В светлом ахуе

Чувствует Андрей себя в моменте очень странно. Пожалуй никогда так странно не чувствовал раньше, даже когда в детстве и юности ранней родители его на каких-нибудь совсем уж абсурдных выходках ловили. Да и как ему прикажите себя чувствовать, когда в полковничьей квартире он — взрослый мужик, офицер спецназа, лежит в постели с полковничьим же малолеткой-сыном, который на днях из-за него же во многом пытался покончить с собой? И всё это при том, что с полковником отношения у них не задались сразу, причём с обеих сторон, ну а выходка Мишина сама по себе настолько чудовищна в своей сути, что просто даже в голове понимание этого умещаться не хочет. Андрею странно. Но другое чувство всё-же сильнее. Оно вот тоже с буквы «с» начинается. Андрею страшно. Очень страшно. Кто-то скажет, что глупо бояться того, что не случилось, но Князь бы такому комментатору ответил, что тот просто в подобной ситуации никогда не был. Повезло! Может это и абсурдно — бояться запоздало, но Андрей всё равно боится. Ему страшно думать о том, что было бы, если бы Юрий Михайлович, в то время, как Мишка себе вены резал, например, уткнулся бы в телевизор, или книгу, да даже если бы просто не заподозрил ничего странного в том, что ему не отвечают, решил бы, что это очередная демонстрация характера и, плюнув, ушел по своим делам, может даже лег спать, а утром бы таки выломал дверь, но уже было бы слишком поздно. В этот раз перевязку Мише Андрей вызвался делать, и удивительно, на самом деле, что Юрий Михайлович ему это таки доверил и более того — вообще позволил. Скорее всего потому лишь, что Миша об этом сам попросил, стыдливо пряча глаза. Так вот… Андрей видел шрам, и его опыта и обязательных базовых медицинских знаний из военки вполне достаточно было для того, чтобы понять, что не откачали бы Мишку, даже если бы Юрий Михайлович минут на пять-десять максимум опоздал. Миша и так крови потерял очень много. Хотелось бы Андрею выводы делать об этом исключительно по синюшному Мишиному лицу, но он, когда в ванную заходил помыть руки, имел несчастие видеть то, на какую площадь белые межплиточные швы стали бордовыми. Дохера там было крови, и хрен выведешь её теперь, когда она уже въелась в раствор намертво. О том, что сделать это пытались и, очевидно, не раз, свидетельствует приторный запах хлорки, вносящий в общую мрачность ситуации свою посильную лепту. Пусть кто-то скажет, что глупо бояться не случившегося, тогда получается, что здесь и сейчас собралась целая квартира дураков, потому что этот страх, такой же, как его собственный, Князь считывает безошибочно в глазах мрачного Юрия Михайловича, в заплаканных глазах Татьяны Ивановны, в глазах Лешки, и даже в Мишиных, красных от полопавшихся сосудов, глазищах. Все они крутят в мыслях это страшное «а вдруг?!» и никак не могут от него отмахнуться, хотя и пытаются вид делать, будто бы всё в порядке. Разве что только сами Миша с Андреем в эту игру, увы, не приглашены. Им, отрезанным от всех закрытой дверью, бежать от суровой реальности некуда. Впрочем, для таких марафонов у них, признаться, и сил нет. Поэтому приходится правду принять такой, какая есть. Принять и смириться. В комнате Мишиной пахнет стойко сигаретным дымом и лекарствами. Андрей очень сомневается, что раньше Мише когда-либо позволяли курить в комнате даже в форточку, но видимо сейчас ему такую поблажку дали. В целом видно, что родители сейчас вокруг Миши готовы с бубном танцевать, лишь бы только снова у деточки их резьбу не сорвало, и он не помчался доделывать начатое. Андрей, впрочем, прекрасно их понимает. Кровать у Миши односпальная, поэтому уместиться вдвоём на ней не так уж и легко, пусть даже и один из них тощ, как жердь. Миша лежит у него под боком, прижавшись так крепко, словно врасти в него пытается. Андрей и сам бы его с удовольствием спрятал в тепле за клеткой рёбер, прямиком у сердца, ну а пока такое возможным не представляется, просто обнимает его так-же крепко и отчаянно, может даже неудобно, но их обоих сейчас это мало парит. Сердечко Мишино бьётся заполошно, всё спешит куда-то глупое, а Андреево сердце вслед за ним гонится, тоже начиная частить. Ну хоть в тёплых чужих руках Мишка наконец немного отогревается, а то ведь совсем, как ледышка был. Он сейчас, конечно, вялый и слабый, как новорожденный котенок, целыми днями спит и плохо ест. Ну ничего, поналегает недельку на печенку, и будет огурчиком. Смелые надежды… Впрочем, полегче хоть немного стать должно в любом случае, когда восстановится, пусть и частично пока, баланс железа в организме. Опять таки, для этого Мише нужно как минимум хорошо питаться. Андрей бы его к себе забрал, чтобы самому за бедовым своим ухаживать, но, здраво оценивая ситуацию, понимает, что весьма маловероятен такой исход, при котором Юрий Михайлович за такую инициативу его не только не прибьёт на месте, но ещё и даст добро на то, чтобы сын к какому-то малознакомому ему мужику съехал жить. Ага, размечтались! Радоваться надо, что суровый папаша при погонах им хотя бы видеться позволил, и то, исключительно из страха снова на сына слишком надавить. Такие вот дела. Так что вся надежда на Татьяну Ивановну: её стряпню и материнскую хитрость, способную упрямца одного заставить поесть и через нехочуханье. Миша за него цепляется лихорадочно, напрягая до красноты суставы синих паучьих пальчиков, и молча хлюпает таким же синим носиком ему куда-то в плечо. Разговор их сейчас похож не на разговор, а скорее на монолог. От Миши Андрей объяснений не требует. Понимает, что тяжело ему и стыдно. Поэтому говорит сам. Долго, мягко и вдумчиво, перебирая в это время нежно пальцами вечно растрепанные Мишкины волосы. Говорит Андрей о том, что на Мишу не злится; о том, что сам был дураком и жалеет о тех обидных словах; о том, что рад будет если Миша к нему вернётся; о том, что глупость Миша сделал очень большую, когда саму мысль допустил о том, что всем действительно настолько всё равно на него, что если он умрёт, то никто и не заметит; о том, как на самом деле все переживают за него, как любит его семья и сам Андрей. Последние свои слова, зная характер Мишин, и возраст его сложный принимая во внимание, Князь подкрепляет поцелуем. Нежным и целомудренным. Миша в ответ едва шевелит губами, но зато расслабляется ощутимо в момент, пусть и не до конца, но уже хоть не похож на зверенка напуганного, который броситься бежать готов в любую секунду, а сам весь напряжен каждой клеточкой тощего тельца, как перетянутая струна, готовая в любой момент лопнуть. То, какой Мишка леденючий, Андрею ну совсем не нравится, хотя причины он и понимает. В какой-то момент, чувствуя, как мальчишка дрожит, Андрей не выдерживает, кутает его, как малыша, в одеяло и на себя укладывает, обнимая крепко, чтобы как можно больше отдать тепла, в том числе и душевного. Глаза щиплет и голос у него, как при простуде, сиплый, когда он Мишутку по головушке бедовой гладит ласково и говорит без остановки почти о том, как сильно любит его, и за что любит. Ему и напрягать мозг для этого особо не надо. На поверхности всё. Мишка чудесный, а о чуде чтобы сказать, слов только у полного дурака или сухаря бездушного не найдётся. У Андрея вот их много. О том, какой Миша красивый, какой милый, умный, талантливый, харизматичный, интересный, смелый, искренний, добрый… Продолжать можно долго. Андрей и продолжает, время от времени целуя вороненка своего желторотого в растрепанную макушку, не переставая даже тогда, когда Миша окончательно обмякает и, трясясь, разражается тихими, но отчаянными рыданиями. Когда он затихает и наконец поднимает на Андрея взгляд зареванных красных глаз, впервые за сегодняшний день они не выглядят бездушно стеклянными. — Ты точно меня не бросишь? — всё ещё срывающимся от слез голосом спрашивает Мишка, глядя на него с такими надеждой и доверием безграничными, что Андрей сам себе голову готов оторвать, если когда-нибудь посмеет их предать. Зацеловывает он Мишино мокрое лицо, с красными нервными пятнами на щеках и распухшим носом, беспорядочно и отчаянно, куда попадёт. От нежности переполняющей через край дыхание в груди застревает камнем. — Ну как я тебя бросить смогу, маленький?! Хороший мой, глупенький! Я то тебя не брошу, но ты о себе думай всегда в первую очередь! Себя люби! Нельзя же так, чтобы из-за дураков каких-то… Миша всхлипывает и головой трясет. — Не бросишь?! Обещаешь?! — переспрашивает упрямо. — Не брошу! Обещаю! — сдаётся Андрей. Пусть пока так, раз Мише сейчас именно эти слова услышать нужно. А потом они обязательно поговорят и не раз, о том, как важно самого себя любить и жизнь собственную ценить. Сложно, конечно, будет донести до взрослого человека ту истину, которая с детства раннего прививаться должна, ну да никто и не обещал, что просто будет. Откуда взяться этому «просто», если у них первое знакомство и то выдалось при задержании? Ну да ничего, прорвутся как-нибудь! Огня внутреннего для этого в Мише предостаточно, а он — Андрей просто будет следить за тем, чтобы огонь этот не погас. ***** Ночь приносит с собой уютную громкую тишину. На кухне шкодит разыгравшаяся кошка, за стенкой, если прислушаться, можно расслышать, как стучит по клавиатуре засидевшийся за компом Лешка, в дальней родительской спальне храпит по-богатырски Юрий Михайлович, посапывает смешно забитым носом Мишка у него под боком, гудит, потрескивая, на тумбочке ночник, и проносятся с рёвом за окном по темным улицам редкие машины. Андрей лежит на спине, глядя в потолок, и думает о том, что, возможно, не такая уж и нелепица — всем известная библейская история о том, что первую омегу Бог сотворил из ребра альфы. Иначе почему в груди у него болит Миша тянущей, ноющей болью, как сломанное ребро?