К себе

— Он вышел. Младший Мэй Ханьсюэ сонно возится у Сюэ Мэна на коленях, закрывает рукой глаза, что-то недовольно бубнит. Потом поднимается, чуть не столкнувшись с Сюэ Мэном головами, и машет брату. Старший Мэй Ханьсюэ выходит из здания филармонии, округляет глаза с выражением, мол, «Как они меня все достали», — он не так давно вообще начал проявлять подобные эмоции, и Сюэ Мэну было почему-то удивительно тепло осознавать, что он раскрылся и позволил себе это. Старший садится к ним на скамейку, вздыхает, кладет голову Сюэ Мэну на плечо, и тот чувствует себя так, будто его облепили два котенка — сам Сюэ Мэн никогда особо тактильным не был, но братья постоянно разводили его на физический контакт: брали за руки, обнимали, целовали в щеки и лоб, клали головы ему на плечо, — и, наверное, Сюэ Мэн привык, потому что ощущалось это приятно. — Ко мне снова прилипла толпа девушек, это твои фанатки, да? — недовольно спрашивает старший. Младший неопределенно хмыкает. — Ну, ты же музыкант, и у тебя есть фанатки. — Я контрабасист, а не рок-певец. — Ну так мода меняется, — флегматично откликается младший. — Идем домой? Уже третий месяц Сюэ Мэн остается у них на ночь — до конца не переезжает, не понимая, имеет ли он на это право, но никогда не отказывается, если его зовут. — Пошли, — соглашается старший. Сюэ Мэн все это время просто слушает их склоку и мягко гладит старшего по волосам — обычно его, уставшего после концерта, это успокаивает. Пока они идут, старший брат держит его за руку — ласково и крепко, а младший вьется вокруг них и с завидной скоростью несет всякую чушь. — Мэн-мэн, пойдем на свидание? — вдруг, без какого-либо перехода между разговорами про попугаев и Дисней, спрашивает младший, даже перестает носиться, просто начинает спокойно идти рядом. Сюэ Мэн оглушенно молчит. Свидание? А раньше у них были не свидания? Нет, думает он, наверное все-таки нет, ведь они никогда не говорили об этом прямо. Близнецы просто дарили ему свою любовь, а все принимал как должное и ничего не давал взамен. От этой мысли ему почему-то становится стыдно. — Если не хочешь, ничего, — вмешивается старший, наверное, заметив растерянную гримасу на лице Сюэ Мэна. — Это ничего не изменит между нами. От этих слов становится еще противнее. А должно было изменить! Как они вообще могут быть такими терпеливыми с ним? Почему по-прежнему остаются рядом, когда он остается таким невыносимым, когда ругается на младшего брата, говоря что-то про то, какой тот шумный и раздражающий, а они пытаются помириться, когда он раз за разом отказывается называть их общение чем-то большим? — Пойдем, — отвечает он и слышит, как голос чуть дрожит. Младший вздыхает. — Ты не должен чувствовать себя обязанным, понимаешь? Потому что иначе это работать не будет. Он чувствует себя обязанным? Нет, он чувствует вину за то, что столько раз ранил их. — Я не чувствую, — озвучивает Сюэ Мэн. — Но мне жаль, что я столько раз обижал вас. Вы этого не заслужили. Младший ласково улыбается. — Ты дурак, — а потом вдруг подает вперед и, прежде чем Сюэ Мэн успевает начать возмущаться за такой вывод, целует его — мимолетно, просто касаясь губами губ, Сюэ Мэн чувствует вкус клубничной гигиенички и карамели от съеденного им недавно мороженого. Когда младший отстраняется, Сюэ Мэн только и может, что недовольно хлопать глазами. — Всегда мечтал так сделать, когда ты начинал бубнить, — смеется Мэй Ханьсюэ. Сюэ Мэн беспомощно оборачивается на старшего, но тот только весело пожимает плечами. И тоже улыбается, но спокойнее, нежнее, поддерживающе что ли. Старший брат целует его, когда они лежат в кровати — втроем, близнецы обнимают его с обеих сторон, и это ощущается спокойно и хорошо, удобно и уютно. Мэй Ханьсюэ касается сначала его лба, потом переносицы и губ — мягко, целомудренно, заботливо, не залихватски-дразняще, как младший, и это тоже ощущается правильно. Младший перекидывает руку Сюэ Мэну через живот и утыкается носом ему в плечо. — На свидание пойдем в зоопарк, — сообщает он. — Надо посмотреть на твоих братьев по мироощущению, — это он про павлинов. И Сюэ Мэн бы повозмущался, но сейчас у него есть только желание самому поцеловать старшего брата в ответ. И младшего, возможно, если тот перестанет ерничать. Когда он уже почти засыпает, ему звонит Мо Жань. — Твою мать! — злобно шипит Сюэ Мэн, нарушая всю идиллию. Старший Мэй Ханьсюэ хмыкает и зарывается носом в подушку, чтобы спрятать смех. Чу Ваньнин поднимает голову и смотрит на Мо Жаня поверх одеяла. — Хватит уже бубнить, иди спать. Тот только патетично взмахивает рукой, продолжая втолковывать Сюэ Мэну что-то про необходимость срочно выбрать подарок на годовщину свадьбы дяди и тети, судя по его лицу, Сюэ Мэн красочно его посылает, и Чу Ваньнин прекрасно может того понять — не в двенадцать же часов ночи. Когда Чу Ваньнин почти засыпает обратно, Мо Жань возвращается под одеяло и неуверенно просто лежит рядом, так что приходится внутренне вздохнуть — и куда делась вся его уверенность в себе, которая смела все границы Чу Ваньнина за рекордные сроки? Чу Ваньнин вздыхает и сам обнимает Мо Жаня, который мгновенно подается навстречу и уже привычно утыкается носом ему в плечо. Кажется, его такая поза успокаивает. — У тебя сегодня день ссор со всеми подряд? — днем Чу Ваньнин смотрит на Мо Жаня, когда тот недовольно пыхтит, заходя в комнату. — Ты чего? — спрашивает Мо Жань в итоге. — Чего? — недоуменно уточняет он. — Сидишь на столе, — Мо Жань взмахивает рукой. — А, — Чу Ваньнин растерянно кивает — он и забыл почти, что правда залез на стол, пока рисовал. Мо Жань хмыкает, а потом подходит ближе и целует. В ответ его приходится ткнуть карандашом — чтобы неповадно было. — Так зачем ты полез к Сун Цютун и Сюэ Мэну? — возвращает Чу Ваньнин разговор в интересующую его плоскость. — Она наступила мне на ногу, пока мы ехали в лифте, — обиженно сообщает Мо Жань, пытаясь совершить поползновение к талии Чу Ваньнина, но его снова тыкают карандашом. — Мы живем в одном доме, это неизбежно. — То, что она будет наступать мне на ноги? Чу Ваньнин фыркает, пытаясь скрыть смешок, но, судя по недовольному лицу Мо Жаня, не очень удачно. Несколько минут они проводят в молчании, а потом Мо Жань, кажется, что-то решив, хмыкает, заправляет Чу Ваньнину несколько прядей за уши, из-за чего все тело пронизывает сладкое оцепенение. — Ваньнин? — Да? — Можно тебе кое-что рассказать? — Ты подрался с Ланьхуа за корм? — Что? — Тогда почему она на тебя так презрительно смотрит? — Чу Ваньнин разводит руками. — Я не знал, что и думать. — Это кошка, она на всех так смотрит, — на Чу Ваньнина, конечно, добрее, но тут Мо Жань готов ее понять: это же Чу Ваньнин. — Нет, про другое. Чу Ваньнин слезает со стола, показывая готовность слушать. Несколько минут Мо Жань мнется, и выглядит удивительно беззащитным — уязвимым, нежным, печальным, и ужасно хочется его обнять, но сначала нужно дать договорить, а то он забудет мысль. — Ваньнин, — повторяет Мо Жань словно его имя придает ему сил. — Я отчислился, ну, в смысле, уже давно, до экзаменов и даже диплом не защищал. Дурак я, да? Ну, в целом, конечно, дурак, но если говорить про этот конкретный случай… — Нет, — он берет Мо Жаня за руки, те всегда кажутся удивительно теплыми, и это успокаивает даже самого Чу Ваньнина. — Если ты так решил, значит, это было лучше для тебя, — он молчит несколько секунд. — Почему ты это сделал? Мо Жань неловко пожимает плечами. — Мне было плохо. В целом плохо. И я всегда думал, что мне не нравится все это техническое, чертежи, расчеты, — он недовольно морщится. — Но мне было стыдно отчисляться раньше, а тут всякое навалилось… — он опускает глаза. — Мне мама приемная звонила, знаешь? Я, правда, так ни разу и не взял трубку. — Ну и ладно, надо было думать до того, как она вернула тебя в приют, — жестоко отрезает Чу Ваньнин, даже не думаю придать словам хоть небольшую мягкость. Мо Жаня его тон, кажется, приободряет, и он даже неловко улыбается. — Что мне делать дальше? — А что ты хочешь? Мо Жань отводит взгляд. — Заново поступить? — А ты решил, куда? Теперь Мо Жань мотает головой. Он сейчас — сплошные нервные жесты, до гротескного отчаянные и печальные, что Чу Ваньнин не выдерживает и подходит ближе, а потом гладит Мо Жаня по щеке. — Тогда скажешь, как решишь, все равно в этом году поздно уже. — Тебе будет стыдно? — За что? — этот вопрос его искренне удивляет. — Ну, — Мо Жань неловко шмыгает носом. — Ты профессор, а встречаешься со мной, я даже просто не доучился. — Точно дурак, — соглашается со старым вопросом Мо Жаня Чу Ваньнин и, видя его растерянный взгляд, хмыкает. — Я что, с твоими дипломами встречаюсь? Раз нет, то какая разница? — Правда? Чу Ваньнин смотрит на него выразительным взглядом и молчит. Тогда Мо Жань решает переключиться на вторую животрепещущую проблему. — Когда ты уезжаешь? — Через неделю. — Я буду скучать, — шепчет отчаянно он. — Всего месяц, — вздыхает Чу Ваньнин. — И я уже сказал, что ты можешь приезжать. Когда Мо Жань открывает рот, чтобы продолжить бубнить, Чу Ваньнин тыкает его пальцем в лоб. — Хватит переживать, ты как микроволновка. Мо Жань на секунду зависает, а потом, обдумав шутку со всех сторон, наконец-то ее понимает. — Я выше тебя, — обиженно замечает он. Чу Ваньнин не выдерживает и смеется. Смеяться он научился с Мо Жанем — спокойно и искренне, и с Мо Жанем же научился понимать, когда ему действительно хочется смеяться, когда хочется выразить чувства через смех. Иногда смеяться хочется над Мо Жанем — растерянным, сонным, несущим всякую чушь, иногда — просто так, потому что, оказывается, в какие-то моменты внутри все может сверкать от счастья, и эти чувства тоже можно выразить в смехе. Чу Ваньнин продолжает улыбаться, когда Мо Жань его целует — чуточку дольше, чем пару минут назад. — Ты такой красивый, когда смеешься, — шепчет он, и у Чу Ваньнина сердце переворачивается по часовой стрелке. Оказывается, он может слушать о том, что он красивый, и не расстраиваться, думая о том, что он просто красивый — но никто никогда не согласиться быть с ним, потому что красота — это никогда не просто про внешность, но и про чувства. Все всегда считали, что его чувства — пустыня, где уже ничего не может вырасти, и только Мо Жань каким-то чудом понял, что эту пустыню еще можно спасти. Он медленно поднимает руки и кладет их Мо Жаню на плечи — в романтичном легкомысленном жесте, от которого внутри все в волнении сжимается. И целует уже сам. Еще несколько минут они так стоят, соприкоснувшись лбами — Мо Жань продолжает его обнимать, он сцепляет руки за спиной Мо Жаня. — Пойдем сегодня куда-нибудь? — тихо спрашивает Мо Жань. — Только если вечером, мне еще нужно закончить с делами. — Хорошо, — а дальше Мо Жань делает что-то уж совсем вопиющее: подхватывает его на руки, смеется, видя недовольство на его лице. — Ты выглядишь как кошка, которой наступили на хвост, — сообщает Мо Жань, тыкаясь в его нос своим. — Значит, ты согласен на то, что себя тебя исцарапают? — когда Чу Ваньнин договаривает последнее слово, он чувствует двусмысленность фразы, и из-за этого уши начинают гореть, а Мо Жань, гад такой, замечает эту неловкость и начинает смеяться еще сильнее. Невыносимый. И такой удивительно смелый — а что это, как не смелость? Разве хоть один человек в мире смог бы так отчаянно и упорно пытаться быть с ним, пробиваясь через все тонны недомолвок и неспособности довериться? Разве хоть один человек продолжал бы разрушать его собственные стены, вот так подхватывая его на руки? Чу Ваньнин всегда казалось, что это ужасно неловко — позволять носить себя на руках, неловко и неудобно, но Мо Жань — просто неприлично высокий и сильный, поэтому и ощущается это даже терпимо, так, что срочно слезать не хочется. — Так что вы решили с подарком? — спрашивает Чу Ваньнин, когда его наконец-то ставят на землю, и в голове начинает появляться что-то кроме суматошно-взволнованного «Аааааа». — Ничего, этот павлин сказал, что позволит сегодня, наверное, уже забыл, — Мо Жань хмыкает, проверяет телефон. — Е Ванси зовет есть списанный торт. Пойдем? С Е Ванси они познакомились ближе не так давно — Мо Жань вдруг понял, что два его близких человека до сих пор друг друга не знают, и решил, что надо это срочно исправлять, а потом даже организовал какой-то тимбилдинг с прогулкой по парку и дальнейшим почти убеганием от разгневанной матери, при которой Мо Жань сматерился. Точнее, убегал только Мо Жань, но Чу Ваньнин и Е Ванси долго над ним смеялись, а это сплочает лучше всего. Она оказалась мягкой, но удивительно принципиальной девушкой, которая умела отчитывать Мо Жаня, Чу Ваньнин бы сказал, лучше его самого, стреляла из лука и вышивала, а еще заканчивала магистратуру по международным отношениям и воспитывала собаку своего парня (потому что, как сказала она, первые тридцать лет в жизни мужчины самые сложные, он еще сам не воспитался, как может научить чему-то собаку, Чу Ваньнин порадовался, что ему уже тридцать два, а дальше они пустились в обсуждение своих позорных партнеров, пока Мо Жань несчастно вздыхал над вазочкой с мороженым). Наньгун Сы Е Ванси любила, и Чу Ваньнина поражало, как естественно и просто у нее это выходит — с какой нежностью та про него говорит, как улыбается, описывая, чем тот занимается, как разговаривает с ним по телефону — подшучивает, но ласково, — как держит за руку, когда они идут вместе: Мо Жань вытащил их на попытку двойного свидания, но потом сделал вывод, что это было, скорее, свидание Е Ванси и Чу Ваньнина, учитывая, сколько они болтали (а болтать с Е Ванси выходило много о чем — от принципов устройства первых фотоаппаратов до политики при дворе эпохи Мин, Мо Жань сосредоточенно, судя по его лицу, запоминал, чтобы потом тоже пойти просвещаться), — как целовала в щеку и как поправляла его волосы, и как принимала заботу с его стороны, словно Наньгун Сы был продолжением ее самой — родным, важным, но при этом не сковывающим ее саму. Чу Ваньнин думал о том, что хотел бы однажды тоже научиться так любить. — Пошли, — соглашается он. — Через час, хорошо? Мо Жань кивает, а сам отправляется разбирать вещи. Он в этом плане похож на муравья, потихоньку тащущего в муравейник прикольные и полезные вещи: приносит к нему по паре своих вещей, словно надеется, что, если все вещи в итоге перекочуют незаметно, то и его вторжение в жизнь Чу Ваньнина покажется незаметным, а потому менее болезненным. У Мо Жаня обнаруживаются странные отношения с вещами: он боится занимать ими слишком много пространства, не хочет четко обозначить через них свое присутствие, все прячет их по углам и сумкам, а, когда Чу Ваньнин спрашивает, почему он просто не может разложить все на полках, мнется, но ничего не объясняет. Потом снова пускается с уменьшение занимаемого пространства, причем, кажется, он четко запоминает, где и что лежит, и даже свои вещи с вещами Чу Ваньнина он не мешает. Это расстраивает — потому что не позволяет Чу Ваньнину «случайно» стащить его футболку, чтобы носить. Когда Чу Ваньнин спрашивает жестче, потому что это становится похожим на какую-то одержимость, Мо Жань теряется и объясняет: он боится, что, если он надоест Чу Ваньнину или разозлит его, и тот его прогонит, то собрать вещи будет трудно, во всех смыслах, как и в физическом — мало ли, что он забудет забрать, — так и моральном из-за ощущения процесса расставания, поэтому он перестраховывается, что ли. — Ты настолько не уверен в моих чувствах к тебе? — холодно спрашивает тогда Чу Ваньнин. Мо Жань нервно качает головой. — Я уверен, уверен, — расстроенно выдает он. — Я понимаю, что ты так не сделаешь, но это… сложнее, я просто привык так делать. Чу Ваньнин вспоминает — три отказавшиеся от него семьи, много лет, проведенных без собственного дома, — качает головой, а потом, воспользовавшись своим правом разводить бардак любого масштаба где угодно, начинает потихоньку разбрасывать вещи Мо Жаня по квартире. Тот понимает суть его махинаций примерно через две недели, а потом тихонько плачет, снова привычно уткнувшись носом ему в плечо. В тот раз Чу Ваньнин впервые видит, как Мо Жань плачет, а тот все извиняется за это, и остается только гладить его по спине и говорить, что просить прощения не нужно, что все нормально. Но с того момента Мо Жань начинает разбирать свои вещи чуть увереннее. Они никогда не обсуждали вопрос того, чтобы съехаться — Мо Жань и так фактически поселился у него еще до того, как они обозначили свои отношения, а поэтому спрашивать о таком было глупо, хотя иногда Чу Ваньнин думал, что, если бы он прямо позвал Мо Жаня к себе, тому было бы проще привыкнуть к тому, что это и его квартира тоже. И даже несколько раз пытался об этом заговорить. «Я понимаю, Ваньнин», — смеялся тогда Мо Жань, но он видел в его глазах что-то нервное и напуганное, правда, тогда у него еще не хватало слов и чувств, чтобы продолжить об этом говорить. Он снова вспоминает Е Ванси, которая смеялась, а потом утыкалась Наньгун Сы носом в плечо, словно даря ему этот смех, делясь с ним своим счастьем, а потом — Сун Цютун, которую он буквально недавно видел с той же девушкой: они выбирали посуду в магазине и полушутя ссорились, выбирая узор на тарелках, — а потом встает и идет к Мо Жаню. — Тебя никто и никогда не прогонит отсюда, — говорит он, вставая в дверях. Мо Жань поднимает голову — он сидит на полу и раскладывает рубашки в равные стопочки. — Я знаю, — отвечает он, но Чу Ваньнин слышит в его голосе напряжение. — Я не могу гарантировать тебе любовь до гроба, — вздыхает он. — Но я обещаю, что ты будешь чувствовать себя здесь нужным и в безопасности так долго, как это будет возможно, — Чу Ваньнин не смотрит на Мо Жаня, чувствует уязвимую абсурдность этой речи и знает, что любое выражение на лице Мо Жаня заставит его замолчать. — Мо Жань, — беспомощно выдыхает он. — Я никогда не с кем не встречался и никогда никого не любил, — и его никто не любил, напоминает укол в сердце, поэтому он правда не понимает, как выражать свои чувства, но об этом он позагоняется потом, сейчас нужно объяснить другое. — И я не знаю, как это делать правильно, не знаю, как дать тебе понять, что ты важен и нужен. Но ты правда важен и нужен, — дышать становится тяжелее. — И ты можешь рассказывать, как именно ты хочешь, чтобы я… — глаза начинает щипать, он никогда не говорил этого при свете дня, только под защитой ночи, — любил тебя. Потому что я люблю тебя, — нужно сказать кое-что еще. — И никогда не прогоню и не сделаю больно намеренно. Перед глазами прыгают черные точки. Интересно, когда вырывают сердце, больно становится так же? Он никогда, никогда не говорил таких слов. Он никогда не обнажал ни перед кем своих чувств настолько — и сейчас чувствует себя обнаженным, уязвимым, удивительно неловким, как олененок, который только учится ходить и случайно вышел из леса, а теперь стоит перед людьми: маленький, едва держащийся на ногах, среди незнакомцев. Нет, Мо Жань не незнакомец, напоминает он себе, изо всех сил сжимая кулаки, чтобы болью в ладонях от впивающихся в кожу ногтей напомнить себе, где находится. Чу Ваньнин не улавливает момент, когда его обнимают — крепко, одна рука — на талию, другая — на затылок, может быть, он правда на пару секунд потерял от ужаса сознание? — Ты никогда не сделаешь мне больно, — шепчет Мо Жань. — Я знаю, никогда, — он замолкает на пару минут, словно тоже пытается уложить в голове мысли. — Спасибо тебе, ты такой невероятный и смелый, — он самый большой трус в мире, но, Мо Жань, красота же в глазах смотрящего, да? — Люблю тебя, — заканчивает он. Чу Ваньнин вспоминает их недавний разговор, они тогда решали, когда расскажут Сюэ Чжэнъюну, и по всем параметрам выходило, что надо сделать это до годовщины. Мо Жань тогда сказал, что тот момент, когда он увидел Чу Ваньнина заходящим в кофейню после их ссоры, был одним из самых счастливых в его жизни. — Почему? — удивился Чу Ваньнин. — Потому что ты пришел сам, значит, я правда оказался тебе важен, — Мо Жань неловко улыбнулся, снова сверкнув своими ямочками, делающими его юнее и мечтательнее. По щеке Чу Ваньнин скользит холодная щекотная слеза, и он надеется, что пропадет та быстрее, чем Мо Жань закончит его обнимать и посмотрит ему в лицо. В итоге в кофейню к Е Ванси они приходят почти под самое закрытие, та одаривает Мо Жаня закатом глаз, а Чу Ваньнину довольно подмигивает. — Жун Цзю пытался съесть наш торт, но я героически его отстояла, — сообщает она и машет рукой в сторону свободного столика. — А где он сам? Твоя же смена должна была уже закончится, — Мо Жань отправляется собирать посуду со столиков. — У него цветочный магазин закрывается через полчаса, надо срочно купить, — Е Ванси недовольно разводит руками. — Еще один неисправимый романтик. — Еще один? — ехидно, сразу поняв, к чему идет дело, уточняет Чу Ваньнин. — Все клумбы были ободраны, все цветные разорены, пока Мо Жань пытался за тобой ухаживать, — Е Ванси улыбается. — Да что я, до сих пор же так. — Е Ванси! — вопит Мо Жань из другого угла зала. Та только смеется — тепло и радостно. — Хорошо, что у вас все наладилось, — тихо говорит она, и Чу Ваньнин, понимая все уровни этой фразы, кивает. — Мо Жань, кстати, болтал, что это была любовь с первого взгляда, — это она произносит громче, так, что слышит возвращающийся Мо Жань. — Не позорь меня, — заговорщически шепчет он. — Зато ты первый и последний человек на моем опыте, который реально начал встречаться со своим крашем из кофейни, — Е Ванси улыбается. — Обычно все проваливаются, у нас в подсобке даже список из провалов есть. Мо Жань закрывает руками горящие щеки, а Чу Ваньнину только и остается фыркнуть. Ну правда же — не станет ведь он говорить, что Мо Жань ему самому понравился с первого взгляда? Уточнение — просто понравился, Чу Ваньнин, как любой адекватный человек, даже не стал эту мысль развивать, мало ли в мире красивых людей. В любом случае, согласно каждой сказке, любовь с первого взгляда — это куча проблем, и Чу Ваньнин теперь склонен им верить. Ну правда же — какой идиот побежит признаваться в любви первому понравившемуся человеку? Он смотрит на Мо Жаня. Ну да, есть один. Болтает с Е Ванси, обгрызает крем по краям торта, иногда бросает взгляды на него и тепло улыбается. Только вот правда же — это принесло кучу проблем. И хорошего, но это уже была явно любовь не с первого взгляда, а что-то гораздо более сложное. — Кстати, вы видели? — довольно улыбается Е Ванси. — Я на двери табличку переклеила, скажите, умно? Вместо «На себя» — «К себе», символично получается. Чу Ваньнин оборачивается, чтобы посмотреть. И правда, «К себе».