К себе

С самого утра не клеится абсолютно ничего: Мо Жань забывает про ступеньку, поэтому чуть ли не летит через порог, Е Ванси пишет, что им с Наньгун Сы срочно пришлось везти их щенка к ветеринару, поэтому она задержится, первая же посетительница наезжает на Мо Жаня… в общем-то, он так и не понял, за что на него наехали. Очень хочется написать Чу Ваньнину и пожаловаться, но он помнит, что решил пока с ним не разговаривать — это оказалось сложнее, чем он представлял, и теперь каждое событие автоматически рассматривается как возможность рассказать об этом Чу Ваньнину, и поэтому Мо Жань ужасно расстраивается, осознавая, что написать-то не получится. Мо Жань понимает, что утраивать скандалы Чу Ваньнину — не самое удачное и умное решение, почти детское, а ребенком он боится показаться больше всего, но внутри все клокочет от обиды — почему же он не может ждать взаимности и определенности в ответ на все свои старания? Почему Чу Ваньнин имеет право ничего не предпринимать, хотя и явно не отказываться, а он не может выразить свое недовольство? Финальным аккордом становится зашедший в кофейню Ши Мэй. Мо Жань не видел его больше полугода, и нельзя, наверное, сказать, что не скучал — как человек, в жизни которого было слишком мало важных и близких людей, которые от него не отказались и не бросили его, он слишком сильно привязывался к тем, кто был с ним добр. А Ши Мэй был с ним очень добр, и все хорошее, что произошло между ними, абсолютно точно перекрывало их некрасивое расставание и это долгое молчание. За прошедшее время Ши Мэй становится еще красивее — как распускающийся цветок, хотя почему-то хочется сказать, что как вино, которое с каждым годом становится все более пьянящим. Тот неловко улыбается и здоровается. Мо Жань чуть не роняет себе на ноги лоток с ложками. — Привет, — он кивает в ответ. Внутри все нервно скребется. — Можно? — Ши Мэй подходит ближе. — Я скучал. Мо Жань соврет, если скажет, что он сам — нет. Ши Мэй был его первой влюбленностью — не первым парнем, с которым Мо Жань пытался встречаться, потому что тогда он решил, что ну не может мучить нежного мягкого Ши Мэя своими чувствами, но точно первым, к кому Мо Жань почувствовал все самое радостное и светлое и так отчаянно удивился, что способен все это переживать. Сейчас он знает — чувства прошли, он помнит их ссору, после которой все сломалось окончательно, а перед этим они еще и внезапно поняли, что влюбленности недостаточно, нужно еще слишком много всего, чтобы построить хорошие отношения, способные перерасти во что-то крепкое и надежное, но разве можно выкинуть из прошлого столько лет влюбленности? Внутри все наполняется ватой, из-за которой становится трудно дышать. Мо Жань снова вспоминает Чу Ваньнина — тот совсем другой, в нем нет ни капли ласковой нежности Ши Мэя, мягкой сострадательности, лукавой внимательности, у Чу Ваньнина все эти качества идут со словом «холодность», «отстраненность», и, пусть это нельзя сделать эпитетом, Мо Жань сказал бы, что Чу Ваньнин похож на пламя — способное обжечь и согреть одновременно. Конечно, Чу Ваньнин был добрым, сострадательным и заботливым, но в отчаянность, резкость, грубую неловкость, но, что самое главное — он был надежным. Это Мо Жань почувствовал сразу, в первую же встречу, и это ощущение так тесно сплелось с замиранием сердца и глубоким восхищением от его манеры поведения и внешности, что он не сразу это осознал, а когда осознал, то долго оцепенело сидел в темноте, пока не понял, что плачет. Ши Мэй, кажется, замечает, что Мо Жань зависает, и только беспомощно делает заказ. — Чем ты сейчас занимаешься? — спрашивает Мо Жань, чувствуя, что должен что-то сказать. Ши Мэй пожимает плечами. — Пока учусь, а еще в цветочном магазине работаю, — он улыбается, — мне нравится. А ты? — Только работаю, как видишь, — кажется, вышло грубее, чем он планировал, но изменить ничего нельзя. Мо Жань смотрит на часы — обычно в это время приходит Чу Ваньнин. Интересно, а придет ли он сегодня? Скорее всего нет, он же пятнадцатилетний подросток, чтобы бегать за Мо Жанем, пока тот обижается. Они еще немного разговаривают — про общих знакомых, про мать Ши Мэя, которая все никак не может получить развод, про его сводную сестру, основавшую собственную юридическую фирму, про Сюэ Мэна. Ши Мэй смеется, узнавая про его эпопею с близнецами. — Бедный, — замечает он. — С другой стороны, наверное, учитывая как он любит внимание, даже хорошо, что их двое. Мо Жань давится воздухом и тоже начинает улыбаться — в чем можно не сомневаться, так это в том, что с Ши Мэем можно перемыть косточки Сюэ Мэну. Чу Вньнин приходит в тот момент, когда Ши Мэй, попрощавшись, уже идет к двери. Мо Жань мог бы подумать над драматичностью этой ситуации, но думает только о том, как не уронить челюсть на землю. То ли это потому, что он не видел Чу Ваньнина целый день, то ли из-за рефлексии, вызванной визитом Ши Мэя, Чу Ваньнин кажется еще более изящным и красивым — на нем белая рубашка с подвернутыми рукавами, бежевые брюки и белые кеды — и как он только умудряется подбирать одежду в таких изящных цветовых сочетаниях, учитывая, что в его шкафу просто лежит ком из одежды? Волосы тот распустил, и только несколько прядей скреплены на затылке, видимо, заколкой. Мо Жань никогда не видел, чтобы Чу Ваньнин выходил на улицу с распущенными волосами, обычно это были хвосты, косы и пучки, которые абсолютно шли ему в одинаковой степени, но вид распущенных волос Чу Ваньнина заставляет Мо Жаня захлебнуться слюной. Ши Мэй проскальзывает мимо, оборачивается на секунду, потом смотрит на Чу Ваньнин и, кажется, что-то понимает, но больше ничего не говорит, только понимающе улыбается. Мо Жань так и не спросил, нашел ли тот себе кого-то. — Мо Жань, — Чу Ваньнин подходит к стойке. — Да, — голос предательски хрипит, и Чу Ваньнин, заметив его волнение, только качает головой. — Это твой друг был, да? Я с улицы увидел, как вы разговариваете. — Бывший, — ляпает Мо Жань, и у Чу Ваньнина на лбу появляется нервная складочка, которая, впрочем быстро пропадает, и Мо Жань не успевает ничего пояснить. — Прости меня, — Чу Ваньнин все же снова хмурится, но явно не из-за Ши Мэя, и в его глазах мерцает что-то надрывное и решительное. — Я тебя обидел. — Ваньнин… — растерянно откликается Мо Жань. — Я тоже дурак, надо было нормально тебе все объяснить, а я… надо же было догадаться признаться тебе в любви, ничего нормально не объяснив. — Все ты сделал нормально, — недовольно отвечает Чу Ваньнин, кажется, уже настроившийся сделать себя главным виноватым. — Я просто испугался и не смог дать тебе то, что было нужно. С формулировкой, конечно, можно поспорить, но пока что Мо Жань чувствует, как на лице расползается дурацкая улыбка. — Так ты меня все же не выгоняешь? — Я и не выгонял. — Вчера вечером, — после этих слов Чу Ваньнин поджимает губы, и Мо Жань понимает, зря начал про это говорить. — Так, ладно. У меня смена еще час, подождешь? Я тебе сейчас что-нибудь списанное найду. — Ты пытаешься подкупить меня сладостями, — протестует Чу Ваньнин. — Но работает же! Чу Ваньнин забивается в угол кофейни и, кажется, с кем-то сосредоточенно ругается в сообщениях, потихоньку поедая горку списанным пирожных, пока Мо Жань изо всех сил делает вид, что его мысли заняты клиентами и кофе, а не распущенными волосами Чу Ваньнина и расстегнутой верхней пуговицей рубашки. Выходят из кофейни они в тишине, Мо Жань неуверенно берет Чу Ваньнина за руку, а тот его не отталкивает. — Пойдем в парк? — предлагает Мо Жань. — Там есть двойные качели, можем посидеть вместе, а потом, если что-то решим уже… — Пойдем, — соглашается Чу Ваньнин, а потом тянет Мо Жаня в сторону, чтобы он не врезался в столб. Чу Ваньнин залезает на качели первый — он выглядит очень хрупким в таким большом пространстве, неуверенно смотрит на Мо Жаня, чуть склонив голову. Мо Жань садится рядом и изо всех сил отталкивается от земли. — Значит, ты хочешь быть со мной? — неуверенно спрашивает Чу Ваньнин. Кроме них в этой части парка никого нет, и закатное солнце окрашивает кроны в апельсиново-рыжий. Волос Чу Ваньнина лучи тоже касаются, и Мо Жаню приходится отчаянно поскрести в голове, чтобы придумать умную мысль взамен растерянного: «Как же это красиво. Какой же он красивый». — Я говорю тебе это уже полгода, — смеется Мо Жань, и Чу Ваньнин поворачивает голову в его сторону, молчит несколько секунд, потом снова отворачивается. — Меня никто никогда не любил, — растерянно говорит он, не Мо Жаню даже, кажется, а куда-то в пустоту — мягко, печально, отрешенно, словно пытаясь убедить мир, что с ним не может такого случится. От его тона внутри у Мо Жаня все сжимается. — Они все дураки без малейшего вкуса. — У тебя тоже вкуса нет, ты показывал мне «После», — едко откликается Чу Ваньнин в любимой тактике выпустить колючки для защиты. — Это было интересно! — Мне до сих пор снятся кошмары, — Чу Ваньнин несильно тыкает его под ребра, так, что Мо Жань хохочет, чувствуя, как тугой узел, что вился внутри уже несколько не недель даже — месяцев, постепенно становится слабее. У них еще есть шанс все спасти. Несколько минут проходит в тишине, в которой слышатся только скрип качелей и шорох песка под ногами, пока Чу Ваньнин снова не поворачивается к нему. — Хочешь, вернемся вместе ко мне? — Хочу, — отзывается Мо Жань, раскрывая руки, чтобы обянть Чу Ваньнина. И тот разрешает — ожидаемо сжимается, все еще не привыкший к касаниям, но разрешает. Когда Мо Жань обнял его впервые — не предупредив, думая, что все нормально, он резко шарахнулся в сторону, из-за чего у Мо Жаня отчаянно и печально дрогнуло сердце, но потом все же разрешил коснуться, настороженно, но разрешил, и Мо Жань расценил это как самый драгоценный дар. На следующий день они идут лепить тарелочки из глины. Мо Жань уже давно докопался Чу Ваньнина, пытаясь выяснить, откуда взялись рукодельные чашки, Чу Ваньнину пришлось рассказать, что сделал их он сам, и Мо Жань вышел на новый виток докапываний, пытаясь уговорить его делать так же. Начать Чу Ваньнин решает с тарелок, объясняя, что это проще, но Мо Жань понимает, что ему, в целом, все равно — хоть тарелки, хоть чашечки, хоть чайники, но какие же перспективы открываются перед ним! Чу Ваньнин с пучком, в футболке и фартуке, держащий его руки, объясняя, что и как нужно сделать — Мо Жань, подмигнув, называет это свиданием, а Чу Ваньнин беспомощно соглашается и, как Мо Жань надеется по крайней мере, краснеет. Несколько часов они возятся с глиной, и было бы быстрее, если бы Мо Жань не отвлекался от процесса на лицо Чу Ваньнина, поэтому то края выходили кривыми, то сама плоскость тарелки комковатой, то все это случайно смахивалось на пол, а потом Мо Жань лезет целоваться, и лепку приходится прервать. — Мы не закончили! — шипит Чу Ваньнин, а Мо Жань только смеется, за что получает по лбу и отправляется снимать фартук и мыть руки, пока Чу Ваньнин будет все убирать и заканчивать работу. Когда тот выходит из ванной в мастерской, Мо Жань вдруг ловит его в объятия и начинает кружить — спонтанное, глупое решение, Чу Ваньнин что-то недовольно бубнит, но вырваться не пытается. Мо Жань вспоминает их сегодняшнюю ночь — возвращение ставшим привычным тепла Чу Ваньнина, его объятия и волосы, лезущие Мо Жаню в рот, их тихие разговоры перед сном, пока Мо Жань не засыпает первым, чувствующий слишком большое облегчение вперемешку с громадным, пьянящим счастьем, чтобы найти в себе силы делать что-то осмысленное, а не просто лежать, обнимая Чу Ваньнина. Внутри все искрится и сияет — и Мо Жаня немного пугает то, каким радостным он себя чувствует, из-за чего иногда внутренне тревожно замирает: а имеет ли он право на все это, и не расплатится ли он в итоге горем? — и он не может выразить эти чувства словами, может только и дальше кружить Чу Ваньнина, прижимая его к себе. Он ставит его на землю, продолжая обнимать, а потом целует в висок и выдыхает еще одно: «Я люблю тебя». — Ты меня задушишь, — откликается Чу Ваньнин, и Мо Жань еще раз смеется. Он вспоминает, как Чу Ваньнин вчера поцеловал его в плечо — в полной темноте, едва ощутимо, было прохладно и щекотно, а потом ответил на его признание своим «И я тебя люблю». Мо Жань знает, что сейчас он это не повторит, но разве это имеет значение? Чу Ваньнин его любит, и пока что это — главное. Вечером Чу Ваньнин расставляет на подоконнике недосохшие тарелочки, рассказывая что-то про то, что сохнуть они теперь будут долго, а Мо Жань идет готовить ужин и крутит в своей голове другие слова. Те, которые он должен был сказать еще зимой, но на которые так и не нашел в себе сил. — Знаешь, наверное, это все же нечестно, — говорит он в итоге. — Что именно? — Чу Ваньнин оборачивается и опирается на подоконник. — То, что я навязал тебе себя, но ничего не рассказал о своем прошлом, вдруг бы ты после этого не хотел быть со мной, — Мо Жань чуть сжимается, но старается, чтобы его голос звучал ровно. — Что за чушь? Как твое прошлое может повлиять на мое решение в настоящем? Мо Жань вспоминает зимы, проведенные на улице, ворованный хлеб, разбитое окно в какой-то школе, куда он пролез, чтобы там спать, когда больше всего не хотелось возвращаться в приют. Конечно, Чу Ваньнин не понимал, насколько все было неприятно. Он просто не знал. — Моя мама умерла, когда я был совсем маленьким, — ровно, сам пугаясь пустоты в голосе сообщает Мо Жань. Он еще никогда и никому не рассказывал об этом сам. — Сначала я жил сам по себе, никто про меня не помнил даже, потом меня поймали, когда я пытался украсть что-то из магазина, и отдали в приют. Меня три раза разбирали в семьи, но все три раза потом отказывались. Я был не самым послушным ребенком, — на последних словах он хмыкает, пытаясь сделать вид, что его все это нисколько не заботит. Чу Ваньнин ничего не говорит, то ли осуждая, то ли разрешая Мо Жаню закончить. — Сюэ Чжэъюн не мой родной дядя, но моя мать была знакома с женой его брата, и он как-то узнал обо мне, а потом забрал, мне тогда было уже четырнадцать. — Мо Жань, — вздыхает Чу Ваньнин. — Так что видишь, я не самый лучший вариант, я приношу постоянные проблемы, — он неловко отворачивается к столешнице, пытаясь скрыть неловкость. — Ага, у тебя сейчас все пригорит, — соглашается Чу Ваньнин. — Сковородку будешь отмывать сам, — он подходит еще через минуту, после того, как Мо Жань, ойкая, выключает газ, обнимает его спины, кладет голову ему на плечо, пряча обратно свои колючки. — Это не твоя вина, это только вина тех людей, кто не смог позаботиться о тебе и твоей матери, не нужно наказывать себя за это, — тихо говорит Чу Ваньнин. — Ты… — Не спорь со мной, — в его тоне включаются какие-то строгие преподавательские нотки, и Мо Жаня почему-то это ужасно смешит. — Хорошо, молчу. — Я тебя никуда не прогоню, пока ты не захочешь уйти сам. — Ваньнин. — Я абсолютно серьезно. — Хорошо, — повторяет Мо Жань. После этих слов внутри все немного успокаивается. Его приняли, и, даже если потом что-то еще изменится, ненадолго он может пересать бороться со своими чувствами, своим желанием тепла и страхом, что его оттолкнут. — Главное, чтобы Ланьхуа не уронила тарелочки, — он пытается перевести тему разговора, чувствуя странную неловкость за устроенную драму. — Ты ее избаловал, она чувствует себя хозяйкой этого дома, — фыркает Чу Ваньнин. — Это кошка, она априори будет чувствовать себя хозяйкой, — Мо Жань едва удерживается от шутки про то, что они с Чу Ваньнином одинаковые: вредные и гордые, — потому что ему еще дороги его целые кости. — Прекращай придумывать шутки, — недовольно замечает тот. — Как ты понял? — Твоя ехидная лукавая аура. Он осознания, что его не выгнали, не бросили, что до сих пор пускают к себе, до сих пор над ним подшучивают, немного кружится голова. Все хорошо. Или все почти хорошо. И это правда. Мо Жань никогда не чувствовал такого счастья — даже когда Сюэ Чжэнъюн забрал его домой, потому что тогда он еще слишком мало доверял людям и слишком сильно боялся, чтобы радоваться, но сейчас все было иначе. Его полугодовые волнения закончились. Действительно закончились. Ну, то есть, нужно обсудить еще кучу разных вещей, и, учитывая как Чу Ваньнин не любит делиться своими чувствами, это пойдет медленно, но первый шаг сделан. Мо Жань вспоминает про отчисление, и внутри что-то сжимается, но волновать об этом пока не хватает сил — он столько лет мучился и был одинок, он же может позволить себе один спокойный вечер?