К себе

— Давай завтра, — отвечает Чу Ваньнин на предложение Мо Жаня приехать к Ланьхуа. У него хрипит голос, и Мо Жань вспоминает — по примерным подсчетам, у Чу Ваньнина было шесть пар подряд. Он и выглядит соответствующе: конечно, все еще сногсшибательно, но при этом так, будто только и хочет лечь и больше ни с кем не контактировать. — Мы можем посидеть в тишине, я приготовлю ужин, ладно? — осторожно пробует Мо Жань. Чу Ваньнин качает головой. — Почему? — Потому что я снова на тебя сорвусь, и ты расстроишься, — пока Мо Жань обрабатывает эту информацию, Чу Ваньнин обходит его и идет к остановке. С приближением летней сессии количество дел у Чу Ваньнина растет в геометрической прогрессии — Мо Жаню иногда кажется, что тот не вылазит из вуза, а если и вылазит для виду, то ночью возвращается обратно. И поэтому может понять, почему Чу Ваньнин злится и огрызается чаще, но не может — почему теперь Чу Ваньнин отталкивает его еще усиленнее. Чу Ваньнина хочется обнимать. Хочется целовать в лоб. Хочется гладить по волосам. И еще много разных непристойностей, но и нежностей тоже — держать за руку, утыкаться носом в макушку, класть голову ему на плечо. Хочется быть рядом с ним. Чу Ваньнин упорно этого не позволяет. — Я просто провожу тебя до дома, — все же говорит Мо Жань, а потом хватает Чу Ваньнина под локоть, получив на это злобный колючий взгляд. — У тебя же самого куча дел, вот и отправляйся к ним. — Мне не сложно. — Мо Жань! Мо Жань только радостно улыбается, теперь уже прекрасно зная, что ямочки на Чу Ваньнин действуют безотказно. Иногда выходит хуже. Чу Ваньнин просто уходит, не позволяя сказать и пару слов, захлопывает дверь прямо перед носом, игнорирует звонки, возвращая Мо Жаня в те времена, когда они только узнали, что являются студентом и учителем. А еще — возвращая в страшное прошлое, когда приемные родители тоже не разговаривали с маленьким Мо Жанем, тоже закрывали перед ним дверь, когда он прибегал ночью жаловаться на то, что боится темноты, тоже делали вид, что его с ними в квартире не существует. Прямо перед тем, как отдать его обратно в приют. Мо Жань тогда ужасно волновался — он не понимал, что сделал не так, почему от него внезапно отстранились, убирался каждый день, делал домашние задания, помогал приемной матери готовить, все — в суматохе надежды, что этого будет достаточно. Теперь он понимал — так поступают тогда, когда поняли, что сделали ошибку, когда хотят избавиться. — Мо Жань, мне нужна тишина, — говорит Чу Ваньнин, когда Мо Жань несчастно сидит на краешке дивана, надеясь, что сегодня его все же не прогонят. — Я буду сидеть очень тихо, пожалуйста. — И одиночество. — Хочешь, я посижу на кухне? Он снова не знает, что сделал не так, снова пытается придумать, что еще поможет все спасти. — Ладно, — выдыхает на грани слышимости Чу Ваньнин. Пока он работает у себя в комнате, Мо Жань съеживается на диване в гостиной, прижимая ноги к груди в попытке стать таким маленьким и незаметным, чтобы никто его не увидел, а значит, и выгнать не смог, а потом дышит часто-часто, но не плачет. Через неделю происходит два события: ему звонит его первая, из трех, приемных матерей, он снимает трубку, но понимает, что ничего не может сказать, потому что внезапно у него не получается сделать вдох, она что-то говорит, но разобрать становится сложно из-за звона в ушах, а потом он заваливает зачет, долго бьет обеими попеременно руками стену и в первый раз за довольно долгое время не пишет Чу Ваньнину за разрешением прийти к тому вечером. В целом, заваленный зачет не является проблемой — он может пересдать, понятное дело, он уже ходил на пересдачи, больше всего — на первом курсе, когда усиленнее всего ебланил и нормально не занимался, но что-то от этого внутри ломается. Он ходит на зачеты, бегает работать в кофейню, усиленно болтает с постоянниками и постоянницами, заезжает к Чу Ваньнину и пытается снискать расположение Ланьхуа, которая, как и ее хозяин, оказывается независимой и гордой, ценящей только еду и иногда — поглаживания, но в строго определенных местах, угадать которые невозможно, поэтому все попытки ее погладить приносят хотя бы пару царапин, но за первым заваленным зачетом идут еще два, потом очень плохо сданный экзамен, потом опоздание на еще один. Мо Жань засыпает в метро, на скамейках перед аудиториями, пока ждет своей очереди позориться, за столом, пока Чу Ваньнин греет ужин. Чу Ваньнин смотрит на него обеспокоенно, но, кажется, они оба в этом полные ослы: решают, что нельзя лезть в душу человека, пока тот сам не позволяет, а, раз пока не позволил, значит, еще не прижало, что в свою очередь значит — лезть точно нельзя, а то загрызут за вмешательство туда, куда не просили. Мо Жань не может рассказать Чу Ваньнину. Во-первых — а что тут рассказывать? Я устал, мне плохо, мне звонила приемная мать, которая купила большого красивого медведя на первый совместный день, которого я обнимал чуть ли не сутками, а через неделю вернула в приют, даже ничего ему толком не объяснив? Мало ли, кто устал и кому плохо, Чу Ваньнин тоже устал, но на качестве его работы это никак не сказывается, и стены тот не бьет, чтобы потом наматывать плохо приклеивающиеся на пальцы пластыри. На эти пластыри Чу Ваньнин тоже косится внимательно и неодобрительно, пару раз даже помогает обработать ссадины и мило дует на зеленку, но тоже больше ничего не говорит, только пару раз держит его ладони в своих на секунду дольше нужного. Во-вторых — он же столько сил положил на то, чтобы показаться Чу Ваньнину взрослым ответственным человеком, чтобы теперь тот увидел, какой Мо Жань раздолбай, не способный выучить двадцать листков теории? Чу Ваньнин знал, что Мо Жань прогуливает, прогуливает сильно, но никогда не увещевал его на эту тему, что Мо Жаня удивляло, но он никогда не пытался выяснить, почему. Может быть, потому что боялся услышать: «Ну, я всегда чувствовал, что ты не способен нормально учиться, и по объему твоих мозгов видно, что высшее образование — это не для тебя». В-третьих — он ужасно, жутко боялся, что Чу Ваньнин правда его оттолкнет. После того, как Мо Жань начал сверкать пластырями на руках и засыпать за столом, на диване, один раз даже стоя у двери, тот немного смягчился по отношению к нему, перестал прогонять, но внутри все еще жило напоминание о том, каким жестким мог быть Чу Ваньнин, и Мо Жань прекрасно знал — тот может быть еще более жестоким. А если Чу Ваньнин в нем разочаруется, то точно прогонит. Этого Мо Жань пережить бы не смог. Поэтому он молчит, бьет стены, просыпается от кошмаров, где он снова слоняется по улице, чтобы не идти в приют или, уже потом, во вторую приемную семью, или где он плачет, стоя у могилы матери, или где Чу Ваньнин навсегда закрывает перед ним дверь. — Ты можешь остаться на ночь, — разрешает Чу Ваньнин, наблюдая, как Мо Жань клюет носом над чашкой с чаем. Тот открывает глаза, которые закрыл на пару секунд, чтобы просто дать им отдохнуть от режущего яркого света люстры, но эти пара секунд почему-то превратились в пару минут, из которых Чу Ваньнин вырвал его, несколько раз позвав по имени. — А? — Мо Жань поднимает чашку, допивает чай, которого оказывается на самом донышке, ставит чашку обратно, фиксируя каждое движение, чтобы не залипнуть, сидя с чашкой у рта, та рвано звенит о блюдце, потому что у Мо Жаня дрожат руки. — Оставайся на ночь, я найду тебе подушку с одеялом, ляжешь на диване, — Чу Ваньнин вздыхает, видя, как Мо Жань гипнотизирует чашку, пытаясь вспомнить, что делать дальше, и сам начинает резать ему мясо на маленькие кусочки. — Как прошел твой день? Хороший вопрос. Возможно, Чу Ваньнин задал его, потому что ему правда интересно, возможно — потому что не хочет дать Мо Жаню снова заснуть. Хочется верить, что первое. — Я вчера отработал полную смену в кофейне, а ночью пытался учить билеты, — начинает тот, ища вилку, которую он почему-то отложил в левую сторону. — Но учил я их до трех ночи, а вставать нужно было в шесть, поэтому я и встал в шесть, но потом снова заснул, а когда проснулся опять, оставалось пятнадцать минут до начала экзамена. — Ты успел? Мо Жань неопределенно дергает плечами и, все же не выдержав, снова закрывает глаза и прислоняется головой к стене, надеясь, что так та перестанет кружиться. — А потом снова поехал в кофейню. Сегодня к нам приходил художник, он рисовал портреты посетителей, а потом дарил их. Кажется, он все же засыпает. Или почти засыпает, балансируя на грани, потому что ненадолго открывает глаза он уже на диване, вокруг — темнота, наверное, Чу Ваньнин уже ушел в спальню, но Мо Жань не помнит, доужинали ли они, как он оказался на диване, говорил ли еще что-то Чу Ваньнин. Помнит только, что его целовали в лоб, хотя, наверное, это был сон, потому что как он мог не запомнить такие важные детали о том, что он делал, но запомнить слабый секундный поцелуй. Через пару недель Мо Жань отчисляется. Ему говорят, что это глупо, что все заваленные зачеты и экзамены можно пересдать, что осталось совсем чуть-чуть, но Мо Жань чувствует, что еще немного, и он действительно сорвется, это пугает, это слишком сильно пугает, чтобы дать себе еще хотя бы шанс вырулить на диплом. Сюэ Чжэнъюню и госпоже Ван он ничего не говорит, надеется, что сможет сказать потом, но пока ему слишком сильно страшно: они наверняка разозлятся, они скажут, что столько сил в него вложили, а он не справился. Он не справился, хотя мог бы, точно мог бы еще чуть-чуть постараться, мог бы перестать ныть. Но все же приезжает к ним, где наблюдает очаровательную картину: Сюэ Мэн сидит на диване, строя из себя великого оскорбленного и скрестив руки на груди, а… кажется, старший Мэй Ханьсюэ обнимает его, положив голову ему на плечо. А, нет, стоп. Сюэ Мэн не выглядит обиженным, он выглядит расстроенным, и руки прижимает к груди в попытке закрыться и защититься. Хотя обнимающий его старший недотрога Мэй Ханьсюэ все равно ощущается странно. На кухне обнаруживается младший. Он стоит у окна и кусает губу. — Что у вас тут случилось? — Мо Жань приподнимает бровь. Младший кидает на него недовольный взгляд, но все же соизволит ответить: — Этот павлин на меня наорал. — На тебя? — Мо Жаню всегда казалось, что братья Мэй неприкосновенны для гнева Сюэ Мэна. Хотя мысль о том, что они тоже считают Сюэ Мэна именно павлином, ужасно радует. Младший утвердительно хмыкает, но ничего не поясняет, а у Мо Жаня нет никакого желания сейчас разбираться в чужих проблемах. — А дядя и тетя где? — Уехали куда-то утром, как сказал Сюэ Мэн, обещали вернуться к ужину, — это чудесная причина: теперь Мо Жань может какое-то время легитимно не показываться им на глаза. Он же заехал? Заехал. А то, что их не было дома — уже не его проблема. Его проблема обнаруживается, когда он выходит на улицу. В первый день после отчисления он пошел работать, потом гулять, потом напиваться с Е Ванси и Наньгун Сы (точнее, сначала с Е Ванси, а потом уже с Наньгун Сы, который оскорбился, что они пошли пить без него), поэтому предаваться самоуничижительным мыслям было некогда, сегодня он надеялся поговорить с дядей и тетей и поцапаться с Сюэ Мэном, а потом он бы придумал что-нибудь еще, но с этим планом не срослось. Теперь он стоит на улице и чувствует ужасную, мерзкую, гулкую пустоту внутри. Он злится на себя, он невыносимо сильно злится на себя, он крутит в голове моменты со своей работы: как он несет всякую чушь, шутит с посетителями, бессмысленно флиртует с другими бариста, зная, что и он, и они не воспринимают это серьезно, потом думает о своих подкатах к Чу Ваньнину, которые переросли во что-то домашне-целомудренное, такое отчаянно комфортное и нежное, и все глубже погружается в мысли о том, что он не заслужил всего этого, что он обманывал и себя, и людей в кофейне, и дядю с тетей, и Чу Ваньнина: он показывал им смешного, веселого, интересного человека, пока на самом деле он был просто глупым, раздражающим клубком противоречий, загонов и плохого, абсолютно физически темного прошлого. Разве человек, от которого отказались три семьи, потому что они-то прекрасно поняли, какой он неуправляемый, действующий на нервы, может нравиться таким хорошим людям? Разве он имел право на все счастье, которое ему досталось, зная, каким ужасным он был в детстве: как злился, как сбегал из дома, как воровал, как дрался со всеми подряд? Разве он имеет право на счастье теперь, когда ко всему этому добавилось отчисление, тот факт, что он не получит высшее образование — единственная возможная попытка доказать, что он чего-то стоит? Он плохо помнит, как ехал к Чу Ваньнину — в голове непрестанно крутились мысли, забивающие все его внимание, и он не зафиксировал, как садился в метро, как шел дворами, как звонил в дверь. — Ты не позвонил, — Чу Ваньнин открывает почти сразу. Он в так любимой Мо Жанем белой мягкой пижаме — Мо Жнь никогда не обнимал Чу Ваньнина в ней, но думал, что, наверное, это должно ощущаться очень хорошо. — Прости, — голос хрипит, Мо Жань откашливается, а потом повторяет извинение. — Прости. Мне тогда уйти? — Заходи, — Чу Ваньнин отходит, пропуская его внутрь. И почему он пришел? Разве можно приходить к Чу Ваньнину теперь? Несколько минут они стоят в тишине. Мо Жань думает, что дальше, Чу Ваньнин ждет, что он будет делать. — Мы можем просто посидеть в тишине? — просит Мо Жань. — Если ты не занят, конечно. — Не занят, — отвечает Чу Ваньнин, хотя Мо Жаню кажется, что, даже будь тот сейчас занят, не отказал бы, наверное — он и сам слышит, как жалобно звучит его голос. Чу Ваньнин идет на кухню, а возвращается к красивыми, явно рукодельными керамическими кружками и бутылкой вина. — Не знал, что ты пьешь, — Мо Жань залезает на диван, а все внутри искрится от ощущения надежды на новый опыт взаимодействия с Чу Ваньнином. Эти искры бултыхаются во внутреннем болоте боли, иногда всплывая на поверхность, но само их присутствие очень помогает и дает силы потерпеть еще немного. — Очень редко, — откликается Чу Ваньнин. Пьянеет Мо Жань гораздо быстрее, чем Чу Ваньнин, хотя, может быть, было бы уместнее сказать, что он вообще тут единственный, кто пьянеет, потому что Чу Ваньнин даже после нескольких бокалов выглядит абсолютно трезвым и спокойно отвечает на все слова Мо Жаня, хотя сам он чувствует, что уже начинает нести какую-то чушь. Они говорят про все: про конференции, где выступал Чу Ваньнин, про научную фантастику, про фильмы Жоржа Мельеса, про Баха, про самокатчиков, которых Чу Ваньнин терпеть не может, а Мо Жань, смеясь, сообщает, что он и сам часто на них катается, а потом обещает прокатить Чу Ваньнина. Тот хмыкает, но, кажется, не отказывается. Тема с отчислением так и висит над головой Мо Жаня, но, даже выпив, он не находит в себе сил заговорить. Пожалуй, их становится даже меньше, чем когда он только пришел, потому что в голове еще усиленнее начинают вертеться мысли о том, какой же бесполезный, и только кошмарные шутки про самокатчиков и «Сумерки» немного загоняют их в темный угол сознания. Ланьхуа сначала возится у Чу Ваньнина в ногах, все еще игнорируя его, Мо Жаня, потом засыпает, и тот относит ее на лежанку, держа нежно и осторожно. Это снова что-то задевает в душе Мо Жаня — такая теплая сострадательность Чу Ваньнина, так разительно контрастирующая с его суровым характером. Когда тот возвращается, Мо Жань еще немного болтает, а потом он все же делает то, о чем так мечтал — придвигается ближе и обнимает Чу Ваньнина, уложив голову ему на плечо. Выходит действительно очень мягко и тепло, но внутри все обмирает: вот ведь идиот, знает же, что Чу Ваньнин обниматься не любит, а все равно лезет, вот что он будет делать, когда его оттолкнут? Едва ли в голове сейчас наскребется мыслей на нормальные извинения. И, когда Мо Жань уже внутренне напрягается, готовый отстраниться и, в перспективе, согласиться уйти, его обнимают в ответ — медленно обхватывают обеими руками, а потом целуют куда-то в макушку. — Ваньнин? — выходит немного сжеванно из-за того, что он говорит это в плечо, и, кажется, Чу Ваньнину щекотно, потому что тот вздрагивает. — Все нормально, — слышит в ответ Мо Жань и больше не хочет ни о чем думать: даже если это последние объятия и последняя их встреча перед тем, как Чу Ваньнин узнает об отчислении и расхочет с ним общаться, Мо Жань запомнит ее навсегда. От этого решения внутри все успокаивается — Мо Жань знает, что это временное затишье, что завтра все тонны его мыслей вернутся, начнут виться вокруг и грызть его с утроенной силой, но пока он дает себе несколько часов на то, чтобы отдохнуть.