В светлом ахуе

Когда тонет, человек, на самом деле, не кричит, как это показывают в кино. Просто молча барахтается, пока не заканчиваются силы. Миша это знает хорошо. Помнит с детства. Когда он жил у бабушки, в речке утонул соседский мальчик, с которым по вечерам Мишка гонял во дворе мяч. Утонул вот так вот тихо, так, что никто и не заметил. И Миша тоже не заметил, сидел себе на берегу и из грязного речного песка, одуванчиков и перламутровых ракушек лепил кривоватый замок, пока Стёпка, оказывается, тонул. Миша, хоть и был тогда маленьким, хорошо помнит похороны. Как стоял с бабушкой в старой деревенской церкви и, цепляясь худыми ручонками за ее длинную юбку, задыхался от слез и терпкого запаха ладана. Помнит кладбище, и как тётя Люда, Степкина мама, вдруг завыла безумно, жутко, когда ударился о крышку маленького гробика первый ком земли. Мишу всё это тогда напугало страшно. Так, что он ещё неделю потом не разговаривал. Приехавшие навестить родители не могли ни слова из него выдавить. Миша молчал и, пустым взглядом сверля стену, слушал, как родители ругаются с бабушкой. И как папа кричит, что сын и так ненормальный какой-то, а так совсем дурачком сделается. Утопающие не зовут на помощь, они тонут молча. Миша теперь знает, что это правило действует, даже если ты тонешь метафорически. Миша вот тоже не кричит. В тот вечер он даже не пытается откосить от совместного ужина, сбежав поскорее в свою комнату, не огрызается привычно на очередную бурную отцовскую отповедь, никому ничего не высказывает и не подаёт никаких намеков на то, что задумал. Просто в какой-то момент молча, незаметно уходит в ванную, запирает дверь, а потом… Сегодня это не лезвия, и не маленькие царапины, от которых остаются едва заметные шрамы. Сегодня это армейский нож, американский, ему проиграл его в карты один пацан из клуба. Очень острый. От лезвия остаётся царапина, от ножа сразу глубокий порез. Глубже даже, чем Миша планировал. Хватает всего одного, чтобы толчками потекла темная, на свекольный сок похожая кровь. Миша тонет молча. Он бы может и не хотел тонуть, но сил нет барахтаться. Крови много, больше, чем Миша ожидал. В кино оно выглядит иначе, эстетично как-то почти, а в реальности кровищи, как на скотобойне, уже вон штаны вымокли на коленях, на которые он уронил обессиленно руку. В какой-то момент становится страшно умирать. Да и не хотелось ему никогда именно смерти. Покоя — да, избавления от боли — да, но не медленного и, что уж отрицать, болезненного весьма умирания на холодном кафельном полу ванной комнаты, за стенкой от младшего брата и родителей. Умирать в двадцать с небольшим не особо хочется, на самом то деле. Да, это прямо-таки в духе идеалов панк рока, но всё равно в груди ворочается колючее сожаление обо всем, что мог бы сделать, но не успел, не сдюжил один стоять против всего мира. И идеалы его вышли не броней рыцарской перед ударами судьбы и циничностью и жестокостью окружающего мира, а максимум золотыми локонами леди Годивы, едва скрывавшими ее наготу. Верно говорят родители, что последние несколько лет он слил сам в унитаз. А сейчас вот поставил такую точку с жирной кляксой рядом. В дверь стучат. — Ты чего там делаешь? — басит раздраженно отец. — Полчаса уже сидишь! — Папа! — пытается позвать Миша на помощь, но выходит только какое-то жалкое, едва слышное мяуканье. Умирать не хочется. Что-то внутри мечется, воет в ужасе, хотя вот другая его часть даже и рада наконец-то сдохнуть. Дрожащими пальцами Миша пытается зажать рану, но рука только скользит беспомощно по мокрой от крови коже, заставляя его чувствовать себя кошкой, которая пытается забраться на дерево с силиконовыми накладками на когтях. Голова становится тяжёлой, заваливается сама собой на плечо. Миша пытается поднять её, но она не держится, снова запрокидывается нелепо на бок, хрустя шеей. Страх ползет по телу ледяными мурашками. Что-то гремит где-то на заднем фоне. Возможно, это его сердце. Позже Миша узнает, что это была дверь, которая в какой-то момент слетела с петель. Всё-же папа всегда был очень сильным. — Ты что наделал, идиот?! — орёт отец. Хлопает по побелевшим щекам. Миша слышит глухо, словно сквозь вату, как голосит в истерике мама. Почему-то все звуки внезапно отделяются друг от друга, как сведенные музыкальные дорожки. Отдельно причитания мамы, отдельно крик отца, отдельно испуганный голос Лешки, вызывающего скорую. Мише херово, а ещё обидно до слез. Умирать, когда последние слова близких для тебя — это упрёки, не хочется вдвойне. Хочется, чтобы пожалели, как когда совсем уж крошкой был и, разбив коленку, ревел белугой Его подхватывают на руки и несут на диван в гостиной. Потолок сверху мелькает блеклым калейдоскопом дверных косяков, лепнины, и плафонов. Невольно вспоминается, как в детстве с Лешкой брали мамино настольное зеркало и носились с ним по квартире, воображая, будто потолок — это пол. Особенно Мише нравилась хрустальная громада люстры в гостиной. Её и сейчас можно поймать краем глаза. Вот только она давно уже для Миши стала бессмысленным пылесборником, как тот сервиз в шкафу «для особого случая», который что-то так и не наступил ни разу за много лет. — Миша! Посмотри на меня! — зовёт отец, и Миша послушно смотрит, хотя веки наливаются свинцовой тяжестью. В горле горьким комом застряла тошнота. Вот только блевануть ему сейчас не хватает, ну ей богу! Лежать неудобно, вертолеты летят, как с хорошего такого похмелья. Надо бы, наверное, сказать что-то напоследок, но в голову ничего не приходит, да и сил нет для разговоров, поэтому только и остаётся, что глаза слипающиеся усердно таращить и ртом хлопать нелепо, как выброшенная на берег рыба. Последнее, что Миша помнит — это как папина огромная ладонь почти больно сжимает его ослабшую худую руку, и как папа просит непривычно мягким голосом: «Мишенька, сыночек, держись! Потерпи немного!» — полотенцем пытаясь зажимать рану. А потом его накрывает темнотой, как куполом. В себя он приходит уже в больнице и тут же стонет недовольно от того, что его мутит, когда он лежит в таком положении. Пожилая медсестра, чем-то до слезящихся глаз похожая на бабулю, его будто понимает и без слов, по одному только хриплому мычанию. Поправляет подушку под ним она с виртуозной, годами отточенной ловкостью, и причитает при этом: — Ну вот зачем ты сделал это? Ты ж совсем дите еще, тебе жить и жить! Папка твой, слышала, врачу сказал, мол тебя в драке так задели, — оглянувшись по сторонам, сообщает она заговорщицки и добавляет почти строго: — И ты доктору и следователю говори также, иначе в психушку упекут, всю жизнь себе загубишь по дурости! Миша отчего-то хлюпает носом, из последних сил сдерживаясь от того, чтобы позорно разреветься от накатившего резко волной избытка чувств. — Ну ну не держи в себе! — добродушно причитает медсестра, в самом деле, как бабуля когда-то давно, прижимая его непутевую головушку к своей груди и слегка покачивая его в объятиях. — Поплачь, легче станет! Миша не уверен, что ему действительно полегчало, но к моменту, когда добрая медсестра уходит, он чувствует себя приятно опустошенным и тут же проваливается обратно в глубокий сон. В следующее его пробуждение, у кровати сидит отец, какой-то нелепо громоздкий в крошечной палате реанимации на этом маленьком стульчике. Миша думает о том, что впервые видит его настолько уязвимым и чувствующим себя не на своём месте. — Прости, — выдавливает Миша виновато, с трудом заставляя работать своё насмерть пересохшее горло. Отец вздрагивает и как-то потерянно ловит его за руку. — Нет, это ты меня прости, сынок! — хрипит он, щуря подозрительно красные глаза. — Потом поговорим обо всём, а сейчас отдыхай, ты много крови потерял, — на последних словах он хмурится напряженно и прикрывает глаза. Выписывают Мишу на следующий день. Сначала он пытается ещё сохранить остатки гордости и до парадной, а потом и до первой лестничной клетки доползает кое-как сам, но быстро сдается. Лифт в ремонте, а сам он по лестнице несколько этажей доползет сейчас разве что только на четвереньках, и то вряд ли. Когда папа несёт его осторожно на руках, Миша чувствует, что его укачивает, но пока не может понять, как ребёнка, или как на каруселях тошниловках. Впрочем, сейчас ему до всего вокруг дела мало. Слишком хочется спать. Так сильно, что Миша бы и спал сутками, но к вечеру приходится под маминым разбитым взглядом послушно проглотить миску куриного бульона, а впереди ещё ждёт смена перевязки. Делает её папа, предварительно выгнав из комнаты причитающую маму и любопытствующего Леху. Черные уродливые узелки на покрасневшей коже с темной полосой по центру смотрятся так, словно на него набросилось стадо комаров, выстроившись зачем-то в линеечку. Папа работает молча, и Миша тоже боится что-то говорить, да и не знает, честно говоря, что можно сказать, кроме очередного прости. — Я не хотел этого делать, правда! — все-таки шепчет он слабо. — Просто всё так навалилось сразу, все от меня отвернулись, и я…сломался. — Я виноват сам! — внезапно перебивает его отец. — Не нужно было так на тебя давить! Но я правда хочу для тебя лучшего, поэтому пытаюсь… — он замолкает, неловко махнув рукой. — Я люблю тебя, пап! — шепчет Миша вдруг, сам от себя не ожидая подобной откровенности, и замирает, испуганно жмурясь. Слишком давно они что-то подобное друг другу говорили, да и вообще разговаривали без скандалов. А в следующий момент его вдруг стискивают в крепких объятиях, и раздается внезапно звук, который Мишин мозг упрямо отказывается воспринимать. Папа плачет. Миша не помнит, чтобы хоть раз до сегодняшнего дня видел его плачущим, а потому он как-то даже пугается, замирает, окаменев, и только немного погодя боязливо тянется пристроить неловко на чужой спине свои худые руки. От папы пахнет валерьянкой и корвалолом. Так для Миши пахнет страх и горе. Папа переживает из-за него, и от этого Мише стыдно и вместе с тем тепло. Раз переживает, значит любит. Напоследок отец треплет его ласково по всклоченным волосам и, видимо застеснявшись как-то сразу своей сентиментальности, быстро уходит. Зато ему на смену появляется вскоре Лешка, замотанный в одеяло и с подушкой в руках. — Батя так храпит громко, уснуть не могу! — жалуется он. — У тебя хоть не так слышно, — добавляет, а потом просит: — Можно я у тебя переночую? Хитрый Лешка. Когда там его чей храп волновал? Но знает же, что приди он и просто скажи, что вот мол, брат, я хочу побыть с тобой, потому что испугался, когда чуть тебя не потерял, а ещё я собираюсь следить за тобой, потому что боюсь, что ты снова что-то с собой сделаешь… И Миша бы его, разумеется, отправил бы по известному адресу. А так и гордость Мишина цела, и предлог вроде как абсолютно не по теме, как будто бы и не случилось ничего. Миша молча откатывается к стене, освобождая на кровати место. Если бы Лёшу действительно волновал храп, и это было бы единственной причиной визита, то он был лег спать на полу на ковре у батареи. И всё же Лёша ложится с ним и, прижавшись со спины, крепко обнимает поперек живота. — Ты придурок! — внезапно бормочет он Мише в затылок. — Напугал нас всех до чёртиков! Миша сначала хочет было взбрыкнуть, но успокаивается тут же и вместо возмущений шепчет виновато: — Больше не буду! — Да тут бы и одного раза хватило! — отзывается брат хмуро и тут же спрашивает жалобно: — Миш, ну вот зачем а? Из-за мужика этого своего что-ли? — Какого ещё мужика? — уточняет Миша. Он же точно никому ничего не рассказывал про них с Андреем. — Ну про которого батя бубнит постоянно. Типа от вещей твоих несет каким-то альфой. Так ты это из-за него? Он тебя обидел? Миша, не сдержавшись, всхлипывает и тут же сам себе зажимает ладонью рот. — Так давай я морду ему набью! — приняв такую реакцию за подтверждение своих слов, предлагает Лешка, но Мише этого совершенно не хочется. — Не надо никого бить! — просит он встревоженно и добавляет, тихонько всхлипнув: — Мы друг друга любим. — Ну и в чем тогда дело?! — удивляется брат. Миша бы и сам хотел знать ответ на этот вопрос, но он не знает, поэтому отвечает хмуро: — Маленький ты ещё, Лешка! Не понимаешь ничего. Ложись давай спи! Лешка дуется, но зная, что Мишу ему никак не переупрямить, засыпает послушно, крепче стискивая брата в объятиях, чтобы уж точно никуда не делся.