертвовать одним из журналов для розжига. Арсений соглашается, увы, придётся. Лучше они отдадут в жертву Гефесту один несчастный журнал, чем промёрзнут в находящей темноте на сырой после дождя поляне. Взяв у Шаста один нож, Арсений уходит вслед за ним к краю леса, отрезают ветки, которые кажутся менее промокшими, собирают шишки и нарезают сухую пожолклую траву копнами. Пока Арсений укладывает весь сырой хворост, всё, что они насобирали для костра, в кучку, сооружая костёр, Антон приволакивает от реки камни, чтобы этот костёр обложить по кругу. — Главное, чтобы разгорелось, а то зря журнал пропадёт, — вздыхает тяжко Арсений, передавая журнал из рюкзака Шасту. Антон только кивает несколько раз, скручивает журнал в трубочку и поджигает зажигалкой край обложки. Когда журнал разгорается, Антон подсовывает его осторожно вглубь сложенных веток, травы и шишек, дует на с трудом загорающиеся от сырости ветки, укрывая руками и всем своим телом от ветра. Арсений старается помочь, прикрывает костёр и собой, расстёгивая куртку и разводя её подол в разные стороны. Создаёт из себя стену, прячущую костёр от ветра. Просохнув, палки и трава начинают гореть, распаляется шире огонь, возгораются шишки. — Я ещё за ветками сбегаю, а ты сторожи, чтобы не погас, — бросает Антон, убегая с ножом в лес. Остаётся только выполнять чужое наставление. Ветер слабый, после прошедшей грозы было тихо, но от малейшего дуновения воздуха Арсений старался пламя спрятать за собой, дышал с краю от костра, чтобы пламя разгоралось ярче. — Какого..? — лепечет Арс, видя, как Антон катит из леса пень. — Охуеть, да? — расплывается в широкой улыбке Шаст. — Там дерево трухлявое упало, дерево я бы не притащил, а пень, который выкорчевался, вот, — лыбится он. — И что нам с ним делать? — Он трухлявый, — пожимает плечами Шаст, вонзает с размаху нож в пенёк, откалывая часть древесины. — Даже не промок насквозь, повезло-повезло. — Не перестаёшь меня поражать, — кивает медленно Арс, отдирая ножом часть сухой протрухлевшей середины пня и подкидывая её в костёр. Так и сидят у костра на своих рюкзаках, то и дело отрезая по кусочку от пня, подкидывая в костёр, чтобы не погас. Греют ноги и руки, отдыхают от дороги. Антон вытягивает из рюкзака, на котором сидит, даже не поднимая с него своей задницы, ещё одну лепешку и протягивает половину Арсу. Удерживая себя от лишних комментариев, Арсений благодарит и ужинает вместе с Антоном в тишине. — Как так получилось, что у бунтаря, сбегающего с урока прыжком из окна, золотая медаль? — спрашивает Арсений, закончив со своей картофельной лепёшкой. — Почему одно должно мешать другому, — хмыкает Шаст с полным ртом. — Типа если ты хорошо учишься, то ты обязан быть паинькой? Многие выдающиеся личности старались с начала своей жизни идти против системы. Вот Жак Фреско, знаешь? — Антон дожидается кивка. — Он рассказывал на одном интервью историю, где они в школе должны были давать верность флагу, а он не стал этого делать. Училка взбесилась, привела его к директору, а тот начал расспрашивать, почему так. И Жак рассказал о том, что в каждом государстве у власти сменяются люди, и ты не можешь гарантировать того, что через год не придёт какой-нибудь ебанутый деспот. А что делать, флагу же в верности уже поклялся. За флагом прячутся люди, которые, как и все представители своего рода, совершают ошибки, бывают неправы, творят хуйню. Нельзя так. — Ты напоминаешь мне моего дедушку, — бурчит Арс. — Ты ему один вопрос о школе, а он тебе историю, как в Советском союзе хорошо жилось, какие тогда были люди и какую-нибудь библейскую притчу, которую ты не поймёшь, сверху этого. — Это опять про то, что я много говорю? — усмехается Шаст, вытирая руки после лепёшки о штаны. — Это скорее опять про то, что ты меняешь тему. — Не, я не менял. Просто для меня услужливость системе и хорошая учёба — никак не связаны. Не должны быть связаны. Я помню… Как однажды министерству образования пришло письмо от ученика одной школы, и пацан жаловался на то, что ему снизили оценку за сочинение из-за того, что он написал о своём видении патриотизма и планах на будущее. Очень смелый пацан, — кивает сам себе Шаст. — Патриот из разряда Есенина: я люблю страну не за власть и её политику, а за природу, менталитет людей, близких и тэ-дэ. И, конечно, напиши он только про любовь к берёзкам и Уралу, никто бы ему ничего не занизил, но он написал про то, что… Как бы ему ни была дорога Россия, он уверен, что не сможет в ней остаться, потому что то, что делает государство, не вяжется с его видением правильного и приемлемого. И опа! Тройбан за содержание. — Нелепость, — вздыхает тихо Арсений, поджигая одну из просыревших травинок над языками пламени. — Но я ещё учился не в настолько ебанутое время, у нас не деградировала система образования, у нас не было этой херни, будто бы школа — это, блять, тюрьма. Я был как-то в школе в Москве, это пиздец. Забор, турникеты, строгая пропусковая система, вахтёрша не впускает, не выпускает. Мы в школе или, блять, на секретной базе НАТО? Пиздец какой-то, вот честно. — Понимаю, — улыбается нерешительно Арсений. — Я учился в школе в Омске, мне… Сорок три… Стоп. А какой сейчас месяц? — Март закончился, апрель. — О, то есть, мне уже сорок четыре года… — У тебя прошёл День рождения? — у Шаста брови удивлённо взлетают. — Ага, — неловко смеётся Арсений. — В марте сорок четыре стукнуло, получается. — С прошедшим, — усмехается весело Антон. — Бля… А у меня тоже днюха прошла уже, — подсчитывая в уме, вдруг говорит Шаст. — Девятнадцатого апреля, пять дней назад, совсем сейчас не до этого, — хмыкает он тихо. — С прошедшим нас. — Спасибо, и тебя с прошедшим, — кивает с улыбкой Арс. — Так вот сорок четыре года уже, посчитай, в какое там время я учился. У нас не было ограждения вокруг школы, в целом всё было как-то свободнее. На каждой перемене можно было выйти на улицу, погулять, попинать мяч на большом перерыве, сбегать в магазин за мороженным, повисеть на турниках. А сейчас, бля, Шаст, я был учителем, а меня из школы не выпускали! — Антон от выражения чужого лица смеётся тихо. — А детей уж подавно. Выход с территории только в определённый час, точно как в тюрьме. — Я помню, как подрабатывал в школе какое-то время, только не начинай опять гадать, кем, — резко тыча в сторону Арса пальцем, предупреждает Шаст. Арсений ладони поднимает, улыбаясь, не будет он спрашивать. — Я не мог выйти покурить. Чувствовал из-за этого… Реально бесился. «Вы не можете покидать рабочее место». «А у вас ещё не закончился рабочий день». «А какой вы пример подадите детям, если они увидят?». А кучу курильщиков они не видят, когда по улице гуляют? — взмахивает раздражённо ладонями Шаст. — Это их давление на то, что будто бы нечто совращает детей, у меня вот здесь сидит, — шепчет Антон, обхватывая пальцами горло. — Ты… Считаешь, что, если в тебе есть что-то… Не совсем принятое в обществе, — нерешительно спрашивает Арсений, опуская взгляд, — это не гарантирует то, что ты подаёшь какой-то неправильный пример детям? — Да сто процентов! — снова взмахивает ладонями Шаст. — Сколько учителей, которые из кожи вон лезут, чтобы научить детей хоть чему-то? Сильно это пропагандирует им тягу к знаниям? А те, что орут на детей истошно? Сильно это делает всех детей крикунами? Ну, в смысле, не этими крикунами, а… — Я понял, — улыбается зажато Арс. — Савина постоянно видит, как я и Поз дымим, как Стас курит. И что? Знаешь от кого я выслушиваю больше всех, что надо бросать и это меня убьёт? От Савины! У детей, может, для кого-то это будет новостью, есть мозг. Школьники — это уже личности. Они разговаривают, мыслят, переваривают информацию, что-то принимая, что-то отвергая. У них свои интересы и даже взгляды на что-то. Они все уже… Отдельные личности. Да, у них ещё сумбур в голове, начиная с подросткового возраста гормоны бушуют, и они, думая, что ведут себя круто, ведут себя часто на самом деле как конченные придурки, но всё же. — И снова ты под конец всё засрал, — смеётся тихо Арсений. — Я видел очень разных детей. Тех, кто прикидывается взрослым, тех, кто действительно умён не по годам, тех, кто живёт своим возрастом, юностью, и тех, кто застрял в детстве. Они правда все разные. — Почему ты вообще об этом спросил? — цепляется неожиданно Шаст. — Ну про влияние на детей своим примером? — Да просто… Хотел узнать твоё мнение, — пожимает плечами Арс. — Для меня учителя никогда не становились примерами, они могли нравиться или нет, но не становиться для меня кумирами. Мне кажется для такого нужно более тесное взаимодействие, семейное. — По-разному бывает, но в большей части случаев действительно так, — кивает Антон. — Дети выбирают ровняться на братьев и сестёр, на бабушек и дедушек, на родителей. Ну или на каких-то медийных личностей в наше время, хотя уже не в наше, сейчас интернет не словишь примерно никогда уже. На семью или кумиров ровнялись. Больше, чем на каких-то там учителей. Не в обиду тебе, Арс, — добавляет быстро Шаст, прикладывая ладонь к груди, смотрит на поникшего Арсения. — Вот же блять, это прозвучало грубо, да? Я не хотел тебя обидеть. — Ты не обидел, — улыбается едва заметно Арс, качая головой. — Я из-за другого, — вздыхает тяжело. — Меня, — Арсений затихает на пару мгновений, решаясь, думая, стоит ли об этом сейчас. — Меня из питерской школы буквально вытравили, потому что… Раскрылся кое-какой факт обо мне, который мог, в кавычках, оказать на детей плохое влияние. Так мне говорили… Арс находит в себе силы поднять к Антону глаза: снова эти крепко поджатые губы и сведённые к переносице брови, снова его сожаление и беспокойство. — Стоит ли спрашивать, что именно это было? — шёпотом спрашивает Антон, Арсений, конечно же, качает головой. — Ладно, ничего… Не знаю, могу ли я что-то по этому поводу сказать, не имея никакой конкретики, но… Вспоминая подобные истории, я стараюсь себя утешать мыслью, что это всё уже не важно, от того мира ничего не осталось. Но это скорее обесценивание, чем утешение, — кивает он медленно, переводя неморгающий взгляд к огню. — Леся, если помнишь, говорила про меня: то, что происходит сейчас, — для меня скорее закономерность, плавная подводка, для меня всё не разделилось на до и после с началом эпидемии. У меня другая точка невозврата, — вздыхает тихо Шаст. — Что бы там ни было, мне жаль, что с тобой так поступили. — Спасибо, — выдавливает из себя улыбку Арс. — И что бы ни произошло с тобой, думаю, всё, что ты делал, было не напрасно. — В каком смысле? — хмурится Шаст. — Не знаю… Просто мне показалось, что это то, что тебе нужно услышать, — пожимает плечами Арсений. — Нам всем иногда хочется это услышать… Ещё минут десять сидят у догорающего костра, тьма уже заволокла всё вокруг. Костёр тушится протаптыванием ботинок, затихают последние шипящие угольки. И снова они едут на лошади вперёд по дороге. Всё освещает только свет луны и звёзд, тучи ушли далеко, небо чистое. Арсений больше не клюёт носом, после тепла костра всё тепло он получает только от Антона, сидящего в седле перед ним, и от боков Мойры. Но прохлада всё-таки ощупывает лицо, пальцы и спину, бодрит, не давая найти сонливости. Шаст снова тянет поводья на себя, затормаживая ход лошади. Выглядывая из-за чужого плеча, Арсений видит здания у дороги, и уже через минуту вздыхает громко, опознавая то место, в котором его держали на «воспитании». Вытащив из рюкзака бинокль, Антон оглядывает местность, но даже света свечи ни в одном из окон не виднеется. — Этой машины, когда мы уезжали в прошлый раз, здесь не было, — говорит Шаст, указывая куда-то вперёд. — Он точно там. Спит, скорее всего. — Убьёшь во сне?.. — А ты хочешь, чтобы он сначала увидел того, кто за ним пришёл? Поговорить с ним? — Нет, для меня они все были одинаковыми, я ненавижу их всех одинаково, — уточняет тихо Арсений. — Я говорил, я не хочу утонуть в ненависти, пытать его, наслаждаться страхом в его глазах, слушать какие-то мольбы я не хочу. Если найдём его спящего… Просто убей и всё. — Хорошо, — кивает Шаст, передавая бинокль Арсению, чтобы он тоже осмотрел местность. — Странно, лошадей у них не было, — хмурится Арс, замечая двух кобыл пасущихся чуть за углом одного из зданий на привязи. — Где ты увидел лошадей? Арсений передаёт бинокль обратно Антону, указывает направление, говоря посмотреть у угла дома. — Как ты их вообще разглядел? — удивлённо бормочет Шаст. — Они ж с кустами сливаются пиздец. — А вот разглядел, — улыбается Арсений. — Вопрос: дикие это лошади или..? — Нет, они на привязи и с седлом. — То есть, это ты разглядел… — Ну, ты ж показал что и где разглядывать, — улыбается Антон, продолжая рассматривать лошадей на привязи. — Либо наш ублюдок уже нашёл себе друзей, либо у него отжали это место. — Новые люди? — хмурится Арсений. — Давай подъедем тихо… Антон прячет бинокль в рюкзак, подгоняет Мойру лёгким нажимом ногами на бока, чтобы лошадь продолжила двигаться, но шла спокойным шагом, а не сорвалась на бег. — Странно, — щурится в темноте Шаст, разглядывая поднявших резко головы, смотрящих прямо на них лошадей. — Обычно кони пугаются новых людей… Арсений только рот открывает, чтобы что-то сказать, как из одного из двухэтажных зданий доносится грохот с рыком. Но точно не заражённый, если только нет отдельного вида «матершинник». — Сука! Пидорасы ёбанные! Нахуй вы существуете?! — Я знаю этот голос, — выпаливает Шаст, быстро спешиваясь с Мойры, помогает Арсению слезть. Пока Антон отвязывает от седла арматуру, Арсений быстро привязывает поводья лошади к зеркалу одной из стоящих у здания машин. За Антоном Арсений бежит слепо, держится крепко за чужое предплечье, чтобы не упасть в кромешной тьме здания и не расшибить себе голову. Шаст же бежит исключительно на звук, на матерящийся грязно голос, который узнал. Шаст распахивает одну из дверей, комната закрытая без окна, понятно, почему они не увидели снаружи свет горящей здесь керосинки. Арсений так и замирает в проходе, видя, как один незнакомый ему мужчина пытается сорвать с себя вцепившегося в его спину одного из ублюдков, которые Арса пытали. Отмирает только в тот момент, когда мужчина рывком бросает через себя тело, откидывая от себя. Антон не медлит ни секунды, сокращает расстояние до обрушившегося на пол ублюдка в два шага и, не церемонясь, вгоняет в его грудь арматуру острым концом. — Твою мать, Шаст! — взвизгивает Арсений, резко отворачиваясь в сторону, видя, брызнувшую из груди кровь и перекосившееся от боли и ужаса чужое лицо. Смотрит испуганно, украдкой на Антона, тот дышит тяжело, губы его кривятся в отвращении. Уже через минуту, нажимая стопой на чужую грудь, Шаст вырывает арматуру, за которую цепляются в предсмертных судорогах чужие пальцы. Арсений видит, как струится из глубокой раны под прорывом кофты кровь, окрашивая ткань. Видит, как выплёскивается с кашлем сгусток крови из чужого перекошенного рта. А потом тело замирает, глаза пусто глядят перед собой. — Твою мать, Шаст… — повторяет глухо Арсений, переводя перепуганный взгляд от трупа к Антону. — Не медлить, — говорит со слышной одышкой Антон, отрешённо кивая. — Какого хуя ты тут делаешь? — всплёскивает руками мужчина, хлопая в недоумении глазами при взгляде на Антона. — Видимо, спасаю твою жизнь? — усмехается Шаст, переводя взгляд к знакомому. — Видимо, так, — усмехается тот, крепко обнимая Антона, когда тот делает шаг в его сторону. — Почему ты один? — обеспокоенно спрашивает Шаст, бегая глазами по чужому лицу. — Я… Прерывает грохот за закрытой дверью, подпёртой старым потрёпанным креслом. — Мертвяк? — настороженно спрашивает Арсений, косясь на дверь, которую кто-то пытается вышибить с той стороны. — Данила! — орёт женский голос с той стороны. — Открой немедленно! Арс переводит взгляд к Шасту, а у того лицо прямо-таки светлеет на глазах, озаряется радостью. — Я её прикрыл, чтобы она не попала под руку, пока я с этим разбираюсь, — горячо оправдывается перед Шастом Даня, пока тот отодвигает от дверей кресло. — У вас большие проблемы, молодой человек! — гаркает женщина, вывалившаяся из коморки, в которой её закрыли для безопасности. — Антон? — замирает она в исступлении, глядя на Шаста. — Слава Богу, ты цела, — выдыхает радостно Шаст, обнимая крепко женщину двумя руками, отбрасывая в сторону арматуру. Звон металла о бетон режет Арсу уши, но словно бы приводит в себя. Шок от увиденного убийства отходит на второй план, реальность осознаётся. Они пересеклись с кем-то из лагеря, с двумя из задержавшейся группы. Даня машет смущённо Арсению ладонью, явно понимая, что Арс — новенький. Арсений отвечает таким же смущённым, зажатым взмахом ладони. Вот почему лошади не испугались их, это были лошади лагерных, а они Антона знают. Скорее всего, эти двое ехали обратно в лагерь, хотели переночевать здесь и нарвались на спасшегося ублюдка, который дал им взбучку. Впрочем, думает Арсений, смотря на труп с перекошенным лицом, зря он это сделал. На труп у Арса смотреть не получается. Несмотря на все жестокие фантазии и желание мести за себя, Арсений всё-таки от этого зрелища никакого удовольствия или удовлетворения не получает. Поэтому и спешит перевести взгляд к Антону, который всё ещё обнимается с женщиной, целующей его в щёки. Короткая стрижка, очки, русые волосы, чёрное длинное пальто. Вспоминается вторая кровать в комнате Антона, вспоминается его безумное облегчение и радость на лице, когда услышал крик этой женщины. — Ты в порядке? — спрашивает Антон, переключаясь на беспокойство, держит крепко женщину за плечи, оглядывая с ног до головы, отступив на шаг назад. — Более чем, — с улыбкой кивает она. — У нас новенький? — Да, это Арс, — кивает Шаст. — У нас живёт. Точно сожитель Антона по комнате. Мог бы и сказать, что у него кто-то есть. Хотя почему он должен был отчитываться перед Арсением в таком вопросе? — Ну представь нас уже, — усмехается женщина. А Арсений вторит чужим словам у себя в голове. Ну, Шаст, кто это? — Даня, — кивает Антон в сторону мужчины, который стягивает с себя капюшон, показывая глазам собранные в пучок отросшие рыжие волосы. — Приятно, — кивает Арсений, пожимая Даниле руку. — А вы соседка Антона по комнате, да? — улыбается Арсений, переводя взгляд к женщине. — Жена? Хочу сказать, у Шаста — губа не дура. Арсений слышит, как сзади заходится смехом Даня, переводит взгляд к резко поджавшей губы в попытке спрятать улыбку женщине, а потом к Антону, который прикрывает лицо ладонью. — Арс, — шепчет Антон, склоняясь в сторону Арсения. — Это моя мама… — О Боже! — Арс переводит испуганный взгляд к женщине, чувствует, как заливается краской. — Простите ради Бога, я бы никогда не подумал… Вы так молодо выглядите! Боже, простите… — Да ничего, мне даже приятно, — посмеивается женщина, протягивая Арсу руку. — Майя. — Майя, очень красивое имя, — лепечет Арс, краснея до ушей, пожимая лихорадочно женскую ладонь. — Простите, мне очень неловко… — А всё потому, что надо думать прежде, чем что-то говорить, — кивает Антон, окидывая Арсения насмешливым взглядом. — И это я слышу от тебя, Шастун? — прыскает сзади со смеху Даня. — Ой, а пошёл бы ты! — Давайте выйдем отсюда и поговорим нормально, — косясь на труп, предлагает Майя, и за это предложение Арсений готов целовать ей руки. Даня подхватывает с полки горящую керосинку, кивает, чтобы все шли за ним. Антон уносится за мамой, уже вовсю щебеча с ней, заваливая вопросами, на которые Майя обещает ответить, как только Антон даст ей хоть слово вставить. Арс, бросая последний взгляд на труп, кривится с отвращением, видя, как начинают заплывать глаза. Спускаются на первый этаж, садятся в комнате с расставленными креслами и стульями вокруг деревянного стола. Только Арсений остаётся стоять: он не сядет туда, где сидели те, кто его избивал и насиловал. Даже если это просто кресла и стулья, пусть всего лишь мебель, от одной мысли, что на ней сидели те твари, Арсения начинает нехорошо мутить и от подступающей рвоты уже вяжет язык. — Мне надо выйти подышать, — выдавливает он из себя почти неслышно, выбегая на улицу. Воздух глотается жадно, необходимо, но рвоту это фактически не останавливает. Арсений пытается сглатывать чаще, чтобы утихомирить поднимающийся в горле ком, дышит часто-часто носом, подставляя лицо и грудь, расстегнув куртку, порывам ночного воздуха. Глаза сами притягиваются к небольшому, уходящему в землю зданию, от вида металлических дверей, от вида входа в подвал Арса начинает трясти. — Ты как? — шёпотом спрашивает Антон. За всем, что с ним происходит, Арсений совершенно не слышал, как Шаст вышел. И участливое, вроде как, привычное уже, мягкое касание руки Антона к плечу вырывает из-под ног землю. Словно бы не коснулись, а ударили током мокрую кожу. И откидывает тело Арсения, будто бы от удара молнии, пусть слишком резко, остро, но прикосновения невыносимы сейчас. И рвота вырывается из горла с удушающим кашлем, слёзы наплывают на глаза пеленой. Шаст всё понимает. Наверно, это и было его работой в прошлом мире: профессиональный понимальщик. Он извиняется перед Арсением сбитым шёпотом, а руки у него всё равно по инерции к Арсовым плечам тянутся, и снова извиняется, когда Арсений от него отшатывается, выкашливая всё, что было съедено во время привала. — Принести воды?.. В ответ Арсений кивает быстро, пытаясь отплеваться от мерзкого послевкусия рвоты и вязкой горькой слюны. Антон возвращается буквально через минуту, протягивает открытую бутылку с водой, вкладывает горлышко в руки Арса так, чтобы не коснуться его кожи. Чтобы не касаться горлышка губами по очевидным причинам, Арсений заливает в себя воду буквально на расстоянии пары сантиметров, той водой, что не попадает, вымывает губы. Выполаскивает рот, сплёвывает, и так несколько раз, а потом напивается до тех пор, пока в животе не перестаёт мерзко крутить. — Я не могу здесь быть, — выдавливает из себя Арс, и сам своего голоса не узнаёт. — Нам негде сегодня переночевать, кроме как здесь, Арс, мне жаль… — Лучше в лес пойду, чем тут… Не могу, — качает головой Арсений, отдавая Шасту бутылку. Не поднимая головы, стараясь поглубже дышать носом, Арсений отходит к лошадям, гладит спину Мойры, прижавшись грудью к её шее, старается спрятать от чужого взгляда наступающие, неконтролируемые слёзы. — До лагеря двенадцать часов езды, — говорит Шаст, подошедший следом. На него сейчас дико хочется накричать. Не потому что он говорит очевидные и логичные вещи, а потому что в принципе говорит, стоит тут с Арсением в тот момент, когда он меньше всего на свете хочет, чтобы его кто-то видел. — Мама с Даней не потянут сейчас эту дорогу, они устали, мы тоже. Нам придётся остаться здесь, Арс. Мне жаль. Чужие слова проходят мимо осознания. Арсений пытается дышать и не плакать, не истерить от картинок-воспоминаний. Но его прямо трясёт: он не сможет быть там, где были они, он не сможет сидеть или лежать, где они были, не сможет коснуться чего-то от мысли, что этого касались руки тех мразей, которые его… Не сможет. — Арс, ты слышишь меня? И снова, черти бы его побрали, касается, дотрагивается пальцами до плеча. И больше Арсения не хватает. — Ты можешь просто не трогать меня?! Во всех смыслах! Просто оставь меня в покое, блять, я не могу там быть, понимаешь?! Да откуда, ты не знаешь, вообще ничего не знаешь! Я не могу там дышать, я не могу там ничего касаться только от мысли, что они этого касались и там дышали! Я не хочу снова чувствовать на себе их руки, даже если это только плод моего травмированного воображения! Меня тошнит, Шаст, пожалуйста… Уйди. Арсений сквозь влагу на глазах взглядом парадоксально прожигает. Но Антон не шевелится, вообще не дёргается! Ни от крика Арсения, ни от того, что он наговорил. Не реагирует никак не просьбу уйти. — Я всё понимаю. И за эту фразу Арсу хочется орать на Антона, срывая голосовые связки, потому что нет! Не понимает. Только догадываться может, но не чувствовать то, что чувствует Арсений, не понимает он, как Арс себя ощущает. — Ночь проведём здесь. — Сука, ты меня ненавидишь, да? За что ты так надо мной издеваешься?! — Дай мне договорить, пожалуйста, — пытается вставить слово Антон, но Арсения же уже понесло. — Я тебе лично неприятен, да? Потому что не знаю, по какой ещё причине можно так издеваться над человеком! — продолжает на эмоциях причитать Арс. — Арс, минуту… — Половина вещей, которые можно найти в этом доме, побывали в моей прямой кишке, ну, это так, если ты всё ещё не понял масштаб пиздеца! Дубинки, швабры, самые разные вещи, сейчас уже и не вспомню всё, чем меня ебали, кроме того, что было ниже пояса! — Арс, минуту, пожалуйста… — Сейчас, когда тело пришло в норму, я не чувствую себя грязным или осквернённым, но здесь, — шипит Арс, тыча пальцем в висок. — Здесь всё осталось и это уже ничем не выжжешь. Ни твоим ломом не выбьешь, ни Оксаниным ружьём. Хотя отчего же! Ружьё было бы как раз! — Если ты позволишь мне сказать… — То что? — взвинченно спрашивает Арсений, переводя взгляд полный болезненной агрессии к глазам Шаста. — То я договорю то, что хотел сказать сразу. Разведём костёр на улице, переговорим с нашими, а потом, они пусть поспят в здании, они не обременены твоей памятью. А мы с тобой возьмём у моей мамы и Дани палатку и спальные мешки. И переночуем на улице. Для твоего спокойствия на улице, в лесу, чуть поодаль от здания, чтобы его не видеть. Для моего спокойствия — вдвоём, чтобы тебя никто не сожрал в лесу. Арсений меняется во взгляде, глаза соскальзывают с чужого лица, упираются пусто в землю. Арс не шевелится, только губы чуть вздрагивают. За свою истерику накатывает стыд, за спокойствие Антона становится страшно. Что этот человек пережил, что вот так реагирует на подобное? С другой стороны, он ведь уже проходил нечто такое с Ирой, наверняка знает, что лучше предлагать что-то для выхода из ситуации, чем поддаваться чужим эмоциям или тонуть в жалости к человеку. — Спасибо, — наконец выдавливает из себя Арсений. — Тут, на улице, нормально или возле зданий тоже херово? — Мне хочется верить, что дождь вымыл все их следы здесь, — выдавливает из себя ломанную улыбку Арсений. Всего на пару мгновений он потерял свою колючую броню и уже жалеет об этом. Стыдно. — Я позову маму и Даню, мы все вместе разведём костёр, погреемся, поговорим. Надо узнать, почему они только вдвоём, где остальные пять человек нашей группы. — Тебя это спасает от прошлого, да? — тихо спрашивает Арсений, поднимая к Шасту уставший взгляд. — Что именно? — Чёткое планирование каждого шага, выход из подобных ситуаций. — Это… Не спасение от мыслей о прошлом, это искупление, — вздыхает тихо Шаст и уходит в здание, крича в обшарпанные коридоры, чтобы Майя и Даня выходили на улицу.***
— Раз уж ты наконец сделал паузу, я так понимаю, я могу её заполнить ответами на вопросы, которыми ты меня завалил? — язвительно осведомляется Майя, вздёргивая бровь. Вот смотрит Арсений на неё и на Антона, сидящих рядом друг с другом у костра, и не может не удивляться их сходству. Не только во внешности, но и в особенностях мимики, движений, прослеживается сходство даже в интонации и формулировках. — Мы нашли другой лагерь, — решает заполнить тишину Даня, ворочая в костре четыре картофелины, запекая их. — Огромный лагерь, Шаст. У них пятьдесят человек, деревня целая, представляешь? Рядом с их поселением гидроэлектростанция на реке, они привели её в рабочее состояние, у них есть электричество, представляешь? — смеётся он тихо, смотря то на Антона, то на Арсения. Оба в полном шоке. — Когда мы подъехали, — улыбается уголком губ Майя. — Нас окружили со всех сторон смотровые с оружием, думали, что мы… Ну, думаю, понятно, что они подумали. Привели нас к тамошнему главе, но мы довольно быстро и мирно разобрались между собой. У них мощнее оборона территории, у них при себе электростанция, а соответственно, у них есть энергия. Я так давно не видела света лампочек, гирлянд, — улыбается чуть шире Майя, поправляя очки на носу. — Нас откормили, проводили в свободный дом, уложили спать в тёплые кровати. И мы подумали… — Вы предложили им объединиться, — договаривает за мамой Антон. Арсений не понимает его тяжёлого вздоха. — И каков план, что они сказали? — Они только рады, — пожимает плечами Даня. — Как узнали, что у нас есть два медика, так вообще засветились. Арсений переводит взгляд от впечатлённо улыбающихся Дани и Майи к Антону, а тот только хмурится в более глубокой задумчивости, кусая изнутри губу. — Тут нечего думать, — разводит руками в стороны Даня. — Это отличная возможность вывести наше выживание на уровень «жизнь», а не «попытка существования». — Какой там примерно контингент? — спрашивает Шаст, поднимая к Дане взгляд. — Возраст, преобладающий пол, примерные взгляды на ситуацию. — Сейчас не до философии, Шаст, — качают головой в ответ. — Сейчас всех волнует только выживание. — Где остальные? Наши внезапные самаритяне решили для подстраховки вашего возвращения кого-то себе оставить? — Слава и Сорока остались там с Горохом, никто не оставлял их там силой, — говорит с тяжким вздохом Майя. — Его подкосила простуда после того, как мы попали под дожди, перемещения бы ему точно самочувствие лучше не сделали. А оставить его там одного, конечно, не могли, вот и осталась Сорока, а ещё Слава. — А Илья и Боря? — хмурится обеспокоенно Шаст. В ответ повисает тишина, улыбки с чужих лиц сползают, а глаза прячутся под прикрытыми веками. Антон тоже взгляд опускает: всё понимает. — Как это произошло? — едва слышно спрашивает у Дани. — На одном из привалов ночью напала стая мертвяков. Они были на страже. Мы проснулись от шума, но помочь не успели… Борю у нас на глазах разорвали, а Илья успел выбраться, но… Но он заразился, — с тяжёлым вздохом шепчет Даня. — Я добил его, — говорит едва слышно, кивая отрешённо головой. — Спасибо… — В жопу такую благодарность, — огрызается бубнежом Данила. — Мы проебались. Они отдали за это жизнь. За что тут благодарить? — Это был несчастный случай, — прерывает его Майя. — Два смотровых на ночь в группе — более чем достаточно. То, что мертвяки смогли так близко подобраться к нам, к ним, говорит только об одном… — Они уснули на своём дежурстве, — вздыхает Шаст, прикрывая глаза. — Но оно ведь и понятно, мам, они же тоже от дороги устали… — Они были на машинах, а мы на лошадях, — кривится Даня. — Мне жаль, что с ними так вышло, правда жаль, но их оплошность могла стоить жизни вообще всем нашим. Нас всех могли перебить во сне. За рулём были Сорока и Слава, а они оба сидели на пассажирских местах. Они меньше всех устали, именно поэтому их и поставили на ночное дежурство, они во время дороги спали. Но нет! Всё равно умудрились заснуть. — Как-то не очень хорошо говорить так о покойных людях, — шепчет, чуть морщась, Арсений. — Они проебали свою единственную задачу, так что как есть, — взмахивает руками Даня. — Ответственность же должна быть, не перед другими, так перед собой. Но у них её, видимо, не было. Вот всё и получилось так, как получилось. Херово? Ещё как. Но нам повезло, что их глупость и слабоволие не стоили жизни нам всем. — Они действительно были самыми отдохнувшими на тот момент? — поворачивая голову к Майе, спрашивает Шаст. — Или это уже привычное «нам было хуже, чем вам»? — Чего? — хмурится озадаченно Арсений, наклоняясь вперёд, чтобы заглянуть в глаза Антона. — Мама называет это частью нашего менталитета, — хмыкает тихо Шаст. — Меряться письками, кто сильнее устал, у кого серьёзнее травмы, у кого тяжелее детство было и так далее. Как мы любим соревноваться в уровне собственного несчастья. — А вы кто по профессии? — тут же задаёт свой фирменный вопрос Арсений, наклоняясь ещё ниже, чтобы глянуть на Майю. — Ты, блять, Дудь, что ли? Только вместо «сколько вы зарабатываете?», у тебя «кто вы по профессии»? — прыскает со смеху Шаст, оттягивая Арсения за плечо назад, чтобы не наклонялся ниже, а то уже в опасной близости к костру. — Я историк, — пожимает плечами Майя. — Учитель истории, если быть точнее и брать опыт работы. — О, теперь ясно, откуда золотая медаль, — тянет с язвительной улыбкой Арсений, переводя сощуренный взгляд к лицу Антона. — Э! Вот не надо, она в другой школе преподавала, не в моей! — возмущается Шаст. — Мам, ну! Скажи ему! — Как по-взрослому, — смеётся тихо Даня. — А что, у вас какой-то спор из-за золотых медалей в школе? — Да не то чтобы спор, — бурчит Антон. — Просто у Арса тоже золотая медаль и красный диплом. А у меня два красных диплома! — То есть, уже четвёртый умник-разумник в лагере? — усмехается Данила, переводя к Арсению весёлый взгляд. — Четвёртый?.. — У мамы тоже всё с отличием, — гордо заявляет Шаст, не давая Майе и слова вставить. — А ещё у Олеси. Тоже золотая медаль и красный диплом, с магистратурой. — У… Олеси золотая медаль? — с нескрываемым скепсисом морщится Арсений. — Это чё за интонация? — взрывается смехом Даня. — Блять, ну да, она куда умнее, чем показывает себя. Наша волчица в овечьей шкуре. К слову, Шаст, как вас самих выпустили только двоих из лагеря? Олеся же постаралась? — Зришь в корень, — хмыкает весело Антон. — Мне не пришлось её долго уговаривать, всё как по маслу. — Муж и жена — одна сатана? — усмехается, щуря хитро на Антона глаза, Даня. — К чему это? — хмурится Арс, бегая глазами от лица Шаста к лицу Дани. — Олеся же с Зайцем… — А они и не в том смысле муж и жена, — качает коротко головой Даня, полностью игнорируя взгляд Антона, призывающего невербально заткнуться. — У них вместо брачного обета была одна цель в прошлом мире. И фактически… — Не надо о том, что было, — резко прерывает Шаст. — Я хочу быть загадочным, — с какой-то блаженной улыбкой тянет Антон. — Загадочным? Какой ты нахер загадочный? — смеётся в голос Даня. — То, что ты на вопросы прямо не отвечаешь, — это не загадочность, это распиздяйство, Шаст! — Загадочный, — настаивает Антон. Арсений больше сейчас склоняется верить словам Дани, несмотря на то, что разговаривает с ним фактически первый раз в жизни. Так и проводят вечер. За весёлыми перепалками Дани и Антона, за разговорами о том, что нашла группа в чужом лагере, о планах на будущее. Шаст решает, что пока не стоит доверяться слепо большому скоплению людей. Лично для себя, говорит, он пока не уверен в безопасности людей, от которых так впечатлены Даня и Майя. Они, говорит он, под неким аффектом: за долгое время нашли большую группу новых людей, которые отнеслись к ним по-человечески. Это сейчас редкость, вот и чувствуют это по факту пока безосновательное доверие и восторг. Да и электричество их, конечно, прельщает. Арсений завязывает разговор с Майей, но каждый раз, когда пытается плавно подвести к вопросу о том, кем же Шаст был раньше, Антон, чувствуя это, резко перебивает разговор и меняет тему. На третий раз такого перебивания Майя не выдерживает и даёт Антону подзатыльник, ругая и говоря, чтобы тот дал ей поговорить нормально с человеком. А Шаст после этого пыхтит обиженно, ковыряет, сопя, свою запёкшуюся картофелину. Но едва тема снова сворачивает к его прошлому, вскакивает на ноги и объявляет сон. Майя, судя по взгляду, вместе с потухающими углями хочет притоптать и сына, но молчит. Наверное, кому как ни ей знать причину этого нежелания Шаста делиться своим прошлым. Но перебивает Антон правда неприятно и отнюдь не вежливо, Арсений, перебивай так кто-то его, тоже бы подзатыльники начал давать. — Мне очень понравилась твоя мама, — как это прозвучало, Арсений понимает только после того, как уже сказал. — Ну, блять, в смысле, как человек. Как личность, в общем, с ней интересно, она очень эрудирована. — Как и большинство учителей-историков, — усмехается уголком губ Шаст, сразу же после этих слов уходя в здание, чтобы помочь Дане и Майе устроиться на ночь. Они договорились уже все между собой о том, как проведут эту ночь. С другой стороны, когда Антон сказал, что они будут с Арсом спать в палатке вне здания по причине неприязни Арсения находиться здесь, никакого возмущения или даже непонимания не было. Если подсчитать в голове хронологические рамки, то становится ясно, что Арсения привезли в лагерь в тот момент, когда Майя и Даня ещё были. Вся группа была. Наверняка слышали историю Арса, ждали с интересом, как и многие другие в лагере, знакомства с ним. И после встречи с ними, разговора у костра Арсений с уверенностью может сказать, что рад, что с этими людьми всё в порядке. — Куришь? — протягивает к Арсению раскрытую пачку сигарет Даня, вышедший на улицу на перекур. — Нет, спасибо, — улыбается Арс, рассматривая в темноте ночи чужой силуэт. — Шаста нет поблизости… — Он сказал прямым текстом, что не хочет, чтобы ты пока это знал, — обрывает Даня, понимая, к чему Арсений клонит. — Пойми, это не что-то охуеть страшное, пугающее, а мы тут все скрываем это от тебя. Многие не знают, а те, кто узнал, — это те, кому Антон сам это доверил. И если всё пойдёт, как надо, ты можешь стать одним из тех, кто его маленькую тайну знает. — Как ты отреагировал на эту его маленькую тайну, когда узнал? — пытается вытянуть хоть какие-то крупицы информации Арсений. — Я был в ахуе, — честно говорит Даня, пожимая плечами. — Но скорее в хорошем, чем в плохом. Стал даже больше ему доверять, стал в каком-то роде восхищаться им. Это всё сложно, — качает он головой, поджигая сигарету меж губ. Арсений смотрит, чуть хмурясь, как на мгновение освещает чужое лицо зажигалка: Даня выглядит абсолютно спокойным, умиротворённым и явно уверенным в том, о чём говорит. Он не давит каким-то авторитетом, как Шаст, более скромен, как кажется Арсу. — Сейчас, — говорит Даня, выдыхая первое облачко дыма вперемешку с паром. — Он скорее всего прощупывает тебя, ну, изнутри. Блять, как-то не так прозвучало… Я в том смысле, — нервно прочищая горло и махая в воздухе сигаретой, пытается сформулировать свою мысль. — Короче, он оценивает тебя как человека и пытается взвесить. Вообще всё взвесить. Что ты, кто ты, как ты. И по факту, если ты человек его, как бы это сказать, его полёта, что ли, он тебе откроется, когда почувствует доверие. — Со мной сложно в этом плане, — вздыхает тихо Арс. — Если ты сам это понимаешь, то должен понимать, что сложно и Шасту. В целом он… Тяжёлый человек. С тяжёлым осадком от прошлого. Если почувствует, что не может тебе доверять, он просто отстраниться и обратно в эту дверь ты уже зайти не сможешь. Вот тебе самому как сейчас с Шастом? — Тяжело, — снова вздыхает Арс. — Но к чему этот вопрос? — Наверно, это помогает мне оценить тебя, — пожимает плечами Даня. — Я понимаю людей, которым поначалу с Шастом тяжело, а вот те, кто по щелчку с ним общий язык находят, такие меня пугают, — усмехается он тихо. — Это как… Знаешь, эту старую поговорку: скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты. Наше окружение же характеризует нас, да? — Ты говоришь правильные вещи так неуверенно, что мне становится тоскливо за твою самооценку, — улыбается зажато Арсений. — Ну вот, сколько ты с Шастуном провёл? А уже мою самооценку по паре фраз судишь, — фырчит недовольно Даня, туша окурок о землю, прячет бычок в карман. — Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты, — посмеивается он тихо, хлопая Арса по плечу. — Спокойной ночи. — Спокойной, — отзывается эхом Арсений. Прикосновение не вызвало всполоха неприятных ощущений. И либо это какая-то магия именно Дани, либо Арсений достаточно успокоился к этому моменту. — О чём шушукались? — спрашивает заинтересованно Шаст, вылезающий из здания с полными руками. Арсений перенимает один из скрученных спальных мешков, забирает из рук Антона горящую керосинку, подсвечивает путь. — А зачем ковёр?.. — А ты хочешь на мокрой земле спать? — Ладно-ладно, — бухтит Арсений, плетясь рядом с Антоном чуть в сторону от зданий, уходя в лес. Арсений держит, чуть подняв, горящую керосинку, пока Шаст раскладывает палатку, справляется он с этой процедурой довольно быстро, движения его налажены: не приходится сомневаться, что проделывал это уже тысячу раз. Примерный скаут, не иначе. — Так о чём с Даней трындели? — настаивает на своём вопросе Антон, переставляя палатку на развёрнутый по земле ковёр. — Он сказал, что не выдаст мне твоих тайн, — закатывает глаза Арсений. — Так что не беспокойся. — Он очень хороший друг, — задумчиво тянет Шаст, раскручивая спальные мешки и закидывая их тут же внутрь палатки. — Такого друга нельзя потерять. Он слишком много знает, — нарочито угрожающе шепчет Антон, — либо дружить, либо закопать под деревом. Снова у Арсения глаза стремятся мозг увидеть, закатываются, а Шаст звонко смеётся. В тишине ночи, в лесу, средь влажного после дождя воздуха его смех звучит самым настоящим колокольчиком в музыкальном классе, зависшем в молчании. Арсений использовал такой звоночек для оповещения своих учеников, что время теста закончилось, ну, или чтобы привлечь к себе внимание, когда дети шуметь начинали. Приятное воспоминание… — Он сказал, что ты сам всё расскажешь, если почувствуешь ко мне доверие. — О, тебе нужно было услышать от Дани, чтобы понять? — усмехается язвительно Антон. — Я думал, это и так понятно… И очередное закатывание глаз. И снова смех. Вот смотрит на Шаста в свете керосинки и не верит в то, что встретил такого человека так, как встретил. Антон красивый и харизматичный — такие обычно либо на экране, либо в модельных журналах. Антон упрямый и иногда не затыкающийся — такие на радио и телевидение. Антон понимающий и эмпатичный — такие психологи и хорошие интервьюеры. Хотя Шаст был бы плохим интервьюером, он часто перебивает людей, много говорит, иногда не давая вставить слово, и вопросы он часто ставит так, что тебе не то что от своего ответа, а от самого вопроса неприятно становится. Так что в этом моменте Шаст всё-таки был бы, как кажется Арсению, хорошим прокурором. Правильным, справедливым, умеющим поставить на место одной едкой фразой. Впрочем, в прошлом мире в реалиях России такой бы не прижился. Вспоминается найденная в школе газета. Фотография покойной журналистки и рассказ Антона о том, что он с ней встречался, виделся лично, пусть и не общался ни о чём особо. Такое Арсения не очень удивляет, сам же работал в школе Питера, где часто проводились какие-то важные мероприятия. И журналистов, и депутатов видел, и по телевизору их школу показывали. Нет, Арс не удивлён. Этот момент вспоминается неожиданно наравне со словами Дани. Со сказанной поговоркой про друзей. Шаст сказал, что с этой журналисткой он не успел познакомиться лично, подружиться, но у Антона точно было много друзей в прошлом мире. Арсений в этом уверен, потому что, если в лагере при всех обстоятельствах Антон заработал репутацию, доверие и симпатию каждого, то в мире, где не было эпидемии всё и подавно должно было быть хорошо. И созревает маленький план. Антон не хочет говорить о себе, но маленький рассказ о том, кем были его друзья, может открыть Арсу новые догадки и предположения, открыть новые знания о Шасте. — Как можно описать твоих друзей из прошлого мира? — Совсем не странный и не внезапный вопрос, — фыркает Шаст, прикуривая от пламени, чуть приоткрыв створку керосинки у Арсения в руках. — Описать моих друзей, — повторяет он задумчиво. — Как я бы их описал или как их описывали те, кто из внешнего круга? Арсений раздумывает над этим вопросом пару мгновений. Вряд ли оценка друга другим другом будет объективна. Хотя кто лучше знает человека, чем его близкий друг? С другой стороны, если Арсений спросит именно о мнении Антона о его друзьях, там будет что-то максимально размытое, а вот от, как это назвал Шаст, внешнего круга, возможно, найдётся что-то интересное. — Какими были твои друзья в глазах «внешнего круга», — кивает Арсений. — Дай-ка вспомню все слова, которыми их называли, — машет немного отрешённо головой Шаст, куря ломанными, рваными движениями руки. — Фашисты, нацисты, неадекватные националисты, экстремисты, интернационалисты, террористы, — Арсений не замечает, как у него отвисает челюсть. — Сектанты, моральные мутанты, уроды международной ассамблеи, евреи, геи и… Я вместе с ними, — расплывается в улыбке Шаст. — Мне надо в кусты. И уходит. — Какого..? Арсений уже пять раз пожалел, что спросил вообще. Что это вообще было??? — А у тебя, какие друзья были? — доносится из-за кустов голос Шаста. Арсений поднимает голову к ночному небу, разглядывает звёзды сквозь сеть голых веток. Будь Арсений верующим, он бы, конечно, спросил, за что ему это. Но к Богу, как всякий атеист, Арс взывает только в случае абсолютного страха или полнейшей безнадёги. А сейчас он просто в ахуе. — Кажется, у меня не было друзей, — глухо отзывается Арсений. — Музыкальные инструменты, песни в наушниках и фильмы. Пожалуй, все мои друзья. — Грустно. — Да уж точно не так весело, как у тебя, — отбивает Арс, косясь с удивлением на вернувшегося Антона. — Что вообще… Как? Хочу ли я это знать? — Вот теперь подумай, — усмехается Шаст, открывая перед Арсением одну из тканевых створок палатки. — Залезай, — улыбается он, забирая из рук Арса керосинку. — Ты уверен? Я могу здесь один, Шаст, тебе не нужно терпеть какие-то неудобства из-за… — Не беси меня, лезь давай, — закатывает глаза Антон, подпихивая Арса, чтобы быстрее в палатку лез. — Могу здесь один, ага, конечно. Тебя съест бабайка, а меня потом — Стас. И я не знаю, что страшнее. — Бабайка? — с улыбкой переспрашивает Арсений, смотря в спину, севшего у выхода из палатки Антона, который стягивает с себя ботинки. — Да, ты видел этот лес? Тут же точно какой-нибудь леший водится, — кивает больно уж серьёзно для такого заявления Антон, туша снаружи керосинку и пролезая в палатку. — Да уж. Места просто охуенно много. — Я не боюсь быть съеденным бабайкой, так что… — А я боюсь быть съеденным Стасом, так что всё, не упрямься, — отмахивается Шаст, укладываясь на одной половине палатки, сгибая тут же ноги в коленях, ставя их на пол. Заворачивается в полностью расстёгнутый спальный мешок, превращённый в одеяло, подкладывает руку под рюкзак, служащий подушкой. Арсений же в спальный мешок заползает, не расстёгивает его, а прячется как гусеница в кокон. Не очень удобно, но так лучше сохраняется тепло. Лучше, но недостаточно для Арсения. — У тебя в твоём бездонном рюкзаке случайно Райка не завалялась? — Что? Собака? К чему..? Блять, ты мёрзнешь? — У тебя так хорошо развито логическое мышление… — Опять прячешься, — вздыхает тяжело Шаст, поворачиваясь набок, устраивается удобно лицом к Арсу. — Прячусь?.. — Да, когда огрызаешься, язвишь — ты прячешься. И если я сейчас предложу придвинуться ко мне, чтобы не мёрзнуть, ты меня высмеешь, потому что… — Ничего я не высмею, — бурчит недовольно Арсений, в одно движение прижимаясь боком к груди Антона. — Вот и всё. Спасибо за предложение, — фырчит он, сверля упрямо взглядом тёмный свод палатки. — Из крайности в крайность, — усмехается тихо Шаст, накрывая Арсения поверх ещё своим расстёгнутым спальником. — Так теплее? Или давай… Антон переворачивается на спину, его тепло от Арсения ускользает в сторону и уже возмутиться хочется, как в темноте руки Антона притягивают за плечи обратно вплотную к себе, устраивая Арса у себя на груди, обняв одной рукой. — Буду третьим одеялом. С дополнительным обогревом, — с улыбкой шепчет Антон. — Это слишком… — Не думай ни о чём лишнем, это просто мера согревания, — фыркает Шаст. — Или тебе неприятно? — Нет, я… Я уже пришёл в себя, прошло то острое состояние. А к близости твоего тела я за этот день привык, — вздыхает тяжело Арс. — Ну, — рдеет он вдруг от собственных слов, — я имею в виду, мы же на лошади весь день и… — Я понял, — прерывает с улыбкой Шаст. — То есть физически не неприятно. Тогда дело в том, что это именно я? — С чего ты вообще взял, что мне неприятно? — Ты сказал, что это слишком. Но при этом ты замерзаешь. А соответственно ты готов терпеть что-то неприятное, лишь бы меня лишний раз не касаться. А это значит, что касаться меня тебе неприятнее, чем терпеть замерзание. — Ты слишком много думаешь, — буркает Арсений, прислушиваясь к чужому сердцебиению. — Мне не неприятно. — Тебя напряг мой круг друзей? — со смешком спрашивает Антон. — Напугал тебя? Гомосексуалисты в друзьях — это ещё не клеймо. — Меня не пугают геи, — закатывает глаза Арс. — И раз уж ты заговорил об этом и… Ладно, я за сегодняшний день уже так преисполнился, что похуй. Скажу, как есть, а ты сам думай, что делать с этой информацией. Я по мужчинам. Если скажешь что-то вроде «о, тогда не влюбись в меня» типа в шутку, я вытолкаю тебя ногами из палатки. — А есть предвестья к тому, что… — Я предупредил. — Ладно, — смеётся тихо Шаст. Его сердцебиение вообще не изменило ритм после слов Арсения. Будь ему это неприятно, если бы его это как-то волновало, если бы он испытывал злость, его сердце бы ускорило ход. Но нет, спокоен как удав. — Ты решил мне это рассказать, потому что, мол, если у меня среди друзей были ребята нетрадиционной ориентации, то я спокойно к этому отношусь, значит? — Да, а ещё потому что мне было неприятно, когда ты сказал тогда про Иру. И чтобы не подумал, что у меня есть планы на твою маму, если я скажу ещё пару приятных слов о ней, — усмехается Арсений. — Козёл, — буркает недовольно Шаст. — А могу я узнать… Как ты оказался знаком с теми людьми? — Я был знаком с их штабом. — С каким ещё штабом? — хмурится Арс. — Объединение для борьбы за права ЛГБТ в России, — чуть пожимает плечами Антон. — Они были очень смелыми ребятами. Я… Представить себе не могу, как это должно чувствоваться, когда ты не можешь спокойно и свободно любить своего человека. — Это херово, — сглатывает нервно Арсений. — Со временем приспосабливаешься, привыкаешь, но злость остаётся. И я рад, что есть люди, которые отказались приспосабливаться, а боролись. Хотя сейчас это уже не так важно… — Для меня всё ещё важен каждый человек, который боролся. За правду, свободу, права. Кого-то из них не стало, как Строчинской, убили ещё до начала этого пиздеца. Были те, кто пропал без вести. Были те, кто продолжал бороться, несмотря ни на что. Мне важно помнить таких людей, они вдохновляют и не дают… Знаешь, когда смотришь на них, понимаешь, что не всё ещё потеряно. Одного убьют, на его место придут ещё… Зная риски, понимая их. Меня это восхищало в них. И в том штабе в частности. Арсений прячет в темноте робкую улыбку, вслушивается в сердцебиение, немного ускорилось. Это вызывает в Шасте сильный эмоциональный отклик. И лёжа у Антона на груди, Арс будто бы может узнать чуть больше, ведь сердце точно не обманет. — Что меня волновало при всех этих обстоятельствах, — неловко прочищает горло Антон. — Хотя скорее мне было любопытно… Как люди нетрадиционной ориентации находили себе вторую половинку? — А гетеро как находили? — усмехается тихо Арсений. — Ну там… Работа, общие знакомые, общее дело, знакомство в клубе, такое всякое. — Вот ты и ответил на свой вопрос. Поверь, так же. — И… Ты находил кого-то на работе? — скептично спрашивает Шаст. — Ты сейчас звучишь так, будто спрашиваешь у меня, не совращал ли я учеников, — в момент напрягается Арс. — Блять, нет! Я имел в виду, ну, среди других учителей? Просто школа, как по мне, максимально не то место, где можно найти кого-то для муток в целом, не говоря о нетрадиционных отношениях. Чего ты так напрягся? — Потому что нас прировняли к педофилам и зоофилам в том законе, — кривится от неприязни Арсений. — Я не приравнивал, — качает головой Шаст. — Блять… Особенность сделать психрасстройством, моя страна возможностей, — хмыкает он тихо. — Я… Настаивал на том, чтобы определённых людей у власти провели через комиссию для оценки психического здоровья. — Ты что, блять??? — Ну, — Антон откашливается нервно, — мне показалось это разумным. Проверить психику людям, которые правят страной, а то касательно их ментального здоровья всё больше вопросов возникало… — Кем. Ты. Блять. Был??? — Я… Пытался бороться, — снова увиливает Антон. — А ты обещал больше не наседать на меня с этим вопросом. — Как я могу не наседать, когда ты вкидываешь что-то такое? Боже, Шаст… Ты был в прямой оппозиции? — Что значит «прямой»? — Ну… Как бы на виду, открытой, централизованной. — Понял, — вздыхает Шаст. — Давай спать. Новый тяжёлый вздох в себе Арсений сдерживает. Антон правильно подметил, Арс сам сказал, что не будет больше допытывать его. Но ведь если не задавать вопросов, они сами точно не разрешатся, так? Или стоит прислушаться к Дане и дождаться того момента, когда Антон сам захочет всё это доверить? Но это ещё в оптимистичном прогнозе, а если Арсений облажается, что если покажет себя таким человеком, которому Шаст не захочет доверяться? Ну, тут тоже ответ простой: не лажать. Не грубить Антону, не выставлять на него колючки. — Так ты находил вторую половинку в школе, — продолжает тему, которая была предпоследней Антон. — Ты же сказал спать. — Я только… Хотел спросить, скучаешь ли ты по нормальным романтическим отношениям? — Нельзя скучать по тому, чего не знал, — тихо хмыкает Арсений, пожимая легкомысленно плечами. — У меня были мужчины, Шаст, но обычно я называю их «мудаки». Это ярко описывает эти отношения? — Ну знаешь, бывших часто называют мудаками, но это не значит, что они действительно такими были. Иногда мы злимся на человека просто из-за того, что он выбирает другого человека, из-за того, что уходит от нас, разрывает отношения. Разве он мудак, если почувствовал себя лучше с кем-то другим? Понятное дело, если подобное проходится через измены и ложь — это хуёво. Но даже это не всегда мудачизм… — Как измена может быть не мудачизмом? — ощетинивается в момент Арсений. — Всякое бывает. Люди ошибаются. Творят херню. Оступаются. Я знал девушку, которая словила своего мужика на измене, и чтобы «отомстить» изменила сама. И знаешь что? Она ошиблась. Он ей не изменял. Херовое расследование, привело её не к тому выводу, и вот она — изменщица, разрушившая семью. Иногда на людей так влияют эмоции и момент, что они себя не контролируют. Иногда вмешивается влияние алкоголя, наркотиков — там вообще всё сложно. Но это, знаешь, из случаев, где объект, на которого можно перекинуть вину, очевиден. А много примеров, где… Всё херово лишь по причине того, что нас не научили, как себя вести в случае, если вдруг тебе становится более приятно с другим человеком. Сколько случайных семей, где людям пришлось вступить в брак по залёту? Случайность. Осуждение со стороны родственников. Рожать вне брака якобы стыд и позор. И вот ты получаешь пару супругов, которые по ужимкам своего общества были вынуждены стать семьёй. — Ты всех изменщиков оправдать сможешь? — кривится Арс. — Нет. И это не оправдание. Это причина. Причина и оправдание — не есть одно и то же. Причины какой угодно ситуации могут быть какие угодно, бывают те, с которыми человек ничего не может сделать. Но психологическое влияние, давление, какие-то стереотипы или предрассудки — ты можешь это изменить. Если что-то ебёт тебя психологически, ты должен от этого избавляться. Человек стал мудаком. У него было тяжёлое детство. Но это не оправдание, это причина его становления таким человеком. Это не оправдание его поведения по отношению к другим людям, а если он использует это так… Он оправдывает не своё поведение, он демонстрирует то, что ничего не хочет с этим делать. — Я не совсем понимаю… То есть, если я знаю, почему мне сейчас бывает неприятно от прикосновений… — Это другое, Арс, но… Я попробую подогнать твой случай под своё высказывание. Ты знаешь причину, но… Блять, сложно. Всё-таки не психотерапевт я, — смеётся он неловко. — Всё, что я могу сказать, по сравнению с тем, как оно было почти два месяца назад, когда ты мне втащил ногой за попытку тебя поднять, и как оно сейчас, когда ты лежишь со мной в обнимку… — Я не лежу с тобой в обнимку! — Правда? — смешливо спрашивает Антон. Арсений анализирует собственное положение в пространстве относительно Шаста. Блять. И правда. Лежит с ним в обнимку. Волшебно. — В общем, у тебя прогресс налицо, — посмеивается тихо Антон. — И я искренне рад, что ты отходишь от того пиздеца, который пережил. Может… Не так быстро и эффективно, как тебе с твоей гордостью и упрямством бы хотелось, но всё же. Я встречал ещё в прошлом мире жертв сексуального насилия, для многих это была травма на всю жизнь. Я знал и пару мужчин, подвергшихся такому, хотя не такому, как ты, конечно, это пиздец полный… Мужики в целом часто отрицают факт того, что оказались изнасилованными. Если их изнасиловала женщина, что вообще-то тоже бывает, они пытаются себя убедить, что получили прикольный перепих и всё-то нормально, только вот осадок херовый почему-то, но да не важно, — тянет саркастично Шаст. — А вот когда мужчина насилует, тут, конечно, не спихнёшь всё… Но даже там оказывались те, кто отрицал, что с ними это произошло. Ты же не отрицаешь, понимаешь и принимаешь. А это уже… Это уже много, Арс. Я пытался помочь Ире. И я проебался. За тебя ни в реабилитацию своего эго, ни в какой-то попытке искупиться через тебя не возьмусь. — Мне было важно это услышать, — с мягкой улыбкой шепчет Арс, прикрывая глаза. — Потому что я об этом думал. — О том, что я пытаюсь помочь тебе, искупляя свой проёб с Ирой? — в ответ Арсений только кивает. — Нет… Ты… Интересен мне как человек. — Сомнительно звучит, Шаст. — Ну уж прости, — бурчит смущённо Антон. — В тебе есть качество, которое меня впечатляет, что ли. — И что же это за качество? — Одним словом в жизнь не сформулируешь. Это какое-то упрямство, поднимание с колен после любой неудачи, после удара с любой силой. Назло. Вот это мне нравится. — Как-то деструктивно, не кажется тебе? — Может и так, — вздыхает Антон. — Но мне нравятся люди, которые переживут что угодно. Назло тем, кто пытался их задвинуть, сломать, напугать. Люди, которые, несмотря на пиздец, в котором оказываются, потом возвращаются к своей работе, к своей цели, к своей жизни, плюя на то, что именно за это их и пытались сломать. — В следующий раз, когда ты будешь жаловаться на мою противность, я припомню тебе слова о том, что тебе она вообще-то нравится, — посмеивается тихо Арсений, расплываясь расслабленно у Шаста на груди. Арс не видит, но уверен, что Антон закатил глаза. — В тебе тоже есть качество, которое мне нравится. — Правда? И какое? — искренне заинтересованно спрашивает тут же. — А вот не скажу, — бормочет с улыбкой Арс. — Потому что ты тоже тогда будешь припоминать мне мои слова. — Нечестно, — бурчит недовольно Антон. — Я не могу сказать, что скучал по отношениям, но вот по этому скучал точно, — шепчет Арсений, не совсем осознавая собственные слова от находящего сна. — Ощущение близости и тепла с другим человеком, от которого не надо ждать опасности… По объятьям скучал. — Какие мы, когда засыпаем, — улыбается, обнимая Арсения и второй рукой. — Стоит засыпать с тобой рядом почаще, ты в этом состоянии более приятный человек. По чему ещё скучаешь? Арсений, в край вымотанный этим днём, произошедшим в школе и после неё, вымученный недостатком сна и долгой дорогой, сейчас совершенно не следит за собственным языком. И уже находясь большей частью своего сознания во сне, бормочет простое и очевидное ему. — По поцелуям. И отрубиться бы прямо сейчас, упасть в забытье сна, но сердце под ухом ускоряет свой ход, тревожно не позволяя заснуть. — Хочешь?.. И из сна вырывает. Что «хочешь»? Приснилось? Показалось? Не расслышал? — Что? — Поцеловаться. Так просто, будто бы предлагает попить. Сон отходит встревоженным зверем, Арсений приподнимается на локтях, хмурится в темноте, не понимая, что вообще Шаст имеет в виду и о чём говорит. — Ничего личного, просто как касание, — пожимает плечами Антон, отворачивая лицо от Арса. — Я не понимаю… — Нет, ты понял, — настаивает Шаст. — Всё ты понял. Но ты явно не тот человек, который относится к такому спокойно. — К случайному предложению поцеловаться? Вообще не думаю, что бывают люди, которые могут к такому отнестись спокойно, — с толикой смущения и растерянности выдавливает из себя Арс. — Это какой-то развод дурака-гея? Херовая шутка? — Арс, не заводись, я действительно… Я могу отнестись к этому абсолютно нейтрально, для меня это может быть просто касанием. Рука к руке, губы к губам — какая разница? — Ты это всерьёз? — Арсений сам толком не понимает, о чём именно спрашивает: о самом предложении Антона или о его отношении к этому предложению. — Точно какой-то развод… Я не верю. — Это кто ж с тобой так херово поступил? — вздыхает тихо Шаст, прикрывая лицо согнутой в локте рукой. — Видимо, не настолько ты соскучился по поцелуям, чтобы на моё предложение отозваться. Забей. Давай спать. Да вот как вообще можно после этого спать??? Шаст над ним издевается, что ли? — Если это не какая-то шутка или издёвка, сделай это сам. — Что? — Поцелуй меня первым, чтобы я не был инициатором, чтобы не был центром прикола. — Да нет никакого прикола, — вздыхает тяжело Антон, садясь рядом с Арсом. — У меня тоже есть это скучание. Хотя для меня поцелуи закончились ещё в универе. Потом мне было не до этого… Я уже и не помню, как это. А тут ты сказал, и я решил… Блять, я слишком устал за сегодня, да? Вот и несу всякий бред. — Если ты хочешь, если не издеваешься, я не против, — выдавливает из себя Арсений. — Но ты должен быть первым. — А ты хочешь? Ты не против? У Арса явно отказывает окончательно мозг, он только кивает на всё болванчиком, даёт разрешение в темноте палатки. Никто не видит, никто не узнает, никто не осудит. Этот мир сбросил с людей лишнюю скорлупу, нет больше никаких причин сдерживать какие-то желания, думать о высокой морали. Хотя Арсений пытался, искренне пытался остаться высокоморальным человеком. Но в таком ведь нет ничего плохого? Просто касание, да? — Если будет неприятно, просто оттолкни, я не обижусь. Будто бы Арсу нужно было это услышать, чтобы это понимать. И сам знает. И так бы сделал это, если бы было неприятно. Но сейчас от неприязни нет ничего, сейчас только любопытство и заинтересованность с толикой неверия. До последнего сомневается, что Шаст на это пойдёт. Но идёт. Притягивает за щёки к себе и прижимается губами к губам Арса на несколько секунд. И отстраняется, учащённо дыша. — Настолько забыл, как это делается? — с нескрываемым удивлением и ехидством хмыкает тихо Арсений. — Дальше будет уже не просто касание, — шепчет сбито Антон, а в его голосе Арс чётко слышит смущение. И он — тот человек, который это предложил. Тот, кто до последнего пытался настоять на том, что в этом нет ничего такого, ничего личного и вообще это лишь касание. Как рука к руке. Антон ловит за плечи, заваливает на себя, откидываясь спиной назад. Снова укладывает Арсения у себя на груди, обволакивает собой со всех сторон, согревая. Только вот теперь сердце у него не бьётся размеренно, а грохочет лихорадочно. — Ничего личного? — едва сдерживая смешок, спрашивает тихо Арсений, прикрывая глаза. — И не будем об этом, — бурчит Шаст, проверяя, плотно ли укутан со всех сторон Арс. Арсений чувствует, как успокаиваются собственные эмоции. Несмотря на то, что это действительно получилось просто касание, но сам факт того, что Шаст хотел удовлетворить вот такое желание, пусть это было не только желание Арса, но и его собственное, — это приятно. Будто бы какое-то новое, неизвестное Арсению неравнодушие: поцеловать, потому что второй сказал, что по такому скучает. И пусть поцелуем назвать это сложно, а тоску по этому Антону забрать всё-таки получилось. — То, что мне нравится в тебе: это постоянная борьба эмоций с разумностью, — с улыбкой признаётся Арс. И засыпает.