ср, 1 февраля 1989 г.
♪ Palina – Позови меня с собой ♪ Ее похоронили сегодня утром. Ее похоронили сегодня утром, а уже этим вечером он лежал на ее могиле. Холодной. Мокрой. Сырой. Небольшой холм свежей земли пока что мало походил на полноценную могилу. Памятник поставить не успели. Цветов было не то чтобы много. Ее могила ощутимо выделялась среди остальных. Среди остальных мертвецов, что покоились здесь уже который год. Она ощутимо выделялась среди остальных. Как и при жизни. — Он не разрешил мне прийти на твои похороны, — его механический голос внезапно разрезает мертвую тишину. На долю секунды он приподнимается с холодной земли, чтобы сделать очередной глоток крепленного алкоголя с уже почти опустевшей бутылки. — Он просто прогнал меня, представляешь? Как собаку, — Турбо залпом делает еще пару глотков, прежде чем вновь опуститься на мокрую землю. — Лишил меня возможности посмотреть на тебя последний раз. Он прикрывает глаза, пытаясь вспомнить ее лицо, но алкоголя в его крови так чертовски много, что даже в кромешной тьме перед глазами все плывет. Он видит мерцание световых пятен. Искажение глупых образов. Мелькающие огоньки. Он видит все, что угодно, только не ее. Он уже не мог вспомнить ее лица. И это глупое осознание приводило его в ужас. — Однажды ты сказала, что не можешь вспомнить лица своей матери, пока не посмотришь на ее фотографию, — он вспоминает тот вечер, когда они открыли друг другу свои души нараспашку. Тот вечер, когда он лежал у нее на коленях. Когда она впервые показала ему свои слезы. Когда ему так сильно хотелось ее поцеловать. Когда он думал о том, что у них впереди целая жизнь. — А что мне делать? Что мне делать, если у меня нет твоей фотографии? Что мне делать, если завтра я проснусь и не смогу вспомнить твоего лица? Он вновь приподнимается с земли, чтобы обернуться назад. На то место, где в скором времени должны будут установить памятник. Новые вопросы взрывают его подсознание один за другим. — Господи, я ведь даже не знал, когда у тебя день рождения. Я не знал о тебе ничего. Ты задумывалась об этом? — он делает еще один глоток со своей бутылки. На этот раз последний. — Держу пари, ты тоже думала о том, что у нас впереди целая жизнь, не так ли? — Турбо, — внезапный голос кажется ему эхом собственного подсознания. Пьяным бредом. Галлюцинацией. — Хорош уже, слышишь? Поехали домой. Он наконец узнает голос друга, и ему даже не нужно оборачиваться в сторону говорящего. — Ты знал, когда у нее день рождения? — Что? — Зима наконец подходит поближе. — День рождения? Любимый цвет? Фильм? Что-нибудь. Ты знал о ней хоть что-нибудь? — Турбо наконец поднимает свой огорченный взгляд на друга. Он подносит пустую бутылку к губам, чтобы сделать очередной глоток, когда Зима вдруг неожиданно выхватывает ее из его рук. — Турбо, она уже пустая давно. — Это ведь ты виноват, — неожиданно отзывается парень. Но его собеседник молчит. Молчит, готовый принять свою участь. Любую участь. — Как ты там тогда сказал? Если она хочет пойти, то имеет на это полное право? Не мне решать? — Турбо наконец поднимается на ноги. Он едва справляется с равновесием собственного тела, но даже это не мешает ему наброситься на друга. Первый удар приходится прямиком на челюсть. Даже не позволяя Зиме прийти в себя, Турбо тут же набрасывается на него с разбегу, заваливая на землю. За считанные секунды он оказывается сверху. Его бедра крепко сжимают податливое тело, пока он наносит сокрушительные удары по чужому лицу. Один за другим. Около десятка. Пока его рука наконец не начинает болеть. Пока разбитый нос Зимы наконец не брызжет кровавым фонтаном. Пока его лицо наконец не напоминает месиво. Но даже после этого Турбо не думает отступать. Даже после этого он не чувствует себя лучше. Его свободная рука внезапно натыкается на пустую бутылку, которую он не глядя разбивает о ближайший памятник, поднося «розочку» с неровными краями к горлу друга. Он уже касался его шеи острыми осколками разбитой бутылки, но даже сейчас парень под ним не пытался сопротивляться. Даже сейчас он был готов принять свою участь. Признать свою вину. Турбо наконец выдыхает. Он отбрасывает разбитую бутылку куда-то в сторону и наконец слезает с чужого тела. Какое-то время они оба сидят на холодной земле, пытаясь отдышаться. Смиряя друг друга своими фальшивыми враждебными взглядами. — Ко мне поедем, — наконец первым отзывается Зима, сплевывая под ноги кровавую слюну. — Я ебал тебя отсюда каждый день забирать, понятно? — А тебя об этом кто-то просил? — Рот свой закрой. Уже через несколько минут они идут вдоль кладбища, опираясь друг о друга. — Я завтра все равно сюда приду, понятно? Через окно вылезу, если запрешь, — даже слегка оживленно отзывается Турбо, когда Зима наконец усаживает его в машину. — С седьмого этажа? — Да хоть с семнадцатого. Может быть, сдохну наконец. Рядом меня закопаешь, идет? Считай, что это последняя воля умирающего. — Хорош уже херню нести, окей? А сдохнешь ты, скорее, от воспаления, если продолжишь здесь по ночам на земле валяться. — Звучит тоже неплохо.пн, 6 февраля 1989 г.
Со дня ее гибели прошла ровно неделя. Каждый новый день казался томительнее предыдущего. Каждый новый день становился новым испытанием. С каждым новым днем просыпаться становилось все труднее, ведь это казалось ему чем-то таким бессмысленным. Его жизнь казалась ему бессмысленной. Его жизнь буквально превратилась в один бесконечный день. В день ее гибели. Каждый день он выбирался из постели лишь для того, чтобы в очередной раз наведаться на кладбище. Чтобы в очередной раз проверить, не появился ли там памятник. И он таки появился. Памятник без ее изображения. Аккуратная могильная плита с гладкими краями. С ее именем и датами жизни. Это все, чего она заслужила. Он не мог поверить в то, что ее отец оказался настолько жесток. Настолько жесток, что не позволил ему присутствовать на ее похоронах. Не позволил ему взглянуть на нее последний раз. Лишил его единственной возможности видеть ее лицо, хотя бы на холодной гранитной плите. Это было больно. Это было несправедливо. Это разрывало его изнутри. Двадцать четвертое июня. День ее рождения. Это последнее, что он о ней узнал. Больше он не узнает ничего. Не узнает никогда. Никогда не узнает ее любимый фильм. Музыкальную группу. Любимое время года. Он никогда не узнает ее любимые цветы. А что, если он всю жизнь будет приносить на ее могилу не те цветы? Что, если она вообще их не любила? Ненавидела их?.. С каждым днем подобных вопросов в его голове возникало все больше. Они взрывали его мозг. Медленно уничтожали его изнутри. Жалкая неизвестность уничтожала его изнутри. Никчемное осознание того, что он ничего не знал о человеке, которым жил последний месяц уничтожало его изнутри. — Пойдем пообедаем? — мертвую тишину вновь пронзает голос Зимы. Голос, нарушающий зону его комфорта. Голос, проникающий сквозь хрупкую оболочку его мнимого убежища. Голос, разрушающий искусно возведенные стены, которыми Турбо так усердно пытался отгородиться от внешнего мира. Неужели его голос всегда был столь раздражительным? — Я не хочу. — Слушай, — Зима осторожно присаживается на край кровати. — Я понимаю, что тебе хуево, но уже неделя прошла, и есть-то все равно нужно. — Я уже ел. — Да? И что же? — Гречку с котлетой. — Турбо, это было позавчера, — парень обреченно выдыхает. — Почему у нас было так мало времени? — Турбо по-прежнему лежит к нему спиной. По-прежнему пялится в голую стену перед собой. — Ты говоришь, что прошла целая неделя, а я не помню ни единого дня с момента ее похорон. Такое чувство, что похоронили меня. Что я умер вместе с ней. Еще на том пустыре. Какое-то время Зима просто молчит. Он словно бы пытается подобрать один из верных ответов, только вот вариантов ему никто не предоставил. — Мозгоправ из меня хуевый, ты знаешь, — наконец отзывается он. — Может, на базу подвалим? Пацанам покажешься. Они переживают, ты ведь уже неделю не появлялся. — Нахуй пацанов, — на этих словах Турбо наконец поворачивается к нему лицом. — Нахуй пацанов, и нахуй все это дерьмо, понятно? Нахуй ваш кодекс. И понятия туда же – нахуй. Она сдохла из-за этих понятий. Сдохла, потому что мы слишком дохуя гордые, чтобы извиняться вслух. — Извиняться за проебы Кощея? За то, что он подставил своих же пацанов? Турбо, она не хотела, чтобы ты извинялся. — А ты думаешь, что она хотела умереть? Но Зима ничего не отвечает. Он молчит, потому что понимает, что это бессмысленно. Спорить с тем, кто потерял любимого человека. С тем, кто был готов навсегда обременить себя чувством вины за его потерю. Кто уже обременил себя этим чувством вины. Спорить с кем-то, вроде Турбо. Это было бессмысленно. Любой спор с ним еще до начала был обречен на поражение. — Ты пойдешь со мной? — голос Турбо неожиданно нарушает затянувшееся молчание. — Куда? Но Зима прекрасно понимал куда. Он понял его вопрос тотчас же. Понял, но до последнего надеялся услышать что-то иное. Надеялся, что он ошибся. Надеялся, что его друг не окажется столь глупым, чтобы совершать одну ошибку вслед за другой. Он надеялся зря. — Умоляю, только не говори мне, что ты собрался переть против всей «Жилки». — Да мне вся «Жилка» нахер не уперлась. Меня интересует только тот ублюдок, — Турбо резко поднимается с дивана. — Я хочу, чтобы он сдох. Сдох от того самого ножа. Я хочу перерезать ему глотку. Чтобы он мучался несколько часов. Чтобы он смотрел на меня все это время. Чтобы мое лицо было его последним воспоминанием. Чтобы он умолял меня добить его. Избавить от мучений. Зима молчит. Даже не спорит. Даже не пытается отговорить друга от его безумной затеи. Он и без того знал, что пытаться повлиять на решения Турбо – всего лишь очередная бессмыслица. — Я узнаю о том, где они зависают, — наконец отвечает он. — Достанешь пару стволов? Парень молча кивает.ср, 8 февраля 1989 г.
Уже через пару дней они сидят в гостиной дома у Турбо. На журнальном столике лежит пару кастетов, пару складных ножиков, пару автоматических пистолетов. ВАГ-73 и АПС. Оба с под завязку забитыми обоймами. — Это для подстраховки. На случай плана «Б». Если кто вдруг дернется или первым шмалять начнет, — Турбо поднимается с дивана, принимаясь распихивать снаряжение по карманам. Он убирает один из пистолетов за пояс, откровенно надеясь, что до этого не дойдет. Его цель – конкретный человек. И подохнуть он должен был уж точно не от огнестрельного. Слишком бы это было просто. — Пацаны сказали, что «Жилка» тусуется в заброшенном спорткомплексе на Кремлевской, но Сыч и его прихвостни в основном зависают в «Поплавке». Кафешка на набережной. Человек пять-шесть. — Круто, что его тушу можно будет сразу на месте в воду скинуть. Это было ни черта не смешно.22:48
Спустя полчаса они паркуются неподалеку от места назначения. Старое кафе над рекой выглядит довольно непримечательно. Тусклый свет едва пробивается сквозь плотные шторы, почти не привлекая к себе лишнего внимания. Через несколько минут его жизнь изменится навсегда. Через несколько минут он убьет человека. Убьет человека, наивно полагая, что это облегчит его жизнь. Полагая, что это избавит его от гнетущего чувства вины. Что эта глупая месть позволит ему почувствовать себя лучше. Остатки здравого рассудка отчетливо дают ему понять, что он ошибается. Что это никчемное возмездие не позволит ему почувствовать должного облегчения. Что чувство собственной вины никуда не исчезнет. Сегодня, завтра, через несколько лет. Никогда. Ему придется научиться с ним жить. Существовать рука об руку. До конца своих дней. Остатки здравого рассудка терпят жалкое поражение в поединке с жаждой мести. Остатки здравого рассудка идут нахуй. Они наконец подходят достаточно близко к главному входу, когда Зима неожиданно хватает его за руку и тянет в обход здания. К черному ходу. — Не передумал? — в самый последний момент интересуется Турбо. — Давай просто сделаем это, — в голосе Зимы ни тени сомнения. Внезапно открывается массивная дверь. Внезапно слышится первый выстрел.