К себе

У всех бывают чувства, которым лучше не давать воли, потому что все понимают, что жизнь это только усложнит. Ханья Янагихара «Маленькая жизнь» — У вас же лето, никаких студентов нет, так что же ты продолжаешь круглыми сутками работать? — Мо Жань подкатывается к нему, перекидывает руку через талию, утыкается лбом в плечо. Чу Ваньнин вздыхает, возится, освобождая придавленную руку, а потом, немного подумав, обнимает ей Мо Жаня и гладит по голове, ероша и без того растрепанные волнистые волосы. Мо Жань — теплый, сонный, а пахнет от него шампунем Чу Ваньнина, и в этом есть что-то такое — захватывающее дух, способное сделать его невероятно счастливым и одновременно разбить сердце. — Но работа все равно есть, — Чу Ваньнин знает, что Мо Жань почти заснул обратно, а потому даже не пытается ничего объяснять, просто дальше набирает сообщения левой рукой, читая нотации магистранту, который снова перепутал последовательность параграфов в работе. Продолжая гладить Мо Жаня по волосам, он отстраненно думает: кажется, тому пока что хорошо. Последнюю пару недель Мо Жань ходил похожим на призрака, а последнюю пару месяцев просто заебанным. В последнее время ему стало получше, но он все равно слишком часто выглядел как кот, которому наступили на хвост. Или, точнее, как кот, которому этот хвост оторвали. И не срывался он на Чу Ваньнина только потому, кажется, что слишком боялся, что они поссорятся и разломают то хрупкое, что успели построить за последнее время. Сюэ Чжэнъюн всегда замечал, что Чу Ваньнин — самый закрытый человек, которого он знает, но Мо Жань определенно был еще более закрытым. Социологический эксперимент: что произойдет, если в одной квартире окажутся два человека, которые лучше помрут, чем признают, что им плохо. Чу Ваньнину больно было смотреть, каким он казался потерянным, уставшим и явно тонущим в каких-то своих внутренних проблемах — очень хотелось обнять его, очень хотелось попросить рассказать, что случилось, очень хотелось оказаться ближе и получить возможность его защитить, но он не мог себе этого позволить. Или, что было бы честнее, не мог найти на это сил. Чу Ваньнин все крутил в голове довольно давнишние слова коллеги: «У нас все с семьей, я, конечно, не могу советовать, но вы подумайте. В конце концов, и вам не двадцать лет уже». Эта фраза наложилась на тонну других — о том, что давно уже пора, что он красивый, а значит — мечта любой девушки, что в его возрасте все уже детей воспитывают. Его так и подмывало ответить, что он тоже воспитывает детей — по пять пар в день, но он молчал. Сколько Чу Ваньнин помнил — и в подростковые, и во взрослые годы, все пытались доказать, что ему кровь из носу нужно начать с кем-то встречаться. С «кем-то» — потому что, по ощущениям, борцам за его счастье в личной жизни понравился бы и инопланетян. Вероятно, женского пола, для соответствия традиционным нормам, конечно. Чу Ваньнина нормы не интересовали, впрочем, как и их нарушение, строго говоря, его не интересовал абсолютно никто. Но на утро после того дня, когда Чу Ваньнин все же сорвался и пустил Мо Жаня дальше дозволенного, тот так отчаянно полез извиняться и бормотать что-то про то, что больше никогда не будет пить, Чу Ваньнин не выдержал. Ну, то есть, сначала он Мо Жаня, конечно, отчитал, сказал больше не распускать руки (что было не совсем честно, он же обнял его в ответ, а значит, тоже эти самые руки распустил), а потом — больше не извиняться, что он сам инициировал этот вечер, а значит, был готов столкнуться с последствиями. Сюэ Чжэнъюн и другие энтузиасты его счастливой жизни с женой и кучей внуков, наверное, всю ночь икали — чтобы Чу Ваньнин и инициировал что-то, кроме моральной экзекуции собеседника? Завтра небеса расползутся, обвалят на мир три тонны снега и откроют портал в другой мир. Мо Жань тоже выглядел бесконечно удивленным, растерянно хлопал глазами, а потом еще спросил, можно ли Чу Ваньнина поцеловать. Можно. Так сказал Чу Ваньнин, а потом — не прямо сразу, конечно, потому что после таких слов живым бы его не отпустили — все же выставил Мо Жаня за дверь во имя спасения мира от апокалипсиса. Первый поцелуй с Мо Жанем он не запомнил — тот был короткий, просто в губы, но голова опустошенно звенела. Горели губы, щеки и уши. Губы горели особенно сильно, и Чу Ваньнин несколько минут трогал их, пытаясь осознать, что только что натворил. Нельзя же было. Нельзя. Нельзя. Он не мог позволить им с Мо Жанем сблизиться, хотя с каждым днем его аргументы звучали все слабее. Не мог — потому что Мо Жань был его студентом, потому что Мо Жань имел право на счастье рядом с добрым, хорошим, интересным и красивым человеком, а Чу Ваньнин, особенно после ночи, когда он нормально не умылся, не расчесал и не высушил волосы, но заснул рядом с Мо Жанем на диване, не решаясь его подвинуть, чувствовал себя еще хуже, чем обычно, еще — потому что он никогда не мог быть до конца уверен, чувствовал ли он что-то к Мо Жаню, или это было просто нежелание так и оставаться одиноким? Или, может быть, это вообще было просто сочувствие к Мо Жаню? Бытовало расхожее мнение о том, что он ел по утрам сердца младенцев или как минимум студентов, не принесших во время работы, что он никогда не плакал, что он был равнодушен к чувствам других людей, что он был жестоким сухарем, от которого невозможно было добиться нормального отношения. Чу Ваньнин не помнил, когда про него начали говорить так — иногда казалось, что это длилось всегда, ведь даже в школе с ним никто не общался, хотя он помнил, как пытался подружиться с одноклассником и рассказать ему про космос, и помнил как раз потому, что это было сокрушительное фиаско. Но факт-то был в том, что не был ни сухарем, ни равнодушным гадом, хотя и очень хотел даже себе таким казаться, он оказывался человеком, он тоже чувствовал, несмотря на то, что всегда делал вид, что это не так. И он чувствовал, что ему нравится Мо Жань. До замирающего нежно сердца, до подавляемых с трудом глупых улыбок, до желания всегда чувствовать его тепло рядом. Но так же он и чувствовал, что он не сможет ничего с этим делать, и ему так и придется жить с этими чувствами, закопав их так же глубоко, как и чувство обиды, когда его снова не звали на праздники на кафедре, как и чувство расстройства, когда студенты никогда не улыбались ему во коридорах, как и чувство отчаянного желания больше не быть в постоянном одиночестве. А потом Мо Жань спросил, можно ли его, Чу Ваньнина поцеловать. После всех колючек, которыми он себя окружил. Дальше поцелуев они не заходили — Мо Жань стал еще чаще оставаться на ночь, обнимал его во сне, по утрам, мягкий и растерянный, валялся в кровати, а потом врезался в косяки, засыпал снова, обнимая его со спины, обожал расчесывать его волосы, хотя Чу Ваньнин не видел в этом решительно ничего интересного, но по-прежнему не рассказывал, что у него происходило в жизни. Чу Ваньнин не пытался обсудить происходящее — ему было слишком комфортно, чтобы он хотел хоть что-то меняться, а Мо Жань, если его что-то и не устраивало, молчал, и Чу Ваньнин решил тянуть резину, пока это возможно. — Ланьхуа сегодня чуть не съела работы твоих студентов, — Мо Жань сидит на диване, поджав ноги как воробушек, широко улыбается и неловко поправляет волосы. Это расстраивает — тот по-прежнему волнуется, будто один неверный шаг — и его выставят на улицу. Ну чего же ты, хочет сказать Чу Ваньнин, я уже пустил тебя так далеко, как же можно будет тебя теперь прогнать? — Но не съела? — холодно интересуется он, пытаясь придумать, какие карательные меры предпринять, если съела. — Я их героически спас! — Мо Жань улыбается еще шире, хотя, казалось бы, куда еще. — Я молодец и заслужил поцелуй? — Дурак, — качает головой Чу Ваньнин, но потом подходит и целует его в переносицу и, не сдержавшись, обнимает, прижимая к груди его растрепанную голову. Он чувствует себя голодавшим годами человеком, которого наконец-то покормили, и сейчас он с жадностью набрасывается на предложенное в страхе, что все это вскоре заберут обратно. Он хочет касаться Мо Жаня, он хочет ощущать его присутствие в своей квартире, он хочет чувствовать его запах, видеть его вещи на своих полках и иногда таскать их, утопая в огромных футболках. Он хочет быть с Мо Жанем. Есть другая формулировка — он хочет Мо Жаня, но тут все чуточку сложнее: Чу Ваньнин не уверен, что хочет. Это всегда было еще более сложным вопросом. Чу Ваньнин не отследил момент, когда все его одноклассники начали с кем-то встречаться, научились целоваться, когда его одногруппники и знакомые создали семью. Предполагалось, что он в кого-то влюбится, а дальше поймет, что делать, хотя почему-то казалось, что с первого раза не выходит ни у кого, учитывая вечные разговоры про «бывших», поэтому ужасно хотелось выяснить: сколько нужно неудачных попыток, чтобы вырулить на удачную? Может, есть конкретное число? Есть ли смысл стараться на первой любви, если она точно сломается? Но это были слишком далекоидущие рассуждения, ведь Чу Ваньнин изначально ничего не понял: он ни в кого не влюбился, не решил, что кто-то нравится ему внешне, не ощутил абсолютно никакого желания целоваться и зажиматься по подворотням с теми самыми. Сейчас тоже было невероятно непросто, и кто говорил, что механика, математика и чертежи сложные? Те просто никогда не пытались отрефлексировать свои чувства — как именно он должен понять, что Мо Жань ему нравится? А как должен понять, что он хочет Мо Жаня? Должен ли он вообще как-то это понимать? Мо Жань ему нравился. Даже, наверное, немного подумав, можно было сказать, что он любил Мо Жаня — отчаянно и нежно, всем сердцем желая защитить его, быть с ним рядом, разговаривать с ним, слышать его смех, утыкаться носом ему в плечо, вдыхая ставший уже таким знакомым запах. Нужно ли было что-то еще? Можно ли было называть это любовью, раз Чу Ваньнин не знал, хочет ли он с Мо Жанем переспать? Ладно, слово «переспать» было ужасным, «заниматься любовью» звучало лучше, хотя без разницы, как это назвать, противоречий-то от этого меньше не становилось. Он залезает на диван строчить сообщения, Мо Жань ложится головой ему на колени. — Ваньнин, — зовет тот. — Что? — бездумно уточняет он. — Ваньнин, — настойчиво повторяет Мо Жань. Приходится на него взглянуть, а тот только смеется и напрашивается на то, чтобы его погладили по волосам. — Тебе нельзя долго сидеть с Ланьхуа, ты перенимаешь ее привычки, — замечает Чу Ваньнин, гладя его по носу. Мо Жань фыркает, а потом чихает, потому что ему становится щекотно. — Придешь завтра в кофейню? — Твоя коллега, по ощущениям, скоро откроет донаты нам на свадьбу, — Чу Ваньнин отвлекается на то, чтобы ответить на еще одно сообщение. — Е Ванси! Она, кстати, правда переживает, — смеется Мо Жань. — Она та, кто всегда был рядом, пока я мучительно пытался сделать тебе кофе и не затопить им помещение. Чу Ваньнин только качает головой — и как можно с такой скоростью генерировать чушь? — Я могу заехать за тобой вечером, раньше не успею, мне еще нужно документы на кафедре разобрать. Мо Жань грустно фыркает, но, кажется, пребывание на коленках Чу Ваньнина компенсирует его грусть, поэтому надолго его печали не хватает. — А еще у дяди с тетей скоро юбилей свадьбы, он тебя звал? — Звал, — кивает Чу Ваньнин. Мо Жань что-то еще бормочет, но совсем тихо, потом возится и утыкается носом Чу Ваньнину в живот. Он отстраненно рассуждает о том, что ведь Сюэ Чжэъюню придется как-то объяснять тот факт, что они теперь вместе, но эта мысль кажется слишком тяжелой, а до Мо Жаня она пока явно не дошла, поэтому он решает ничего не ворошить. Снова сбегает от необходимости говорить, но у него все еще нет сил на большее, он потратил всю свою душу на то, чтобы разрешить себе быть рядом с Мо Жанем, он ведь имеет права больше пока ничего не делать? В конце концов, они же даже не обозначили, что они вместе, так что, может быть, и говорить об этом пока не нужно. Вдруг Мо Жань и не хочет именно отношений с ним, кто же знает? Вместо этого Чу Ваньнин вспоминает кое-то другое. — Ты… — Чу Ваньнин пытается начать этот разговор несколько раз. Он знает, что Мо Жань отчислился — ему рассказали на кафедре, но сам Мо Жань молчал. С одной стороны, теперь Чу Ваньнин понимал, что случилось тогда, когда Мо Жань пришел к нему с дикими пустыми глазами, с другой — не мог решить, что нужно сделать. Он никогда не пытался давить на Мо Жаня из-за его учебы, наверное, заранее определив все, что между ними потом произошло: как преподаватель Чу Ваньнин должен был как-то на него повлиять, но, вероятно, подсознание уже тогда все решило и сказало, что он не должен на Мо Жаня давить, что у них другие отношения, что он не может подорвать доверие Мо Жаня, начав нудеть про посещение пар. Оставалось ждать, пока Мо Жань расскажет сам. — М? — Мо Жань бормочет ему в живот, и это ужасно щекотно. — Ничего, — качает головой Чу Ваньнин. — Ваньнин? — Мо Жань становится похожим на потревоженного щенка, который только заснул, но кто-то решил ткнуть его и разбудить, и теперь не отцепится, пока не узнает, что Чу Ваньнину нужно. В голове сейчас крутится только две мысли: про отчисление Мо Жаня и про Сюэ Чжэнъюна, поэтому мозг немного коротит, и приходится спросить второе: — Ты хочешь рассказать своему дяде про нас? Сразу после этих слов внутри все сжимается. Сейчас выяснится, что он слишком много себе напридумывал, что ничего Мо Жань рассказывать и не собирался, что Чу Ваньнин предал этому всему слишком большое значение. — Что? — удивленно спрашивает Мо Жань, а Чу Ваньнин жмурится, чувствуя, что где-то около сердца немеет. — Он мой друг. Рано или поздно он узнает про нас. Ты хочешь рассказать ему? — повторяет Чу Ваньнин, пряча за этими рваными фразами весь свой ужас, пытаясь разобрать его на короткие отрезки, с которыми можно справиться. Мо Жань поднимается с его колен и хмыкает. — И что ты хочешь ему рассказать? Чу Ваньнин мотает головой, не находя в себе больше слов. Он скребет по сознанию, но находит только замершую в ожидании боли пустоту. — Я не хотел тебя мучить этим, но, раз ты начал сам, то о чем мы можем рассказать? О том, что я у тебя ночую и иногда мы целуемся? — Мо Жань внимательно на него смотрит, чуть склонив голову. Чу Ваньнину кажется, что это не честно: говорить такие жестокие слова с такой нежной внешностью. — Я думал, тебя это устраивает, — беспомощно откликается он, прекрасно понимая, как жалко сейчас звучит. — Ваньнин. — Прости, — выдыхает он, мысленно сжимаясь еще сильнее в подготовке к скандалу. Он знает, как сильно Мо Жань умеет злиться, он знает, что заслужил его гнев. Мо Жань качает головой. — Раз ты начал этот разговор, нам придется довести его до конца. — Ты хочешь уйти? — вырывается у Чу Ваньнина, а внутри он пытается обдумать эту идею: сможет ли он попрощаться с Мо Жанем навсегда? Судя по тому, как внутри все скручивается и начинает протяжно выть, нет. Мо Жань удивляется этим словам. — Разве я говорил про уйти? — Если тебе не нравится, ты можешь уйти. — Мне все нравится! — он все же срывается на повышенные тона, но быстро берет себя в руки. — Но нам нужно решить, кто мы друг другу, и что делать дальше. Ты увиливал от этого разговора несколько недель. Чу Ваньнин закусывает губу и чувствует, как ее начинает щипать. — Я не знал, как начать. — Да как будто у тебя никогда отношений не было! — Не было, — растерянно откликается он. Неужели это не очевидно? Разве он похож на человека, который когда-либо с кем-то встречался? Мо Жань замолкает и удивленно хлопает глазами. — Правда? Чу Ваньнин подтягивает колени к груди и бросает на него самый колючий взгляд из своего арсенала. — Ну конечно. Мо Жань ничего не говорит, только вздыхает, поколебавшись, придвигается ближе, снова вздыхает и кладет голову ему на плечо, словно он сдулся, словно эта новость что-то изменила в его отношении к Чу Ваньнину, словно заставила пересмотреть какие-то взгляды, и теперь смысла ссориться нет. — Мы идиоты, — изрекает Мо Жань, Чу Ваньнин в ответ на это недовольно фыркает. А потом он вдруг говорит то, из-за чего внутри все переворачивается: — Люблю тебя. Ох. Чу Ваньнин закрывает глаза. И ничего не говорит в ответ — он просто не знает, способен ли сейчас сказать это, не выдав дрожащего голоса, способен ли вообще признать, что тоже именно любит Мо Жаня. И, самое главное, готов ли он принять его любовь? На следующее утро, когда Мо Жань уходит в кофейню выплескивать свою энергию в срачи с клиентами, Чу Ваньнин сталкивается в подъезде с Сун Цютун. Из-за все того же Мо Жаня общаются они теперь реже — Чу Ваньнину кажется, что Мо Жань едва сдерживается, чтобы не сгрызть эту девушку, а та, в свою очередь, явно постоянно готова вылить на него ведро яда, поэтому, чтобы спасти как минимум их дом от разрушений, приходится находить баланс. Сун Цютун знает, что в их эпопее с «Уйти нельзя признаться» победила версия с признаться и зажить счастливо, поэтому теперь ехидно подмигивает Чу Ваньнину при встрече и предлагает написать топ-10 правил выживания с Мо Жанем, но они так это и не обсудили. Сегодня они сталкиваются на первом этаже у лифта — Чу Ваньнин возвращается из магазина, а Сун Цютун заходит в дом с девушкой, они тихо о чем-то перешептываются, потом смеются, а потом эта девушка клюет Сун Цютун в уголок губ и, бросив мимолетный взгляд на Чу Ваньнина, уходит обратно на улицу. — Здравствуй, — кивает Сун Цютун, все еще растерянно улыбаясь после поцелуя. — Доброе утро, — откликается он. Он не спрашивает, кто это — обычно Сун Цютун приходит с мужчинами, впрочем, дольше недели не выдерживает никто, но когда-то давно она, пока они обсуждали, кто во сколько впервые влюбился (Чу Ваньнин тогда сказал, что пока не влюблялся, Сун Цютун рассмеялась и сообщила, что это была ее одноклассница), Сун Цютун объяснила, что девушка нравятся ей тоже, просто с ними выходит как-то обычно сложнее, и у нее никогда не получилось найти ту, которая бы ей правда понравилась, и с которой было бы хорошо. — Ты единственный человек, который ходит в магазин по утрам, а не спит до двенадцати по выходным, — фыркает Сун Цютун. Он иронично округляет глаза. Сун Цютун не впечатляется. — Что-то случилось, да? А я ведь говорила, что общение с Мо Жанем приносит только ранние морщины, — она первая заходит в лифт, поправляет в зеркале прическу, подмигивает Чу Ваньнину. — К счастью, у тебя есть я, рассказывай. — Перестань, — кисло откликается Чу Ваньнин, пытаясь вспомнить, во сколько Мо Жань должен вернуться. Сун Цютун склоняет голову в безмолвном жесте: «Да хватит уже». — Мы идем по мне пить кофе, — сообщает она. — Мне как раз вчера коробку пирожных подарили. Приманка работает безотказно — спустя пару минут Чу Ваньнин сидит у нее на кухне, ждет кофе и смотрит на сто и одно фото ее новой девушки. — Мы никак не можем решить, в каких мы отношениях. — В прекрасных, полных любви и согласия? — Сун Цютун усаживается на стул, как императрицы усаживаются на трон — изящно, грациозно, умудряясь выглядеть так, будто весь остальной мир — грязь под ее ногами. — В том-то и дело, что нет, — Чу Ваньнин удивляется самому себе: он никогда и никому в жизни не рассказывал о своих чувствах, это было тяжело, неприятно, и, в целом, никто особо и не интересовался. Но, возможно, дело было в том, что Сун Цютун из своей глубокой взаимной нелюбви к Мо Жаню хотела наблюдать за происходящим в его жизни, и поэтому не отступала, или в том, что иронией в ее голосе можно было разъесть железо, и поэтому не было похоже, что Чу Ваньнин кому-то жалуется, но говорить с ней было нормально. Все еще похоже на то, что кто-то ковыряет в его сердце палкой, но могло быть и хуже. — А что мешает? Чу Ваньнин разводит одной рукой, потому что в другой у него чашка. — То, что мы не можем обсудить, кто мы друг другу? — Разве Мо Жань не признался тебе в пламенной любви до гроба в первый день встречи? Потому что выглядит он так, будто распланировал вашу свадьбу, дом на вершине вашей личной горы, собаку, жизнь на двести лет вперед, — Сун Цютун приподнимает брови. — У нас кошка. — Я уверена, однажды он уговорит тебя на собаку. Маленькую, дурную, шумную, прямо как он. Чу Ваньнин бы поспорил, но вот в Сун Цютун не права? — Признался. — А ты? Чу Ваньнин замолкает. — Я не могу. — Ты же ответственный рассудительный взрослый, ну так что мешает? Рассуди, пошевели мозгами, у тебя они, в отличие от некоторых, есть, признай, что тоже любишь. Или не любишь, хотя я склоняюсь к первому, — Сун Цютун отпивает чай и недовольно высовывает обожженный язык. Даже это у нее выходит удивительно изящно. И правда, что ему мешает? То, что он никогда не был в отношениях, что он не знает, как правильно это делать, что никто, абсолютно никто не может гарантировать ему, что Мо Жань не бросит его? Он уже мечтал о том, что они будут вместе, а потом узнал, что Мо Жань его студент, и было невероятно тяжело и больно осознать, что он никогда не получит то, чего так хотел. Сейчас все снова наладилось, но никто же не мог гарантировать, что что-то не сломается повторно. Или то, что он боялся доверить ему свои чувства? Если все правда сломается, что он тогда будет делать? Мо Жань уже проник в самую глубину его сердца, там, где было уязвимее всего, хотя пока об этом не подозревает, но признать свою любовь означало позволить ему оказаться так близко, как никогда и никто не был, позволить распоряжаться всем, что он, Чу Ваньнин, чувствует, и, если Мо Жань его ранит, то оправиться от этого не получится уже никогда. Сун Цютун было проще — у нее была куча парней и любовников, она умела влюбляться и расставаться, но он-то не умел. Он не знал, как сможет пережить зависимость от человека, делающую его таким ранимым, не знал, как сможет справиться с возможным расставанием с единственным, кто стал ему так отчаянно важен. — Знаешь, начать встречаться с ней тоже было тяжело, — говорит вдруг Сун Цютун. — Я никогда не рассказывала, но… у меня было довольно непростое детство, а в мужчинах я всегда искала стабильности и защиты. Ну, знаешь, выбираешь самого надежно выглядящего громилу, который будет носить тебя на руках, а потом делаешь все, чтобы он тебя не бросил, — она коротко смеется. — Я даже замуж однажды чуть не вышла. Мо Жань тебе не рассказывал? За парня его подруги, Е Ванси, отчасти за это он меня и терпеть не может, мол, влезла между двумя любящими друг друга людьми и все им испортила, а еще и денег кучу получила, — он внимательно смотрит на Чу Ваньнина. — Я говорю тебе это просто потому, что знаю, ты и так понимаешь, что я вредная, злая и противная, но тебе почему-то все равно. Так вот, все это была такая чушь, все эти мужики оказывались скучными, бесполезными и душащими своей тупой, направленной в одну сторону любовью. Мо Жань, — она на секунду замолкает, — был другим. Хотя изначально подходил под все параметры недалекого качка. И я очень старалась ему понравиться, потому что он выглядел надежным, но оказался еще и умным, как я могла упустить такого? Но он ушел, и мне казалось, что я никогда в жизни не найду того, с кем я буду чувствовать себя в безопасности. Поэтому и с девушками я встречалась редко, ну какую защиту может дать такая же хрупкая девчонка, как я? — Не все девушки хрупкие, — глупо возражает Чу Ваньнин, впрочем, примерно понимая, о чем Сун Цютун говорит. — Да, но тем не менее факт вот в чем: в мужском обществе ни одна девушка никогда не будет в безопасности до конца, а если это пара из двух девушек, то они вообще — самое уязвимое, что только можно придумать. И я не могла позволить себе такую уязвимость, — она закусывает губу и вытирает глаза — осторожно, указательными пальцами, чтобы не смыть тушь, но ее голос не дрожит. — А потом я встретила ее — такую мягкую, умную, но одновременно, знаешь… как шпилька, которой можно проткнуть что угодно, но она не сломается. И поняла, что готова на что угодно, лишь бы быть с ней рядом, — Сун Цютун зло смеется. — Я обычно такая циничная, а тут разревелась, да? Но просто я поняла, что готова пожертвовать своим желанием находиться в теплом душном ощущении абсолютной надежности, если я буду рядом с ней. Не знаю, конечно, что из этого выйдет, это же всегда так: в начале постоянно чувствуешь себя влюбленной и дурной, а потом мозг включается обратно. Она снова улыбается — красивая, насмешливая, с волосами, заколотыми в высокий хвост и чуть стершейся бордовой помадой, бретелька топика сползла с плеча, в ложбинке между остро выступающими ключицами какой-то розовый дешевый камешек. Чу Ваньнин хочет сказать: «Я не уверен, что смогу так», — и еще: «Ты такая сильная, гораздо сильнее меня», — но вслух он произносит только: — Не знал, что у тебя все так сложно. — Ты и не мог знать, ты никогда не сталкивался с проблемами женщин, — Сун Цютун мгновенно обратно обрастает своими колючками, компенсируя старые откровения. Но, конечно, она права. — И я не заставляю тебя жертвовать своим желанием стабильности, считай это притчей. — Иногда ты бываешь доброй. — Утренняя акция, — хмыкает Сун Цютун. — Твоя девушка хорошо на тебя влияет, — общение с Сун Цютун — вечная игра в кто кого больнее уколет своей язвительностью. — Мо Жань на тебя тоже неплохо, — возвращает та. Когда Мо Жань возвращается вечером из кофейни, тот выглядит угрюмым и явно не настроенным на какие-то сложные беседы. Он клюет Чу Ваньнина в щеку, а потом залезает на диван, где не спал уже довольно давно, и закрывает глаза. — Ты не будешь ужинать? — Чу Ваньнин садится на пол рядом и гладит Мо Жаня по щеке. В голове крутятся слова Сун Цютун и мысль о том, что нужно быть добрее к Мо Жаню. Даже если сейчас они не обсудят все, что нужно, просто можно быть добрее. — Не хочу, — откликается тот. — Иди спать на кровать. — Не хочу, — это уже звучит странно. Мо Жань никогда не отказывался от того, чтобы спать вместе. — Почему? — Да сколько можно! — Мо Жань садится — резко, недовольно, так, что Чу Ваньнин, не ожидавший этого, вздрагивает, а потом на секунду замолкает, что сфокусировать взгляд, и продолжает. — Неужели ты думаешь, что можно оставить все так, как есть, и ждать, что я на это соглашусь? — Не говори глупостей, мы вчера вчера обсудили это. — Но так и ничего не решили! Сердце Чу Ваньнина болезненно сжимается. «Ты сказал, что любишь меня, разве это не важно?» — хочется спросить ему, но он ничего не говорит, потому что знает, что это не честно — напоминать о признании Мо Жаня, когда он сам так ничего и не ответил. — Что ты хочешь решить? — И давно ты стал таким сговорчивым? Неделями же ничего не предпринимал, — Мо Жань пристально на него смотрит, а потом его глаза расширяются. — Ты говорил с этой сволочью, да? Ты обсуждал нас с Сун Цютун? — Почему ты так решил? — Чу Ваньнин не хочет, так сильно не хочет ссориться, но слова Мо Жаня делают слишком больно, и он не может не защититься. — Потому что только с ней ты можешь говорить обо всем этом, у тебя же нет других друзей, — Мо Жань всплескивает руками, а потом, кажется, осознав, что наговорил лишнего, замолкает. Это звучит неожиданно неприятно. — Уйди, пожалуйста, — Чу Ваньнин очень хочет опустить глаза и сжаться, но вынуждает себя смотреть прямо. — Переночуй сегодня у себя, а завтра мы поговорим, ладно? — Ваньнин, — Мо Жань тянется к нему, и в этом обращении ощущается пыл старой злости вперемешку с чем-то грустно-нежным. Кажется, что пила спрашивает разрешение, прежде чем вгрызться с остервенением в твою плоть. Чу Ваньнин встает и отходит дальше. — Пожалуйста, — просит он. Внутри все болит так, будто его били ногами по ребрам. Что же с ним не так, раз он все не может дать Мо Жаню то, что тому нужно, и постоянно его расстаривает? Можно ведь было просто ответить на признание в любви и наконец-то перестать все усложнять. Но Чу Ваньнин знает — он бы не смог. Он даже не уверен, что вышло бы теперь, впрочем, наверное, сейчас Мо Жаню не будет достаточно двух слов, какими бы тяжелыми и судьбоносными они не казались Чу Ваньнину. Но думать об этом не хочется, и, когда за Мо Жанем закрывается дверь, он ложится на кровать и сворачивается в клубок, словно пытаясь защитить сердце с глубокой раной, а потом замирает, даже дыша едва слышно — так он не сворачивался со времен, когда Мо Жань начал оставаться у него на ночь.