…Чириканье ранних пташек всколыхнуло глушь накрывших Шухан сумерек. Из ниоткуда повеяло эфемерным холодом, и Каз поёжился во сне в позу зародыша. На уровне совершенно новых — и отчасти диких — инстинктов он протянул руку в уповании наткнуться на человека, осоловело сопевшего визави, возможно, притянуть к себе, согреть и себя, и её, а вместе с тем и напомнить, что он всё ещё рядом и будет тем, с кем она почувствует себя под защитой. Вместо того пальцы, находя пугающую пустоту, чертили воздух, и потому Каз, негодующе хмурясь, раскрыл веки и стремглав изумился: Инеж на диване не было.
Он привстал на локтях и сквозь туманную рябь обозрел зал. На миг Каз подумал, что ему всё приснилось, что в реальности Инеж не тряслась у него на руках, не просила остаться с ней, но чаша остывшего чая и канделябр с потухшими свечами подтверждали всё лучше любых слов.
«Куда она подевалась?»
Но вопросов в голове роилось намного больше.
Что ему стоило сказать ей? Что она жаждала услышать от него?
Каз ведь не мог отвергать предположения, что Инеж не захочет поднимать эту тему так же, как не загорится желанием предаваться воспоминаниям о ночи спонтанных откровений. Каз поймёт, пускай и омрачится незаметно: в ту ночь он бросил вызов самому себе и отворил ей дверь в такие таинства, о коих больше не ведала ни одна живая душа.
Небрежно скомкав одеяло в рулон и вооружившись брошенной в комнате тростью, Каз проковылял по всему дому.
Кухня пустовала. Спальная — тоже.
Как прокралась в сами потёмки сознания пускающая корни тревожность, Каз остановился, уловив в залитом мраком углу коридора размытый абрис деревянной стремянки, ведущей на маленькую террасу на крыше.
«Нашла, куда пойти».
Устремив взгляд к открывающейся в окне панораме холодного небосвода, к тому, как норовило не появившееся солнце разрезать мрак золотом своих лучей, Каз прокрутил про себя все заученные среди Отбросов матерные проклятия. Ему бы отмахнуться, побрести в комнату и зарыться в стылую от их отсутствия постель, согреться в ней, дожидаясь зачатков цветущего рассвета, а не лезть по крышам в само сердце непогоды.
Но Инеж останется там.
И если он не принесёт ей одеяло, не укроет её плечи и не попытается хотя бы предложить согреться чашкой нового чая, то остаток недели она проведёт с простудой.
Первый шаг отдался мыслью, что он не зря очнулся в такую рань, именно в тот день, когда Инеж так безалаберно относилась к самой себе.
После второго шага Каз приподнял ведущий к террасе люк тростью.
На третьем покрасневшие от столкновения со стужей щёки обдало дыханием холодного ветра, и уже на шестом перед ним открылся вид на неё, сидевшую в метрах от люка. Под бархатом сумеречной синевы на небесах Инеж сидела спиной к нему, но грохот позади наверняка дал ей знать, что на террасе она больше не одна.
И всё же она не отреагировала. Не обернулась. Не посмотрела на него.
Ступив на серый травертин, тяжело, словно поверхность дрожала под его весом, Каз только сейчас понял, что забыл о перчатках. Руки озябли, грозясь обветриться, и пальцы сжимались да разжимались, разгоняя застывшую в жилах кровь.
— Выйти на крышу в такую погоду плохая идея, Инеж, — безучастно подметил он, вышагивая к ней и на ходу разворачивая одеяло, чтобы накрыть и согреть её замёрзшее тело.
Но за мгновение до того, как то припало бы к её плечам, Каз узрел, как она почти лихорадочными и нервными движениями провела тыльной стороной ладони по лицу, размазывая прозрачную влагу, а в следующее мгновение Инеж прерывисто выдохнула, словно пыталась сдержать эмоции, словно воздух разрезал лёгкие.
Каз замер, и даже внутренний голос, честивший до непростительного (
«идиот, она сейчас замёрзнет»), не выводил из ступора.
— Ты плакала? — но прозвучало то, напротив, насилу обеспокоенно.
Каз никогда не видел её плачущей. Зашитой в скорбь, пронзённой величавым трауром, когда черти в груди заходились в триумфальном вое от её поражения, но не плачущей.
Один раз, стоя за дверью, он слышал её слёзы, когда первый дарованный им кинжал обратил агонизирующего от боли человека в падаль для бродячих псов и воронов. Позже Инеж прошествовала к нему — высеченная из камня, невозмутимая, и в глазах ни единого треснутого в кровавые мазки капилляра.
Она не смела его винить, не смела упрекать.
Каз, как ни проверни ситуацию, — да и проворачивать подобное с ним всё равно, что предстать на смертном одре — предупреждал ещё в кабинете Хелен: цена за её свободу — жизни других людей.
Инеж приглушённо шмыгнула носом.
— Вчерашняя ночь была очень… тяжёлой, — прохрипела она, пока Каз кутал её в одеяло, слишком тонкое, чтобы согреть как подобало.
В выцветших от затянувшейся психологической эксплуатации глазах отразилась вселенская смута, укрывшая её похлеще любого пледа. Некогда девственно-белая, склера заалела, как кровавый закат, по мановению которого истлевала чистейшая лазурь.
Инеж нерасторопно вытянула руку, подзывая к себе.
— Иди сюда, — тихим просящим шёпотом.
И он, не говоря ничего, не подпуская к себе чертей, пленивших подавно зачахшей лубянистостью, уселся рядом, соприкасаясь с ней плечом, тут же заботливо укрытым им же принесённым одеялом. Стало тепло так, как Каз не ощущал годами, как тогда, когда он даже не подозревал, — или не давал приблизиться к себе этой истине — что нуждался в этом тепле.
Враз, не торопясь, Инеж двинулась к нему, точно он мог согреть её лучше любого пледа, и крохотный промежуток между ними разорвался, стал ничем иным, как извлечённым из замёрзшего ничего умиротворением. Каза обхватили тиски секундной дрожи, грозившей обрести сил, когда она протяжно обняла его за плечи, когда она зарылась лицом в голую кожу в вырезе рубашки. В разросшейся тревоге от её внезапного исчезновения он не успел употребить анксиолитики, но вопреки тому Каза не тянуло ни отшатнуться от неё, ни затрястись.
«Что мне делать?»
Вопрос на миллион. На миллиард. На бесконечность, не ведавшей пределов.
Каз несмело обхватил её, стиснул в объятиях, предавшись жалким мольбам к зло смеющимся страхам, чтобы те дали ему немного больше времени.
Дунул ветер, под касанием коего качнулись ветви усаженных рядом с домом деревьев, и Инеж шевельнулась, прижавшись к нему крепче прежнего. Она приподняла голову, и Каз встрепенулся, ощутив, как её пальцы до невозможного мягко припали к линии челюсти, как её губы прильнули к его щеке, побуждая сердце забиться загнанным в клетку крошечным испуганным зверьком.
— Прости за то, что сказала тебе на «Феролинде».
От услышанного Каз пронзил непонимающе-нахмуренным взором расстелившийся над землёй атлас светлеющего сапфира. Он редко предавался растерянности, будучи в Бочке образцом сослуживца завидной устойчивости, но чем ближе было их с Инеж общение, тем больше одолевало его смятение.
Каз воззрился в тёмную даль сквозь прищур. Моросящий воздух полоснул стальными когтями по слезящимся глазам, и поле зрения рассекло непроглядной рябью.
— Говорил, в основном, я, — мрачно подытожил он.
«И так и не извинился».
Но «Феролинд», на котором он совершал ошибку на ошибке, на котором отдалял её от себя, притуплял и без того ветхое доверие — мизерная капля в безграничной пустыне синих волн. Из раза в раз, не щадя, Каз кощунственно пренебрегал ею ещё задолго до похода в Ледовый Двор, восхваляя её умения, когда ему было нужно во имя лёгких денег, и растаптывая всё то в грязь да пыль, если она смела перечить.
Он не извинился перед ней, ни разу за все годы.
Выкуп корабля и встреча с родителями оказались своеобразной попыткой попросить прощения и дать ему шанс стать тем, кто будет достоин её. Каз думал, что этого всё равно всегда будет мало.
— Я сказала, что не буду с тобой, если ты не скинешь броню, — призвала она в память с неким тихим раскаянием. — Сейчас, зная, через что ты прошёл, понимая, как ты этой бронёй обзавёлся, эти слова кажутся мне жестокими.
— Ты имела право так ответить, — с неизменным спокойствием в скрежетавшем голосе откликнулся Каз.
Но что-то несогласно мотало головой, отвергало эти речи.
Возможно, тот десятилетний мальчишка, выплывший на песчаные холмы жаждущей возмездия химерой. Возможно, Грязные Руки, искаженный чистейшим гневом, что кто-то посмел поставить его на место.
Кто бы то ни был, а он посеял в нём обиду и принудил оскорбиться ненавистной правдой.
— Нет, — отвергла Инеж его утверждение. — Получается, я просто ткнула тебя в твою главную уязвимость, заставила вернуться в тот день, когда это всё произошло с тобой. Если бы я знала… если бы я тогда знала, что ты… через что ты…
— Инеж, — на громком выдохе устало вымолвил Каз её имя, — это произошло больше года назад. Не слишком ли поздно предаваться вине за сказанное, хоть ты и не виновата ни в чём?
Он уверен в этом больше, чем в гениальности каждой провёрнутой аферы: Инеж хотела возразить.
Но даже если и хотела, даже если и готова была рвать за своё, вслух она делать того не стала. Лишь зарылась ему под подбородок, прильнула к его шее, и ощущение её усмиряющего тревожность тепла вкупе с отголосками обхватывающей тело дрожи ввергали в настоящий когнитивный диссонанс.
— Я так хотела остаться с тобой, Каз, — прорезало сплетение общего молчания спонтанное признание Инеж, и Каз едва ли не задохнулся воздухом от такой правды. — Я так хотела в тот миг бросить все обиды и всё на свете, чтобы остаться с тобой в Кеттердаме. Но я бы всё равно не смогла.
— Я понимаю.
— Дело не в тебе! — поспешила опровергнуть Инеж его поросшие навязанной мнимостью мысли. — Я должна была вернуться. Меня не было дома два года. Родители думали, что меня уже нет в живых, и я не могла бросить их в этом трауре. Не могла, зная, как они напуганы моим исчезновением. Если бы я знала всё в ту ночь, то заставила бы себя переступить через обиды. Я бы сказала, что не останусь с тобой, но всегда буду к тебе возвращаться.
— Я бы принял это как подачку и затаил на тебя обиду, — с тенью редкой шаловливости ответил Каз, наклонившись, чтобы медленно поцеловать её в висок, ощутить, как затрепетало в нём всё. Не от поцелуя, увы. — У меня был ужасный характер, Инеж. И он таким и остался. Возможно, твои слова послужили толчком. Я понимал, что должен был действовать, иначе ты просто уйдёшь.
«Иначе я потеряю тебя».
Каз прикрыл глаза. Веки — словно монументальные эстакады, а заалевшая от мороза щека припала к спутавшимся прядям её волос.
Ему осталось немного, пока страхи не заверещат так, что барабанные перепонки попросятся наружу, а руки не выдержат ощущения её голой кожи под собой и принудят прекратить всё.
«Ещё немного».
«Прошу, ещё немного».
— Мы начали с того, что я пытался утешить тебя после кошмара, а закончили на мне, — безрадостно проговорил Каз, искренне надеясь, что она отошла от той боли, что принесли за собой сны, что её не бросит в тряску упоминание о произошедшем. — Инеж, послушай, я не скажу тебе это потом, буду держать в себе, надеясь, что ты поймёшь всё сама, поэтому скажу сейчас: я бы очень хотел, чтобы ты забыла о том, что с тобой случилось, хотел, чтобы ты смогла зажить новой жизнью, но знаю, что это невозможно. Я могу только обезопасить этот мир для тебя, убрать из него таких, как Янссен. Если ты встретишь одного из них, если не сможешь… то… то скажи об этом мне. И тогда я обреку каждого на такие муки, которым не подвергал ещё никого.
Инеж ответила ему дёрганым кивком, и в неведомом всплеске нежности, топившем в себе варварские нравы Грязных Рук, Каз провёл ладонью по её спине, пользуясь оставленными минутами для того, чтобы согреть съёжившуюся в его руках девушку.
Во мгновение ока эта идиллия прервётся, и он снова станет собой, который не выдерживал, когда к нему прикасались.
Минуты погодя взращенные на жестокой лжи фобии безжалостно уничтожат то, что он пытался собрать кирпичик за кирпичиком, сокрушат все его старания, чтобы позднее, набравшись мужества, он начал заново.
Но в любое время, каким бы сломанным он ни был, Каз всегда будет тем, с кем она почувствует себя под самой надёжной защитой.
* * *
С того раннего утра миновало ещё три солнца и три луны. На четвёртую они перебрались в небольшой лесопарк, покрытый шлейфом мрака и освещаемый звёздным светилом, проливающим расплавленное серебро по тропе. Вокруг да около умиротворяющее безмолвие, время от времени прерываемое стрекотом цикад да глухим топотом лап шедшего поодаль Брутуса. По бокам аллеи стояли могучими стражами высокие деревья, раскинувшие свои тяжёлые ветви по разные стороны, а минутами позднее в этой звуковой энтропии раздалось журчание воды фонтана.
Каз вдохнул в лёгкие горсть свежего воздуха.
Ему вдруг стало скорбно: скоро всё это заменят строгие и унылые виды сереющего Кеттердама, а округа пропитается смрадом рвоты и отходов.
— Шухан и впрямь красив, — отозвалась завороженно оглядывающаяся Инеж, жадно хватающая каждую деталь совершенно новой окрестности. — Надо однажды вернуться сюда.
«Надо вернуться сюда».
Незаметно для неё Каз скомкал уголок рта в лёгкой улыбке.
Ему нравилось, как это звучало, какую надежду вселяли в него эти слова. Как они возрождали до невиданных высот то, что до этого бережно удерживалось и было совсем маленьким, тянувшимся к небу зеленеющим ростком.
Как будто не за горами день, когда ему будет разрешено звать её своей…
«Кем?» — спросил себя Каз. И не ответил. Не смог.
Он наклонился, чтобы освободить Брутуса от поводка, и щенок весело встряхнулся, почувствовав волю.
— Неси, — только и сказал Каз, бросив в мглистую даль трость, и маламут, тряхнув пухлым мохнатым крупом, ринулся за импровизированной палкой.
Каз мог бы побеспокоиться, что Брутус убежит и затеряется где-то, оставшись в огромной столице в одиночестве, но в том не было нужды. Дрессировать собак вдвое легче, чем людей, и за пару дней он приучил щенка приносить ему вещи вроде тапочек, палки и газет (последнее, правда, приходилось выдёргивать из его зубов и сходиться в долгой схватке с угрожающе рычавшим Брутусом, чтобы после читать наполовину разорванную газету).
— Уверена, что не хочешь забрать его с собой? — усмехнулся Каз, заранее предугадывая, что получит уверенное «да».
И не ошибся:
— Уверена, — на его же манер ответствовала Инеж. — Пусть останется у тебя, а я буду навещать его, возвращаясь в Кеттердам.
— Разве ты не будешь скучать по нему? — ловко скрывая сочившуюся наружу хитринку, спросил он.
— Давай тогда я и тебя в Равку заберу.
Брутус послушно вернул ему трость, и Каз, хоть и соблазнённый мыслью использовать её по назначению, снова бросил клюку и повелел щенку вернуть ему.
— Бочка нуждается во мне, — невесело напомнил он, пожалев, что в своё время так глубоко пустил корни. — А так могла бы забрать. Правда, сомневаюсь, что караван обрадуется новому жителю.
Раздался шелест в зарослях. На сей раз Брутус отыскал трость быстрее и поспешил вернуть её хозяину.
Каз потянулся, чтобы подкинуть ту ещё раз, но не успел: вместо него это сделала Инеж, пару раз взмахнувшая им в воздухе, как посохом, и присвистнула, привлекая внимание радостно скачущего щенка.
— Неси! — с душевным подъёмом воскликнула она, подбросив трость в кусты, и Брутус, затявкав, удалился.
Каз хмыкнул.
— Ты ему нравишься больше, — безобидно подметил он.
— Просто он мальчик, Каз, — с лёгкостью парировала Инеж, — а мальчикам нравится, когда к ним относятся поласковее. В особенности девочки.
«Резонно» — мысленно заключил он.
Но вслух, вестимо, сказал совсем другое:
— Даже не знаю, почему тебе так кажется.
— Вот как? — не бесхитростно, но при этом и не припадая к язвительности, цокнула Инеж. — Что ж, я напомню тебе, когда вспомнишь о моих коленях.
— Сразу с козырей решила взяться? — фыркнул Каз.
Тогда же Брутус поплёлся к ним, принося трость, и Инеж, будто именно она затеяла эту игру, вновь кинула её в кусты.
— Было, у кого учиться, — с энтузиазмом заверила она.
Каз задержал на ней взгляд, и, не сразу так, согласно кивнул, описав подбородком небольшую дугу в воздухе.
Прошло несколько дней с той ночи, когда он очнулся под её тяжкий испуганный вдох, когда тайна о въевшейся под кожу догме неприкосновенности раскрылась, а откровения, те, которых Каз не ожидал от самого себя, застилали рассудок своей прямотой и искренностью, которой не славился босс Бочки.
С той ночи Инеж стала заметно живее.
«Когда-нибудь она перестанет видеть во мне защитника».
Этот факт отзывался эгоистичной смутой, препятствовал вере в лучшее и воскрешал в нём прежнего пессимиста, когда на деле ему бы порадоваться, что однажды мир станет для неё безопаснее.
Но Каз развеял эти мысли, прогнал их, как явившихся без спросу гостей.
Возможно, в один день Инеж больше не увидит в нём защитника.
Возможно, она увидит в нём
кого-то другого.
* * *
Ледяная вода, не щадя обжигая холодом, хлестнула по лицу, разгоняла сюр по полю видимости и проникала в лёгкие через нос. Гам не утихающих волн застелил слух, низвергал тишь, а чайки высоко на небе парили стервятниками, терпеливо ожидающими, когда жалко бьющее по неистовому морю существо помрёт от бессилия и порадует легко добытым свежим мясцом.
Каз задыхался.
Как тогда, восемь лет назад.
Как всякий раз, когда его поглощали не щадящие воды, утягивающие в день, когда под ним, не шевелясь, развалилась груда гниющих заражённых чумой трупов.
«Я не хочу умирать».
Ни сейчас, ни завтра, ни через год — он не хотел умирать. Что-то в нём отчаянно норовило жить.
Каз лихорадочно, в схватке с самой жизнью, забил по моросящим голые пальцы волнам, двигая ноющими от усталости и холода ногами, разбивая водянистую поверхность в мириады прозрачных брызгов, окропляющих лицо.
До гавани не так и далеко, он мог доплыть.
Вон ведь, мелькал мост, как и все предыдущие разы, как и всегда.
Но в эти «как и всегда», не отличавшиеся один от другого, он тонул, доплыв, оказывался на самой глубине, чтобы затем очнуться в придушенном ужасе, затерянным в тумане тихо плачущего сожаления.
«Ещё немного».
«Ещё чуть-чуть».
Может, в этот раз он успеет.
Может, в этот раз опоздает Джорди, или же сжалится над младшим братом, позволит ему прервать череду опостылевших кошмаров.
Рука нырнула из воды с громоподобным всплеском, хватаясь за выступ деревянного моста. Сердце застучало, стремясь согреться, дать ему возможность обрести второе дыхание, а нога приподнялась, ища опору.
Ему не хватило секунды: чья-то пятерня схватилась за него, утягивая вниз, не желая оставлять ни единого шанса.
Джорди.
Стискивая зубы до скрипа, Каз оглянулся через плечо. Уродливая тварь, старавшаяся утянуть за собой, в одночасье была его старшим братом и не являлась им. Первые разы Каз пытался отбиться от него, ударив ногой по лицу, но лишь во время пятого сна до него дошла суть: конечности немели.
Он был абсолютно беспомощен.
— Отпусти! — рявкнул Каз.
Он больше не звал его по имени. Это не его брат — это высекалось как неизменная и единственная правда. Существо, топившее его восемь лет подряд, не имело права носить имя его брата.
Тварь заверещала. Зелёная рука, разорванная чумными нарывами, потянулась к нему, и желудок Каза скрутило от рвотных позывов.
Из воды показались чьи-то ручища, схватившие его за вывихнутую ногу, и Каз подавил болезненный стон. За тем и чьи-то пальцы сжались на его плечах, едва ли не царапая белую кожу до кровавых росчерков.
Кто-то вцепился в его локоть.
Ещё кто-то пытался дотянуться до шеи, пока Каз уворачивался, зная: если позволит прикоснуться кому-то из них к своей плоти, лишённой ткани, он не выдержит, сдастся.
«Нет!»
Он дёрнулся, и пространство разразилось мучительным рёвом восставших мертвецов. Тело напряглось, онемевшие мышцы сжались до судорог, и Каз приложил все оставшиеся силы, чтобы потянуться вперёд, отбиться от хватки тварей.
Ногти царапали белые полосы на древесине. Старых уже не было — они исчезали тогда же, когда его принимались тащить на дно.
На миг Каз чуть было не даровал возможность выиграть покойникам в триллионный раз. Он почувствовал, как собственное тело дёрнулось, кажется, сумело отбиться от одного из них, и осознание этого ввело в кратковременный ступор.
«Давай».
«Давай».
Рывок. Ещё один.
Мертвецы взревели с новой силой с каждым разом, как хватка ослаблялась, как один за другим тонул в воде и больше не выныривал.
Полностью переместившись на мост, Каз перевернулся на спину и узрел, как вместе с ним перебрался на древесину и подслеповато взирающий на него Джорди.
«Не Джорди».
«Это не мой брат».
Взмах ногой. Треск ломающейся челюсти.
Существо, напоминавшее Джорди, взвыло от боли, и в вихре ненависти Каз ударил его во второй раз, троща череп, нос, щёки, пока не откинуло склизкое от гноя отродье обратно в море.
Валяясь на мосту, глядя на бушующую стихию, Каз тяжело задрожал. Тело бросило в дрожь, а разум сводило от неверия, что спустя восемь лет он сумел отбиться, вынырнул, не дал утопить себя и, возможно, поставил конец на череде этих бесконечных мучений.
Судорожно вскочив на ноги, он, не оглядываясь больше, устремился к гавани.
Инеж.
Сон Инеж был некрепким, едва перетёкшим из дрёмы, и только потому она уловила сквозь него тяжелое дыхание лежавшего напротив Каза. Открыв слипающиеся глаза и неторопливо развернувшись, она воззрилась на него в чернильной темени, уловив, как он сжался, будто от боли, как пальцы покоившейся на подушке руки лихорадочно дёргались.
Ей не довелось долго томиться в раздумьях, чтобы ухватиться за верную мысль из всех, которые могли крутиться в сознании.
«Ему снится кошмар».
Инеж не забыла, как он вещал в напускном бесстрастии, что в страшных снах его топил убитый хворью брат, что всякий раз, как ему удавалось дотянуться до спасения, его глумливо вырывали у него из рук.
Она подвинулась к нему, неотрывно глядя на дёргающуюся руку.
В голове, как набатом, одно: делать так, как делала мама, когда её покой тревожили ужасающие сновидения.
Боясь действовать резче нужного, Инеж уложила свою руку на его, погладила кожу, молясь, чтобы её прикосновение не ухудшило ситуацию. Она прочувствовала каждый миг, когда его пальцы переходили из судорожных движений в покой, следила за каждой секундой, когда дыхание Каза выравнивалось, превращалось в размеренные вдохи-выдохи.
Когда лежавшее рядом тело было сжато не так, как будто его рвали на кровавые ошмётки.
В ту секунду, как только он успокоился, как только сны развеялись в прах, её ладонь скользнула выше, невесомо погладила по волосам, пропуская меж пальцами короткие чёрные пряди, и сама Инеж наклонилась, дабы осторожно поцеловать его некогда нахмуренный лоб.
Каз хотел стать тем, кто будет оберегать её в жизни.
Инеж могла быть той, кто убережёт его в снах.
