В светлом ахуе

Поначалу Андрей злится. Хотя надолго его, конечно, не хватает. Так, на пару деньков, и то с натяжкой. А затем злость сменяется сначала тоской, а потом и страхом. Искать Мишу, уже не надеясь до него дозвониться, Андрей начинает к концу первой недели. И вот ведь типичное проявление закона подлости во всей красе: раньше жизнь их прямо-таки сталкивала постоянно лбами, а сейчас Андрей бешеного своего ищет прицельно, но найти никак не может. Вроде мелькают в толпах задержанных знакомые лица, а Мишки среди них нет. Нет его и на концертах в разномастных гадюшниках, куда Андрей отваживается сунуться, лишь бы только хоть глазком что-ли увидеть, что жив-здоров Миша, ан нет… На исходе месяца Андрей достаточно преисполняется, чтобы начать напрямую расспрашивать тех, кто, предположительно, были Мише друзьями. С этого фронта, впрочем, поиски тоже успешными поначалу назвать нельзя. Опрашиваемые либо врут, не краснея, либо разводят плечами, мол нам то откуда знать. В итоге развеивает худшие его опасения крашенный патлатый блондин, из Мишиной группы, Шура вроде. Шура этот поначалу тоже врет, не краснея, мол не знаю, не видел, но потом, поглядев на Андрея как-то странно, с пытливым прищуром, выдаёт хмуро: — У родителей он сейчас живёт. Тяжело ему, но в целом он вроде в порядке. Андрей облегченно вздыхает, но грузиться начинает снова буквально сразу, правда теперь уже по иному поводу. С одной стороны хорошо, что живет Миша дома, а не где-нибудь в очередном притоне, но с другой, зная о том, какие у Миши с отцом сложные отношения… Неужели и правда настолько сильно он Мишу обидел, что тот предпочёл к отцу вернуться? И вот от мыслей таких вроде и от самого себя противно, и в тоже время обидно как-то что-ли. А ещё за Мишу Андрею, как не крути, тревожно. Пусть и убеждает он себя старательно в том, что неугомонный этот сейчас под надежным родительским присмотром, но как не убеждай, а всё равно не на месте душа. Жрёт тревога его, как голодная псина кость, и ничем ты ее не прогонишь. В отличие от микробов, она спирта не боится. Заливай ее или не заливай — всё бестолку. Для нее без разницы так-то, хоть ты водку пей, хоть минералку. Сожрет и не подавится! Без Миши Андрею плохо. Без него в квартире теперь тоскливо и пусто так, что хоть на стены лезь и псиной брошенной вой. Андрей после его ухода менять в мастерской ничего не стал. Постельное и то оставил, чтобы в моменты слабости, в подушку чужую носом зарывшись, тихонько скулить от тоски. Вон на столе книжки Мишины, альбом его с красками, ещё какие-то мелочи, которые Андрей ему дарил. Ну хоть обувь хорошую и одежду забрал, и то спокойнее. А всё же паршиво так… Привязался Андрей к пацану этому бестолковому, так привязался, как ни к кому раньше. Словно всю жизнь половинчатым ходил и не тужил, а тут вдруг нашел его, душу свою родственную, сросся с ним, и всё, больше уже не получается жить хорошо, будучи половинкой, когда знаешь уже, каково оно, чувствовать себя целым. Как-бы сильно хотелось Князю слова эти свои дурацкие забрать назад. Не со зла ведь сказал, и не потому, что ему в тягость было Мишу содержать. Просто по привычному пути пошёл, пытаясь мальчишку дерзкого приструнить, да ведь и то, не чтобы спесь с него сбить, а чтобы уберечь, пусть и через строгость. Всем ведь так родители говорили, когда от дурной, неправильной самостоятельности пытались уберечь, а как по уму это сделать, не знали. Хотел, как лучше, а сам ранил. Дурак! И извиниться как теперь, спрашивается, если нигде пересечься не удаётся никак, а домой к Мише сунуться — так папаша разгневанный ему точно яйца оторвёт. Эх, вот сказала бы приставучая гадалка (та, что всегда стоит около магазина, куда он ходит день через день), как ему и с Мишей примириться, и хотя бы относительно целым остаться при этом, желательно ещё и на прежней должности, так Андрей бы ей всё, что в кошельке водится, выгреб бы с радостью. Но, увы и ах… На работе коллеги тоже подозревать что-то начинают быстро. Непонятно правда пока, что именно. Но так или иначе, подавленное его состояние для всех становится очевидным довольно скоро. Шепчутся за спиной о разном, но к разбитому сердцу разговоры, ожидаемо, приходят чаще всего. Ну хоть с расспросами не лезут (опасаются видимо его смурного лица), и на том спасибо. Паршивая, но в целом выносимая пока ещё жизнь ползёт своим чередом, перемалывая ему кости танковыми гусеницами. Осталось теперь только перестать прибухивать день через день, и можно будет даже, почти не кривясь, говорить всем интересующимся, что он в порядке. ***** Долго всё это могло бы тянуться, тем самым образом, как оно в поговорке озвучивается обычно, той, всем известной, с упоминанием кота, но судьба решила иначе. В тот день Андрей на работу приползает мрачнее обычного. Он так-то вроде в руки себя взял и не пил целую неделю, а тут, как прорвало, дня четыре назад. Так херово стало вдруг к ночи, погано так, что хоть головой об стену бейся. Сердце, как холодильник старый, задребезжало, дыхание сбилось, и вот хоть стой, хоть падай, так плохо. Душит тревога, и слезы предательские глаза жгут, будто песком кто в них сыпанул. Так и не заснул Андрей той ночью. Всю квартиру прокурил, напился опять, благо хоть выходной был на следующий день. И тут даже не в похмелье дело. Просто в целом так ему было погано, что сутки почти так и пролежал, в потолок бессмысленно пялясь слезящимися глазами. Лучше потом может и стало, но немного совсем, на тот минимум, чтобы на работу выползти в относительно вменяемом состоянии. И так погано он походу выглядел, что даже Гордей орать на него передумал. Махнул только рукой и бросил хмуро, чтобы либо в порядок себя привел, либо отпуск взял неоплачиваемый и тогда уже решал проблемы свои в свободное от работы время. Андрей, разумеется, покивал, скорчил на опухшем лице что-то относительно похожее на раскаяние и уполз в свой кабинет. День этот злополучный похож на зажеванную до безвкусицы жвачку. Такой же пустой и никчёмный. Жаль его нельзя просто взять, выплюнуть, и прилепить куда-то под стул. Приходится продолжать «жевать» его: пялясь тупо на ползающую по стене муху, кивая болванчиком на слова коллег, выковыривая из-под ногтей канцелярскую замазку, ну или чертя каракули на листке для заметок… То бишь убивая впустую время, если так подытожить. Вроде он и бодрствует, даже время от времени включается в работу, но по ощущениям словно спит. В последнее время Андрей в себе чувствует родство душ с Остапом Бендером. Ему тоже плохо спится по ночам, и тоже, наверное от того, что на него давит атмосферный столб, всеми своими двумястами четырнадцатью килограммами, а иногда как-будто бы и пятнадцатью. Так давит, что даже голову тяжело, как прежде, держать гордо поднятой. Вот и сейчас Андрей плетётся по коридору, глядя под ноги, но совершенно забывая глядеть перед собой, а потому только чудом ему удаётся в последний момент избежать столкновения ни с кем иным, как с самим полковником Горшенёвым. Апатия столь сильна, что Андрей даже не может найти в себе силы для того, чтобы испугаться. Он бурчит безэмоционально себе под нос дежурные извинения и уже собирается уйти, когда чужая рука хватает его железной хваткой за плечо и резко разворачивает. — Так это ты! — рычит Юрий Михайлович, глядя на него ой как недобро. — Это твой запах был на его одежде. Точно твой! — добавляет он, как добивает. А потом вдруг говорит дрогнувшим странно голосом: — Узнаю, что он ЭТО из-за тебя сделал, со свету сживу! Голыми руками задушу и закопаю! Внутри у Андрея вмиг всё холодеет. Вот только совсем не от страха. Хотя нет, от страха как раз таки, но вовсе не за себя. Внезапно он замечает, что полковник — этот человек из стали, выглядит сейчас не бравым военным, одним взглядом и повышением голоса на полтона способным любого поставить на место, а просто немолодым, грузным мужчиной с морщинами, сединой и печатью тяжелого горя на лице. Как чует рыбак рыбака, так и Андрей вдруг видит в чужих глазах страх, тот самый, знакомый до родственного. В этот момент несущественным становится всё, кроме одного… — Что сделал? Что сделал?! — Андрей, забыв о субординации, а вместе с ней и об инстинкте самосохранения как таковом, хватает полковника за руку. — Вены вскрыл, — отзывается Юрий Михайлович тихо, с этими страшными словами окончательно теряя остатки самообладания. У Андрея звенит в ушах, и дыхание перехватывает резко, будто ему с ноги в солнышко прилетело. — Как вскрыл?! — хрипит он, едва ворочая языком. — М-миша… он же не…? — Живой. Ноги от пережитого волнения его совсем не держат, и Андрей оседает обессиленно на пол. Вот так, ещё недавно вроде, сразу после ссоры этой злополучной, думал он, что ну и на хуй этого малолетнего дурака. Раз нормально жить не хочет, вон пусть и катиться колбаской по малой Спасской. А сейчас он так-то за эти несколько секунд чуть с ума не сошел от одной мысли о том, что Миша может быть… Не быть уже в общем. Так, казаться только, фантиком, оболочкой, пустой шкатулкой, из которой нахер вырвали и светодиоды и механизм музыкальный, всё, вместе с криво окрашенными миниатюрными замками, зеркалами и крутящейся в танце куколкой. Может лежать в гробу, на стульях, где-нибудь в гостиной родительской квартиры, прямо по центру, под Чешской люстрой из богемского хрусталя, и в костюме немецком дорогом, добытом по блату, который бы никогда не надел сам. Мысли об этом тошноту вызывают даже сейчас, когда уже известно, что всё обошлось, уж слишком они страшные. И снова всё словно окутывает туманом. Андрей почти не помнит, как они беседуют с полковником. Хотя по характеру разговор их больше похож на допрос. Не помнит, как дорабатывает кое-как день, и как потом едет в чужой машине на квартиру Горшенёвых. В себя приходит он в тот момент, когда переступает порог маленькой, увешанной постерами комнаты, и наконец видит Мишу. Тот сидит, сгорбившись, на своей кровати: похудевший снова до состояния скелетика, осунувшийся болезненно, непривычно тихий, в Андреевой растянутой полосатой футболке и с забинтованной рукой. На пол рядом с ним валится Андрей, как подрубленный, и, обхватив крепко чужие ноги, тараторит автоматной очередью куда-то в острые коленки бесконечное «прости!», до тех пор, пока мраморно безучастный, как статуя на надгробие, Мишка не «ломается» вдруг, «рушась» на его спину со слезами и неуклюжими объятиями.