On the right place

       Пойти на поводу хвалёного сострадания ко всему живому ничего не составило. Инеж восхваляла эту свою особенность и в одночасье с тем проклинала, как назойливого попутчика в затянувшейся кровавой полосой тернистой стезе (как никак, а если бы не сие псевдопрекрасное качество, то в Ледовом Дворе она бы снизошла до того, чтобы прикончить Танте Хелен).        Пока азурит ещё крыл округу, Инеж сноровисто юркнула из рук заснувшего Каза и без шороха проскользнула в окаймления теней. На террасе она очутилась быстро, и в чувства её привёл хлесткий удар ночной стужи. За мгновение до того, как промозглая пора выудила ничтожную каплю жизни из неё, Инеж виделось, что она протяжно заполняющийся и некогда пустующий сосуд, грозивший соткать безмолвие дребезжанием да звоном разбитого стекла.        Присев на холодную гладь травертина, она незряче воззрилась в даль заснувшего Амрат Ена.        Погодя немного, не выдержав, зарыдала.        Так, как то обычно делали девочки: банально, глуша рыдания в прижатых к лицу коленях. Так, как они делали, когда им очень больно. Когда они не знали, что им делать. Когда они думали, что их никто не видел, и оттого никого не нужно было стыдиться.        Кому бы при ясности ума взбрело в голову, что Каз Бреккер, выделявшийся нечеловеческим стоицизмом, сломан едва ли не больше, чем каждый, кого ей приходилось знать? Кто бы мог подумать, что всё это время перед ней был мальчишка, которому не посчастливилось повзрослеть так рано? Который в отчаянии, потеряв всё до последнего, сделал из себя смертоносное оружие?        Что в перчатки — в то, что являлось главным условием, если он хотел, чтобы она была с ним — его одели безобразно раскинувшиеся под ним горой трупы и кончина брата, который топил Каза в беспокойные ночи?        Если бы она тогда знала, если бы то не было такой тайной, если бы…        «Как ты можешь быть со мной? Полностью одетый, в перчатках, отвернувший голову так, чтобы наши губы никогда не соприкоснулись».        «Я буду с тобой, если ты снимешь броню, Каз Бреккер. Или не буду совсем».        Она бы не сказала этого всего, зная, какова была цена за приобретение этой брони, почему в те годы он всегда предпочитал прикасаться к ней через кожаную толщу перчаток. Она бы не стала воздвигать главным условием избавиться от того, что по одному громкому щелчку не просто сделает его самым уязвимым, а сокрушит, расщепит в пыль, преобразит из сослуживца небывалого равнодушия в развалившееся в первобытном ужасе испуганное существо, связанное по руки и ноги своими кошмарами. Она бы не позволила ему переживать всё это раз за разом.        Но она уже это сделала.        А Каз уже пошёл на её условия, утопая из месяца в месяц, вызволяя разъярённо взрыкивающих внутренних демонов, пленивших его в невидимые кандалы. Такие, из которых мог выбраться только он сам, без чьей-либо помощи.        Он отдавал ей слишком много и каждый раз воздвигал в жертвы своё и без того шаткое спокойствие.        «Надо было убить Пекку».        Каз бы немедля разгневался на неё, узнав, что вся месть канула в никуда по взмаху её ножа, но Инеж было бы всё равно. Она бы выслушала, проглотила любое проклятие, коим её бы крыли, но ни на секунду не пожалела бы о содеянном, с гордостью провозгласив, что кровь предыдущего босса Бочки отныне пачкала лезвие её кинжала.        Дело не столько в сантиментах (хотя, наверное, всё же больше в них: чувство долга всё же в их случае словечко довольно притянутое за уши) — они лишь служили рычагом к действию. Каз убил Янссена, только узнав о её связи с ним, о том, почему, завидев его издалека, она стремглав пустилась в бег и исчезла из виду, и потому ответить той же монетой каждому, кто довёл его до Баржи Жнеца, из-за кого он был вынужден наивно звать щитом свои кандалы — простейший способ установить справедливость и отыскать в этой сумятице покой.        Хотя бы для себя.

* * *

       Сейчас Инеж в очередной раз подумывала о том, что это их последний день в Шухане. Завтра ранним утром — возможно, зарево ещё не рассеется из багрянца в яркую голубизну — они сядут на пароход, который отчалит от берегов Амрат Ена и уведёт их обратно в Кеттердам, а затем, как и полагалось любой истории, всё закончится.        Инеж знала: чересчур высокопарно звучали её мысли.        Они увидятся ещё не раз, и Каз возьмёт её за руку так же, как и все месяцы до этого, а она шагнёт к нему ближе, растворяя в небытии оставшиеся между ними крошечные миллиметры. Будет другой темп жизни: медленный, двигающийся в абсолютной неспешности, как по безмятежному водному течению, и нисколько не подходящий под скачущий, выстреливающий тут и там ритм Каза, который так торопился исцелиться и поскорее дотронуться до неё без опаски разрушить всё вспышкой негативных воспоминаний.        Но происходящее в Шухане было другим.        Происходящее в Шухане Инеж похоронит в себе, не расскажет никому: ни Нине, ни матери, ни святым, только в собственной голове будет ловить эти песчинки-воспоминания и лелеять их, как маленьких детей.        В Шухане всё у них было почти так, как у других: волнительно, головокружительно, с магией, не гришийной, оседающей в каждой трещинке.        Кап.        Кап.        В этот день святым было не угодно даровать шуханским землям солнце, а им — последнюю прогулку, заполненную цветочным дурманом и застелившими округи пятнами рыжих лучей. После обеда принялся накрапывать дождь, прерывисто барабанивший по сланцевым крышам невысоких домов, и вскоре он плавно перетёк в разрушительный ливень, беспрерывно чеканящий по всему, до чего мог дотянуться. По этой причине последний день в Шухане им пришлось провести дома, сидя на лавочке-подоконнике и играя в шахматы.        — Так… — пробормотал себе под нос Каз, когда очередь перешла к нему.        — Только попробуй снова что-то напридумывать, — не глядя на него пригрозила Инеж, возвысившаяся над шахматной доской.        И услышала, как он вкрадчиво усмехнулся на её острастку:        — Ты меня уже полностью обезоружила. Мне придётся играть самым скучным способом: честным.        На игру Инеж согласилась с опаской, ещё со времён контракта с Пером Хаскелем прекрасно помня, что стратег в Казе не позволял ему потерпеть поражение в шахматах, но прошло полчаса, а они уже дошли до третьей партии. В первый раз на доску прыгнул Брутус и смешал все фигуры, заставив их начать заново. Во второй открылась величайшая тайна мастерства Каза Бреккера в шахматах: он просто жульничал. Сначала он, видимо, искренне уповая, что в сулийских степях она напрочь позабыла, как играть, пытался соврать ей о правилах рокировки, однако в процессе эмоциональных заверений из его рукава неожиданно выпала и стукнулась о доску её белая ладья, исчезновения которой Инеж даже не заметила. Третьей партии, скорее всего, не было бы, потому что после такого открытия ей расхотелось вести игру с жуликом, но Каз её остановил и клятвенно пообещал не нарушать правила.        — Хочешь сыграть на желание? — с самым настоящим ангельским добродушием поинтересовался Каз.        — Нет, — мигом выпалила нахмурившаяся Инеж.        И каверзная улыбка, тронувшая бледную полосу его губ, лишь сильнее подчеркнула её уверенность в том, что отказ был единственным верным решением.        — Ну что ты, — с мнимой вкрадчивостью отмахнулся Каз. — Ты ведь не думаешь, что я могу поступить с тобой так жестоко, что, к примеру, заставлю вырезать древнешуханские руны на спине кинжалом или скажу пробежать по дому без одежды?        — Как минимум залезть под стол и издавать животные звуки.        Негодующе промычав что-то, Каз с печальным вздохом эпично поверг её коня пешкой.        — Так легко мои замыслы ещё не разгадывали, — в напускном разочаровании высказал он, однако всё омрачение сменилось торжеством, когда последовал её ход. — Шах и мат.        Чёрный слон Каза метнулся кривой линией, не оставив её королю ни единого шанса на спасение.        — Хорошо, — невозмутимо и даже с неким достоинством приняла Инеж свой проигрыш. — А я уже подумала, что обладающий таким умом Каз Бреккер все эти годы выигрывал только жульничая, а так совершенно не умеет играть в шахматы.        Инеж с неким ликованием проследила за тем, как на секунду на лице её оппонента проступило возмущение.        — Ты просто оскорбила меня своими мыслями, — рявкнул он в самом неискреннем подобии на обиду.        Она улыбчиво пожала плечами, медленно убирая с доски хаотично разбросанные фигуры, как вдруг, вспомнив что-то, встрепенулась и замерла.        — Ой, чуть не забыла, — воскликнула Инеж, в следующий миг ловко соскочив с уложенного декоративными подушками подоконника и ринувшись к брошенному в угол рюкзаку.        За спиной послышался наигранно-нервный выдох Каза:        — Если ты взяла с собой шарф для удушения и решила применить его на практике в отчаянии от поражения, то спешу тебя заверить: проигрыш делает нас только сильнее.        — Я очень часто думала о том, как бы хотела тебя задушить, но не сейчас, — угрюмо опровергла его высказывания Инеж, что-то выудив из рюкзака и с молниеносной скоростью спрятав то за собой. — Сейчас я… в общем… пару дней назад мы гуляли по рынку и потеряли друг друга в толпе. Пока я не наткнулась на тебя, то увидела ларёк с самодельными вещами и подумала, что хотела, чтобы у тебя было что-то от меня, что-то, что напомнит обо мне, пока я буду в Равке, поэтому…        Слова затерялись, и выданная экспромтом речь прервалась, сменившись на прерывающееся попытками извлечь из себя что-то безмолвие.        — Если коротко: это тебе.        И Инеж протянула руки, в которых аккуратно лежали новые чёрные перчатки из нежной телячьей кожи, украшенной прожилками золотистых узоров. В какой-то момент ей чудилось, что в том мелькала абсурдальная ирония: она дарила Казу то, от чего они вместе пытались его избавить.        Но его глаза, напротив, загорелись от увиденного.        — Помнишь, ты говорил, что даже если… даже когда вылечишься, то всё равно будешь носить перчатки? Просто, как что-то, что подчеркнёт твою индивидуальность, — заговорила Инеж, уловив, как затянулось их общее молчание. — Я заметила, что старые уже износились, что от неё на руках почти каждый раз остаётся краска, а потом увидела эти. Я их решила быстро купить, пока ты не видел, и подарить в наш последний день в Шухане.        Уста Каза разомкнулись, но так ничего и не произнесли, а скоро и вовсе сомкнулись. В обрамлённых чернотой глазах просквозило смятение, и секундой спустя его взгляд устремился к полу.        — Я… ничего тебе не купил, — с придушенной раздосадованностью признался Каз.        — Ты подарил мне поездку в Шухан и брошь, — улыбчиво ответила Инеж.        Но, что самое главное, что для неё ценнее любых потраченных на её мелкие шалости денег и поездок, Каз подарил ей утерянное чувство защищённости, подарил правду, а вместе с тем — и себя, скрытого для других, но отныне и навеки открытого для неё.        Это настолько щедрый подарок, настолько искренний, что поначалу она и не знала, как принять его.        — Ну, — прокашлявшись, протянул сжавший ручку трости Каз, — сейчас всё равно был бы прекрасный момент для обмена прощальными подарками.        — Прощальными подарками, — повторила она его последние слова, раскатывая на языке прогорклой кашицей, словно пробуя их на вкус. — Ты так говоришь, будто после мы уже никогда не увидимся. Но-о-о, — прежняя серьёзность сменилась толикой игривой шутливости, и Инеж демонстративно повернулась к нему боком, — если тебе не понравился подарок и ты не хочешь эти перчатки…        Её речи прервал беззлобный тихий смех, едва не тонувший в содоме бьющего по оконной раме ливня.        — Конечно, хочу. Верни мне мой подарок, Инеж, — с редким озорством в хриплом голосе потребовал Каз, протянув к ней уже лишенную старой перчатки ладонь. — Я и правда задумывался о том, чтобы купить новые. Спасибо, что позаботилась об этом.        Чёрная кожа, новая, увенчанная изящными золотыми росчерками, укрыла его руки с непревзойдённой лёгкостью, будто там им и место.        — Ещё ты подарил мне щенка, — напомнила Инеж, мотнув головой на развалившегося на их кровати Брутуса. — И хоть с ним очень много мороки, я его люблю.        Каз скривил уголок рта.        — Уверен, со мной бывало намного тяжелее.        — Бывало, — ответила и не думавшая оспаривать его слова Инеж.        — Удивлён, что за целый год ты так и не вышла из себя и не нашпиговала меня своими ножами, — остроумно сострил Каз.        Инеж, не отставая, тихомолком хихикнула:        — О, поверь, — с театральной степенностью закивала она, погладив его длань, скрытую за новой перчаткой, — у меня бывали такие мысли, в самых бурных и ярких красках, вот только кинжалов, увы, у меня не очень уж и много: всего пять штук.        — Тогда первым делом, как наш пароход доплывёт до Кеттердама, я займусь поисками шестого.        — Какая прекрасная новость! Я назову его Санкт Каз.        Невесомая улыбка авантюриста на Казе тут же померкла.        — Я скинусь с крыши какой-нибудь захудалой церквушки, если ты выкинешь что-то подобное.

* * *

       Всё же Инеж надеялась на то, что у здешних святых хоть ненадолго воспылает совесть и ливень поутихнет, а то и вовсе прекратится, но надежды оказались напрасны, потому что всё смеркалось, куталось в цвет бледного кобальта и обзаводилось замершими на вышине звёздами, а капли всё стучали по земле, влажным камням и крышам. К счастью, Инеж научилась не унывать по этому поводу и находить причины благодарности в любых ситуациях: в любом случае, она оставалась с Казом, с которым провела чуть больше двух недель вдали от кеттердамских невзгод.        Сделав глоток чая, она, вглядываясь в бьющиеся об окна капли, расслабилась.        «Как будто небеса плачут».        Инеж так некстати словила себя на мысли, словно чего-то не хватало. Будто их похождения в Шухане — это целая история, которой не досталась ожидаемая развязка.        Но эти думы развеялись, стоило в содом дождя ворваться дроби деревянной палки, отстукивающей незамысловатый ритм по полу, и только Каз появился рядом с ней, как на лице его проступила озадаченность.        — Просто чай? — флегматично спросил он. — И ни капли коньяка?        — У нас нет коньяка, — умиротворённо напомнила Инеж.        — У нас есть ликёр, — парировал Каз.        Она нахмурила брови от услышанного.        — Я здешний алкоголь пить не буду, — строго отрезала Инеж, тем самым напомнив о случае с треклятым персиковым вином из «Шидэт шила».        Каз в оборонительном жесте приподнял руку, одетую в недавно подаренную ею перчатку.        — Никакой шуханской выпивки, — выразил он так серьёзно, точно давал ей присягу своими словами. — Только наш, родной, из Керчии. Надо уметь прятать алкоголь так, чтобы на пароходе ни один филя его не увидел.        «Кто бы сомневался?» — подумала она, заглушив глубокий выдох.        — И для чего ты его принёс? — не унималась Инеж, перед тем, как ответить заинтересованным «неси», решив засыпать его вопросами.        — Последний день в Амрат Ене, Инеж, — только и сказал он, этим обозначив всё предельно ясно. — Я подумал, что если мы всё-таки переживём больше недели друг с другом в одном доме и не устроим кровавую бойню, то отметим это. Но если ты не хочешь… — протянул Каз на её недавний манер.        И это вызвало у неё короткий смех.        — Хочу, — заговорщически ответила она.        Меньше, чем через несколько минут, Инеж вылила остаток почти не тронутого чая и выудила из шкафа по фужеру, пока Каз возвращался из комнаты с бутылкой кофейного «Cornelissen». Несмотря на то, что любительницей спиртного она никогда не значилась, Инеж выбор алкоголя всё же вдохновил: куда лучше, чем горькое керчийское пиво или полусухие вина, от которых язык превращался в наждак.        Каз возвысил свой бокал, и тот прельщающе блеснул в тусклом свете горящих свечей.        Во всполохах алчущего пламени Инеж отчетливо привиделось, что кольца радужек его глаз приобрели родной цвет тёплого чёрного чая.        — За то, что мы выдержали общество друг друга, — торжественно провозгласил чокнувшийся с ней Каз, на что Инеж искренне возмутилась и поспешила осадить наглеца за такие смелые речи.        — Хочешь сказать, человека с таким хладнокровием, как у тебя, мог бы вывести из себя такой нежный и хрупкий цветочек, как я?        — Если у этого цветочка целых пять кинжалов при себе…        — Всего лишь пять кинжалов, Каз. Ты пожадничал мне шестой, но я запомнила твоё обещание купить его в скором времени, поэтому перед следующим отплытием в Кеттердам я приобрету специальную шкатулку для Санкт Каза.        Водрузив на себя метафоричный венец триумфатора в их короткой словесной перепалке, Инеж, завидев тень лёгкого упрёка на лице собеседника, потянулась к ликёру. После первого глотка она мужественно сморгнула накатившие слёзы и мелко прокашлялась, пытаясь не вслушиваться в ворчливые цоканья Каза, что он так и не научил её по человечески пить. После второго память Инеж воззвала её к моменту из прошлого, где Отбросы утянули пятнадцатилетнюю её на пьянку, дабы отметить то, как увеличился доход банды с появлением пятой гавани. Любопытство её сгубило в тот день: после двух стаканов бренди Инеж практически лишилась мыслей, и только святым известно, откуда она нашла в себе силы вернуться в комнату и шлёпнуться на кровать, чтобы не найти себе приключений в нетрезвом состоянии.        Скоро часы пробили половину десятого, приближая день к его логическому завершению.        В вереницу размышлений встряла чудаковатая дума, что часовые стрелки неожиданно отскочат, разбив собою стеклянную сферу на дождь мелких осколков, и вопьются в глаза, измельчая их в кровавое месиво.        Она задумчиво покрутила между пальцами опустошенный да испещренный разводами фужер, дойдя до аспекта, что с неё на сегодня достаточно алкоголя. Взгляд соскочил в сторону, и скоро внимание её привлекли руки Каза — руки, которые она не увидит следующие несколько месяцев, к которым не прикоснётся, не скажет себе, какие они красивые.        Инеж любила их. Любила как то, что непосильно долго находилось под запретом, но со временем открылось лишь ей.        Она любила притрагиваться к его волосам, перебирать их, пока Каз лежал у неё на коленях, любила проводить кончиком пальца тонкую линию по острой скуле, любила целовать его шею и с упоением слышать, как отражались на нём её действия, но ничто не сравнимо с ощущением, когда она держала его руку — начало всего, начало их безумной истории — в своей.        — Каз, — полушёпотом маняще окликнула его Инеж. — Сними перчатки.        И он, не споря, снял их, чтобы протянуть к ней руки.        Дать прикоснуться.        Ощутить гудение пульса под кожей.        Запомнить.        И, быть может, представлять, засыпая в тишине сулийских равнин.        Эта надобность — в том, чтобы представлять, что рука Каза рядом, даже если его с ней не было — так вжилась под кожу, что стала практически материальной, почти обзавелось душой.        Почти дошла до того, что принялась контролировать её разум.        Ладонь Каза дрожала слабо, так, что трепет тот становился эфемерным.        Инеж выпрямила его руку, внимательно оглядывая пролегающие на ней линии жизни, изгибы, маленькие шрамы, — новые и старые — запечатывая эти мелочи в памяти, и следом, исторгнув вздох, прижалась щекой к его пальцам.        — Я бы хотела остаться с тобой.        Она не хотела этого говорить.        Слишком опасная зона. Та, которую не позволено переступать.        Та, за которой становились чётче очертания всей необъятности краха.        Но она уже сказала. Каз уже услышал и утешающе провёл указательным пальцем по её коже.        — Так останься, — прямо, не скрывая ничего и не утрируя столь примитивную просьбу пафосными речами, произнёс он. — Ты бы могла…        — Я не могу.        Она не могла, и они оба знали это, но не переставали желать того, что оставалось непостижимым по сей день.        Инеж так просто было бы согласиться, так просто было бы вознамериться разделить остаток жизни с ним, чтобы больше не томиться в ожидании, когда они встретятся снова.        Но это всё — яркокрылые вычурные мечтания маленькой невразумительной девочки, которая поднимется до того высоко, что при возможном падении не просто расшибёт себя в костяную пыль, а не оставит от плоти и души ничего живого. Инеж могла уверять часами, что всё дело в работорговле, что пока она не убедится в том, что после неё будут люди, готовые поставить работорговцев на колени, «Призрак» не перестанет сновать по волнам в поисках новой добычи, но это лишь часть ожидаемой правды.        Каз парадоксален.        Он щедр и жаден в одно и то же время.        Он дал ей много и мог столько же отобрать.        Они даже не установили, что были в отношениях, и, может, пройдёт ещё много месяцев, прежде чем кто-то из них отважится поднять эту тему и понять, на какой ноте продолжить или закончить эту историю.        Но при всём этом, собирая воедино все нежелательные нюансы в случае, если она останется, Инеж хотела этого. Всегда хотела. Ещё когда Каз просил её об этом на борту корабля, не устыдившись столь громких слов после всего, что он учинил. Ещё когда через три недели после завершения аукциона с Кювеем Юл-Бо семенила в янтарную рань к эллингу — просто потому, что Каз ждал её там, а она хотела наглядеться на него и запомнить перед тем, как они больше не увидятся.        Хотела его: сломанного во всех смыслах.        Каз стиснул её руку в своей и коротко выдохнул.        — Тогда, полагаю, до скорой встречи? — вымолвил он, стараясь скрыть разочарование.        Да. До скорой встречи.        Так будет правильно.        Но перед ответом Инеж принудила себя натянуть улыбку.        — Рано ещё, — мягко поправила она Каза, параллельно поглаживая тонкую кожу его белёсой ладони. — У нас впереди два дня на пароходе, а если мы доплывём до Керчии в позднюю ночь, то я переночую в Клёпке.        Каз отстранёно кивнул, как будто действовал без участия разума.        Святые, почему прощаться стало так больно?        Первые разы расходиться было проще: её преследовала лишь лёгкая тоска да толика съедающего Каза разочарования, когда попытки притронуться к ней и не отдёрнуться проваливались с треском, но чем дальше шло, чем ближе они становились, тем тягостнее давался момент, когда их пути расходились.        Каз глухо прокашлялся в сжатый кулак.        — Я знаю, что у нас будет ещё время на пароходе, но это почувствуется иначе, — сумбурно складывал он слова в цепочку целостной мысли, пока не выдал: — Могу я кое-что сделать?        Он ни разу не сказал «поцеловать», вечно умело вуалируя эту дефиницию, как если бы она представала чем-то запретным или бранным.        За окном продолжал лить дождь, окропляя собою цветущий сад Луань-Беня.        Кажется, по свинцовым небесам только что ударил бесцветный серпантин долговязой молнии, и окатившее взрывным гулом мироздание на миг предстало полностью белым, лишившимся красок.        Эта секунда миновала опрометью, но Инеж она чудилась постылой вечностью.        Она дёргано кивнула. От собственного согласия внутри всё заклокотало, забилось, хотя они до этого и целовались, переходя невидимую черту дозволенного.        И это стало отправной точкой.        Каз потянулся к ней. Резко, — резче, чем можно было бы предположить с его гаптофобией и полной неопытностью — распалённый её великодушным согласием, он прижался к её рту своим, разорвал дистанцию, не оставил между ними ничего. Язык прочертил торопливую влажную полосу по контуру её губ, и Инеж подалась к нему, впиваясь ответным поцелуем.        Больным и глубоким.        До сдавленного стона.        До призрачного закрытия гештальтов.        Поцелуем, который до сжатых на плечах рук, которые оставят кровоточащие царапины на коже, как будто на память о себе.        Который до яростно зажмуренных глаз, за которыми возгоралось пламя.        Он крепко обнял её за талию и рывком потянул, прижал к себе, лишая Инеж всякой опоры, побуждая обхватить его ногами, дабы удержать пошатнувшееся равновесие.        Где-то там, качнувшись и рухнув на пол, с трезвоном разбились фужеры.        Инеж было не до того.        Она съёжилась, исчезая в происходящем. На губах привкус кофейного спирта, в голове — тоскливый вой о том, как она не хотела оставлять Каза. Её пальцы зарылись в растрепавшиеся волосы на его затылке: сильно, тоскующе, сжимая у корней, будто там им и место. Будто всегда там им и было их место.        Удивительная реалия их расшатанного в амбивалентных чувствах мира: им достаточно одного касания губами, как они возгорались, обращаясь в прах, чтобы мгновением позже вновь восстать из него в открытый огонь, готовый сжечь собою небо, у которого персты — рыжие жала, а кружевная зелень обуглено никла под их разрушительным прикосновением. Достаточно одного касания губами, и они рассыпались друг перед другом раскалённым пеплом, и они рвано дышали друг другу в уста, пока один из них не обретал второе дыхание.        В жилах, вместо кровотока, разбухшая тоска.        За рёбрами надсадный рёв.        В глазах, за толщей тяжких век, огонь.        (святые, пожалуйста, только не слёзы).        Спина почувствовала обивку дивана, шея — глубокий поцелуй, воспламенение кожи, которой касался Каз. На миг в памяти вспыхнули обрывки из публичного дома, пронеслись перед глазами, и Инеж захотелось вскрикнуть, оттолкнуть его от себя и забиться в углу, но это развеялось по щелчку пальцев, превратилось в исполинскую брешь.        Это Каз. С ней был Каз.        Не чужак, который воспользуется женщиной против её воли.        Каз никогда с ней подобного не сделает. Он не тронет её, не прикоснётся, если она сама того не захочет.        Но вдруг, в самый спонтанный момент, всё прекратилось.        Каз встрепенулся, дрогнул, крупно и долго, и отпрянул от неё, с грохотом пав на пол и отшатнувшись, как от расщепленной в чумные нарывы покойницы. Взмокшие от пота волосы пали на глаза, низвергая всё величие, которое выстраивал в себе Грязные Руки, тело охватила страшная тряска, а с приоткрытого рта тяжёлыми толчками вырывались на волю громкие вдохи-выдохи.        Инеж казалось, что весь мир был соткан из этого звука.        Она чуть было не дёрнулась, не понеслась к нему, чтобы… чтобы что? Тронь она его, и всё станет хуже, доведёт до надобности воспользоваться транквилизаторами и отправить Каза в сон.        — Я… н-не… я…        Нечленораздельные попытки высказаться встревали в шум ливня, но так и утопали в нём, ибо Каз говорил до того тихо, что Инеж дивилась, как у неё получалось хоть что-то услышать.        Она ни разу не видела его настолько разбитым от наваждения ослабевающих фобий. Ни разу Каз не валялся на полу, разорванный своими страхами, как пленённая добыча, найденная и загнанная в угол преследовавшим её охотником. Отныне перед ней — убитый непростительной ложью и первородным ужасом мальчишка, выкарабкавшийся из Баржи Жнеца на пустынную гавань и до белеющих от ярости костяшек грезивший о вендетте.        — Каз, — звала она его шёпотом, вырывая из хватки страхов, стараясь отыскать для него утерянный контакт с контуженным рассудком.        «Вернись, Каз».        «Вернись ко мне».        Инеж никогда не узнает, помогли ли её мольбы, или же это одна из особенность так и не изученного до доскональности сознания, но он неторопливо, точно боясь зрительного контакта, поднял голову и пронзил её только сфокусировавшимся взглядом.        И это её уничтожило.        Видеть Каза таким — это слишком для неё. Слишком страшная пытка.        Все былые померкшие сожаления о не сделанном («надо было убить Роллинса, надо было зарезать его в той постели») нахлынули новой волной, овладели ею.        Впрочем, соверши она то, пополни свою карму очередным грехом и доедай черви труп Пекки Роллинса в это время, Каза бы то не исцелило. Он бы остался мальчишкой в теле взрослого, с огромной пробоиной вместо сердца и не заживающими ранами вместо обыкновенной человеческой кожи. Он бы всё равно сидел на полу, глядя на неё так, что её душа просилась покинуть тело.        Неистово дрожащая длань Каза — голая, перчатки валялись на столе, потому что она так попросила — потянулась вперёд, тут же бескровно повиснув и больно стукнувшись растопыренной ладонью об пол. Его дыхание всё ещё прерывистое и гулкое, будто этот звук поставили на максимум. И это страшно. Это невыносимо хотя бы потому, что Инеж знала: молитвами, какими бы сильными они ни были, это не вылечишь.        Каз пополз к дивану, волоча травмированную ногу, и она отодвинулась, чтобы оставить ему место. Он осторожно уселся рядом, но вместо того, чтобы удержать расстояние, дать себе успокоиться и отойти от шока, подался к ней. Инеж не отдёрнулась, не принялась отстраняться, когда Каз остановился напротив, но напряглась, стоило ему наклониться. Медленно, боязливо, дрожа всем телом, разве что не так, как минуту назад, когда ему невмоготу было произнести что-то, окромя нескольких обрывающихся фраз. Наклонялся так, словно он…        — Нет, — шёпотом взмолилась она.        Инеж приподняла руку, дабы мягко уложить пальцы ему на губы, остановить его прежде, чем Каз добьёт себя сам, но тёмные персты замерли в миллиметре от его уст, как только она опомнилась.        Так нельзя.        Не сейчас.        — Инеж.        И её имя, произнесённое им, когда он в таком состоянии, когда хрипотца в ослабшем голосе усиливалась — это запретная часть, на которую Каз осмелился ступить.        Висевшая в воздухе ладонь сжалась в кулак.        Инеж оставалась непоколебима.        — Так нельзя.        — Инеж…        — Тебе будет хуже.        — Не будет.        — Каз, пожалуйста.        — Я люблю тебя.        И это… это всё. Это та самая кульминация. Недостающее звено в механизме, создающем их историю.        Сколько она слышала эти слова в Зверинце, когда клиенты приказывали подыграть, притвориться любящей женой, перед которой в порыве страсти можно сыпаться столь искренними признаниями — Инеж думала, что если она услышит их от Каза, то не поверит. Потеряется в настоящем и прошлом. Примет их за ложь, которую проецировал больной рассудок.        Но она — удивительно — верила.        Мелко дрожащей руке, протянутой, чтобы обнять, обещающей, что с ним ничего не случится — тоже.        Инеж мешкотно потянулась к нему, дожидаясь, когда он прижмёт её к себе, когда убедит, что ему не станет хуже прежнего, и тогда же тесно приникла к худому тельцу, обхватила покатые плечи и почувствовала под щекой согнутые плоскости выпирающих рёбер. Под виском шало трепыхалось его обезумевшее сердце, и каждую секунду Инеж предавалась оторопи, что вот-вот, вот сейчас, и Каз снова откинется на пол, не сумев побороть свою химерную сущность и предавшись мольбам не трогать его.        — И я тебя люблю, — выдохнула она ему в плечо, как в отчаянии, как из последних сил.        Он уткнулся макушкой ей в подбородок, притянув к себе крепче, противостоя тремору тела, измученного воспоминаниями о разваленных в гору чумных трупах.        Инеж почувствовала себя беспомощной: как ей хотелось помочь ему, сделать хоть что-то, что утихомирит его фантомную боль, о которой Каз умалчивал годами, а вместо этого он просил её сделать то, что могло привести его к величайшему краху.        — Инеж, — донёсся до неё его скрежет. — Я… я хочу… я хочу, чтобы мы прекратили эту неопределённость. Я хочу, чтобы мы стали друг другу кем-то больше. Я хочу, чтобы мы официально стали зваться…        И он прервался. Не договорил.        Так и оставил обрывок предложения лавировать в невесомости.        — Я всегда… — произнёс Каз дрогнувшим голосом, — всегда думал, что «моя пара» или простое «моя девушка» — это слишком примитивные слова, чтобы я так называл тебя. Как сулийцы нарекают свои пары?        Зал окатил воодушевлённый выдох, и Инеж, зарывшись лицом чуть выше, едва не касаясь его оголённой шеи, позволила себе улыбнуться.        — Сулийцы всегда пытаются относиться к выбору партнёра с ответственностью. Мы редко зовём их своими парнями или девушками, редко зовём мужьями или жёнами. Мы всегда предпочитали звать друг друга родственными душами — как две половинки одного целого, которые смогли отыскать один другого.        Каз наклонился, чтобы мягко поцеловать её в висок, успеть прежде, чем она бы остановила его.        — Тогда и я буду так звать тебя, — степенно заявил он, но вместе с тем в словах его проскользнула доля редкой мягкости, которую удавалось уловить только ей (да и она, — эта самая мягкость — так глянуть, предназначалась для неё одной). — Своей… родственной душой. Как то, что спасло меня в этой разрухе, в которой я жил годами.        Инеж поёрзала в его руках, прильнула к нему, впитывая всё тепло, что исходило от тела Каза, и на какой-то миг прикрыла глаза.        Веки тяжёлые, залитые свинцом, молящие сомкнуться.        И ей ещё никогда не было так хорошо, как сейчас, как в руках человека, привыкшего выступать в ипостаси рушившей все каноны человечества нелюдью.        — Я бы хотела остаться с тобой, Каз, но время ещё не пришло. Наступит день, и нас уже не будут разделять километры, не будет разделять море, — пообещала она, сильнее обняв Каза и почувствовав всем своим растерзанным естеством: в эту минуту она самая счастливая на всём свете. — Но до той поры, пока мы не сможем быть постоянно рядом, пока мне придётся бросаться из одного огня в другой, я всегда буду возвращаться к тебе. Потому что иначе быть не может.