Каз.
По воле не изученных человечеством сил дом заполонила пустота. И оторопь. Ещё немного — и обоюдная, вырезанная в каждой мысли, в самом сознании. Так, что уже не убрать, только углубить разрез и сделать тем самым хуже. Пробравшись через непробиваемый флер обтянувшей зал мглы, Каз бережно уложил на раскрытый диван Инеж, мелко трясшуюся и затихшую лишь до рваных вдохов-выдохов. Он думал, что лучше бы она гнала его, лучше бы она вопила ему в лицо, чтобы её оставили одну, забилась в угол, обхватив себя, как будто иначе её расщепит в пыльную сонму — тогда Инеж казалась бы более настоящей, более живой, а не пустым сосудом и тряпичной куклой. Каз направился на кухню, и на несколько мгновений повисшее в пространстве затишье дало трещину так внезапно, что сердце стиснулось до размеров горошины: — Каз… — сорвалось с неё его имя, как будто в тот миг, как он исчез из виду, Инеж ощутила себя самой уязвимой. Это понимание вселяло испуг, ворвавшийся в дикарском рёве мощи и вытравляющий из него всё живое. Как тогда, восемь лет назад, когда по округе грохотал чумной кашель, от которого он всякий раз вздрагивал, забиваясь в угол сильнее, хотя и сам уже хворал, и подтаскивая к себе брата, хотя тот и сам уже был мёртв. — Я здесь, — заверил Каз, стремясь говорить невозмутимо, не давить на неё ещё пуще собственной разрастающейся паникой, но в словах предательски улавливалось напряжение. — Всё хорошо, я сейчас вернусь. На кухне темно, хоть глаз выколи. Каз на слепую отыскал бесцветный коробок и, выудив спичку, звонко чиркнул и приложил рыжее пламя к фитилям маслянистых свеч, венчавших фарфоровый канделябр. Помещение залило бледнеющими янтарными сферами, на коих не то плясали, не то застывали каменными истуканами зловещие тени — как чудища, вышедшие из-под кровати забившегося в небывалом страхе несмышлёныша. Приоткрыв ответно заскрипевший шкаф, недолго раздумывающий Каз достал оттуда пакет жасминовых цветов, предположив, что успокаивающий чай хоть немного усыпит тревоги Инеж. Чаев у них, самых разнообразных, было немало — их всех купила на шуханском рынке Инеж, нередко встречавшая с дымящейся чашей в руках алчущие рассветы. Всегда предпочитавший кофеин, Каз наблюдал за ней со стороны, завороженно следя за тем, как игриво искрились на её угольных волосах жёлтые блики сонно ёжившегося солнца. В такие минуты она была самой невинной, самой живой на всём свете — практически полная антитеза тому человеку, который ждал его в зале, который стал тенью той себя. Свист чайника каким-то странным образом привёл Каза в чувство. Сработал возложенный за слоем кожи неизвестный переключатель, прорезавший в нём громоздкую дыру и одевший в смуту, как в грязно-серый кашемир. Будь здесь мама Инеж, она бы нашла единственный верный метод, дабы растворить горечь кошмарных снов. Нина бы обняла её, утешив, найдя нужные слова из вереницы всех крутившихся, — да хоть из бреши в замкнутом сознании. Джеспер бы сделал то же самое, бросив пару шуток, таких же неуместных и нелепых, как и его шляпа. А он… …он мог предложить ей чай. Инеж бы оценила его заботу, пока Каза повергала в удручённость собственная беспомощность. Он мог придумать план спасения за доли секунды, действуя на ходу и отбиваясь хоть от летящего в него снаряда от огнестрельного оружия, хоть от напавших разом да зверски рвущих его врагов, коим претила мысль о его существовании. Помочь Инеж наравне со всем этим казалось так просто, а ему и нечего предложить ей, кроме чашки чая. В тусклом свете горящих свечей Каз вернулся обратно в зал. Канделябр улёгся на стол с секундным стуком, рассеявшим безмолвие поздней ночи, а чашка погодя немного оказалась протянута ей. — Это жасмин, — коротко объяснил он. Инеж приняла чай с молчаливой благодарностью. Пока она бесшумно дула, разгоняя извилистый горячий пар, Каз осторожно сел рядом. Переполох всех пресловутых «за» и «вопреки» затягивал несуществующую удавку раба своих сардонически визжащих сомнений, душил, с омерзительным треском превращая в костяную кашу гортань. Что он должен был делать? Чем он мог помочь ей, а чем неосознанно благоволить её ужасу оказать на неё большее давление? Затуманенный взор опустился к перчаткам, а подсознание услужливо напомнило, как по крупицам выстраивалось осознание, что он собственноручно дал Инеж возможность лишить его здравого рассудка. Новое, более ненавистное, чем предыдущее, прозвучало трелью разорвавшего небеса грома: он тоже мог сделать это с ней. Он тоже мог уничтожить её. Инеж сделала один глоток, после чего чашка встала рядом с канделябром. — Я не хотела, чтобы ты это видел. Это прозвучало в мутной темноте индиговой ночи — в такую же мутную темноту его мыслей. Прозвучало отрешенно и досадливо, и внутри истерзанного тела всё сжато. Нет, он не пронзал её стальным взглядом неописуемой горечи, не оскорблялся от того, что слова Инеж прошелестели в глуши так, будто перед ним ей в тягость выпустить на волю то, что по-стервятничьи выклёвывало её сердце («и кто в этом виноват?» — вопил некто в голове, чертя руками в воздухе: понимай сам! И Каз понимал — не глуп ведь). — Но я уже увидел, — отзвучало мрачно от него. Непоколебимое «и хочу помочь тебе» застыло в тишине, не прозвучало. Инеж не проронила ни слова, лишь притянула к себе ноги и прижала колени к груди, чтобы тут же обнять их, зарыться в них подбородком и словно бы уменьшиться. Одеяло повисло на её опущенных плечах, как поношенные веками лохмотья, пока пальцы отходили от дрожи, приобретали отобранную сном статичность. Из неё как будто все краски вытянули. Вдруг — Каз едва ли не дрогнул от неожиданности — артикуляция её губ восстановилась, и Инеж задёргала ими, норовя прервать немоту. — Это не всегда проходило так тяжело, — призналась она. — Просто в этот раз сон… он… он был более реалистичным, чем до этого. Гезен, почему это звучало как оправдание? Инеж так и не посмотрела на него с той поры, как он уложил её на диван и удалился на кухню. Словно понимала, что если поднимет голову, если посмотрит на него, всего один раз, то… всё. Она просто вывернет его душу наизнанку. Прикончит тем, насколько он бессилен в этой ситуации. — Перед тем, как снова выплыть на охоту за работорговцами, я всегда закупалась юрдой. Спать на корабле, будучи в тёмной каюте или трюме, пока «Призрака» раскачивало волнами, я не могла: это сразу напоминало мне невольничий корабль и день, когда меня украли. Легче было бороться с недосыпом, чем… чем… Она замолкла так же резко, как и заговорила. Каз, впрочем, всё понял и без объяснений. На чистом напоре, неистовстве, мгновенном белом кипении ненависти, он вслушался в то, как взвилась чёрным вихрем потуга обращать живых людей в изодранное нечто, валяющееся в липкой и неважной чьей крови. Зря он дал Янссену умереть так легко: надо было пихнуть ему в глотку этот договор о переходе руководства на завод, чтобы он давился им и ни один человек снаружи не услышал старческих стенаний, привязать его к стулу, а следом, не утомляя себя расчётом, осточертевшей сулийской гуманностью и не умеривая силы, машинально ломать и отрезать по куску плоти, пока тот не захлебнулся бы в крови и не откинулся прежде, чем на него полетел бы решающий удар. И к чёрту весь его винный завод! К чёрту то, что ему так щедро выдали возможность заработать вдвое больше крюге! Кулаки Каза сжались. Он бы нашёл каждого, кто довёл Инеж до такого состояния, оставил бы на самый конец Хелен Ван Хауден и убивал их так медленно и мучительно, чтобы те напоследок вымаливали о пощаде, под коей будет подразумеваться быстрая смерть. Каз бы убивал, не жалея, но Инеж всё равно будет помнить всё, будет просыпаться от ночных кошмаров и бояться его необдуманных прикосновений, пусть её обидчики и превратятся в кровавую гниль. Он бы отыскал способ стереть ей память, заставить забыть все месяцы, которые ей пришлось провести в Зверинце, — мало ли, бывают на свете способные шаманы или сильнодействующий гипноз — чтобы больше не видеть росчерк страха в её глазах. Каз бы стёр эти воспоминания, не думая, но он всё равно будет жить, зная, что с ней сделали, помня, как она дрожала в его руках, хваталась за него, точно стоит ему отойти, как чьи-то алчные ручища потянутся к ней из ниоткуда. Каз был воистину беспомощен. — Есть ли что-то, что я могу для тебя сделать? — словно нить, проникающая сквозь молчание, раздался его голос. Глупый вопрос: существуй такая возможность, чтобы превращать страшные сны в ничего, — или хотя бы смягчить их углы — он бы давно ухватился за неё и перестал мучить себя видениями, в коих ничего не смысливший Джорди топил его за секунду до спасения. Существуй такая возможность, и он бы не просыпался, уносимый чьими-то руками в глубины моросящей воды и ощущающий, как огонь срывался из-под век. Каз пригляделся, потому что даже в темени он рассмотрел, как опаловые глаза Инеж блеснули, как в них загорелась жизнь, но это, к его величайшему сожалению, была не та жизнь, которую он видел там всякий раз, как неотрывно в них смотрел, заглядывая в своё отражение. — Каз, каким бы всесильным ты ни был, ты не можешь контролировать мои сны. Не мог. Конечно, не мог! Он не мог абсолютно ничего, куда уж контролировать сны! Но челюсть Каза всё равно напряжённо сжалась. — Прошу, не говори мне, чего я не могу сделать, — менее жёстко, чем он мог бы, чем он делал в случаях, когда кто-то из банды не вовремя впадал в осадок, изрёк Каз. — Лучше скажи, чем бы я мог помочь тебе. Хоть немного. «Хоть чем-то». Какой-то отдалённой частью себя Каз понимал, что ему не стоило давить на неё. Может, ему и вовсе стоило молчать, ожидая момента, когда Инеж хватит воли отойти от увиденного, а не теребить душу расспросами и требованиями, но Каз, с десяти лет оставшийся ответственным за самого себя, лишившийся поддержки так же, как и разучившийся её оказывать, только учился жить нормальной жизнью. Жить заново. В тишине, без спешки на ответ, Инеж так и сидела, отыскав в пространстве точку, отвечающей лишь за фокус, приковывающий к себе внимание. А потом, неожиданно так, наклонилась в бок, припала к нему, прижалась к нему, да так, что Каз, не предвидевший того, замер, боясь пошевелиться. То абсурд: они уже полулежали на этом диване, он уже обнимал её, пока она льнула к нему спиной, и никто не отпрянул друг от друга в проигранном противостоянии древним фобиям. Разница заключалась только в том, что тогда Каз боялся за себя, а за себя предаваться страху гораздо легче и терпимее, чем за Инеж. «Что мне делать?» Или, лучше спросить: что она ждала от него? Он боялся, что Инеж не выдержит. Что она утонет. И что утопит её именно он — случайно, нажав под неправильным углом, но заставив её задохнуться в силках метафоричных вод. Спрятанное под взъерошенными волосами лицо уткнулось ему в грудь. Руки Каза, застывшие в сантиметрах от неё сломанным кольцом, не знающие, куда им деться, что предпринять, сомкнулись вокруг худого тельца, осторожно прижали её к себе. Дёрнувшись, он зарылся носом в чёрную гриву её волос, а ладонь, всё ещё скрытая бронёй, в неловком утешении прошлась по едва заметно дрожавшей спине. Ещё немного, и, думал Каз, он начнёт трястись вместе с ней, почти синхронно, переживая тот же ужас. Ладонь, старавшаяся усмирить боль, застыла. В разум гарпуном врезалось напоминание, что в прошлый раз ему удалось продержаться чуть больше двадцати шести минут, прежде чем гаптофобия взяла своё. Что будет, если он понадобится Инеж хоть немного дольше той грани, до которой ему перепала возможность дойти? Он ведь не сможет, он шарахнется от неё, не сумев сделать самое простое, и оставит, чтобы она выныривала из своих кошмаров в одиночку. Инеж его простит. Каз себя — уже никогда. — Расскажи мне что-то. Тихо, и как он вообще услышал — не поймёшь. Будто и не голос вовсе, а обыкновенное шевеление губ. — Что ты хочешь услышать? — хрипло вопросил Каз. Он мог рассказать ей что угодно, но почему-то Каз сомневался, что подробное описание грядущего расчленения Танте Хелен окажется именно тем, что Инеж хотела бы послушать. Она повозилась, удобнее устраиваясь в его руках, точно это было самым надёжным местом во всём их убогом мироздании. — Это неважно, — отрешенно изрекла Инеж. — Что-то весёлое, грустное, страшное — ты просто говори, это… как-то отвлечёт, напомнит, что я тут не одна, — и тут с неё вырвался тягостный гулкий выдох, рассёкший временное безмолвие. — Я просто чувствую, что с тобой в такие моменты я в большей безопасности, чем когда остаюсь сама с собой. Каз против воли задержал дыхание от услышанного. Сколько, бывало, его травило осмысление, что он сам побудил Инеж либо доверять ему с опаской, либо не доверять совсем — теперь это обратилось в уносимый ветром прах. Она слишком сильно доверяла ему свои страхи, свои тайны, себя, и забывала ведь, забывала, кто он такой, что перед ней настоящий ублюдок из завалявшихся в пыли и крови трущоб, который мог воспользоваться против неё всеми полученными знаниями, специально или нет. Это слишком для него. Для неё — тоже. Но раз Инеж могла, раз она отдавала ему едва ли не последнее, что от неё оставалось, Каз был обязан отплатить ей тем же. Он знал, что будет долго корить себя за то, что сделает. Знал, что когда-нибудь возненавидит, что решился рассказать ей всё. Тем не менее… — Ты много раз спрашивала, что со мной произошло. Как я дошёл до всего… этого. Инеж затихла. Казалось, она перестала дышать, а сердце прекратило свою неумолчную чекань, будто в этой сумятице возникал риск не услышать одно слово и полностью утерять нить повествования. Она наверняка догадалась, что скрывало за собой многозначительное «этого»: Бочка, Отбросы, приход Грязных Рук, вражда с Пеккой Роллинсом, перчатки. Каз подумал о том, чтобы воспротивиться тому, заявить как можно настойчивее, что ей всё послышалось, но он отмёл эту идею. Сделал вид, будто та и не вспыхнула в его сознании, не заговорила о себе. Это будет нечестно по отношению к Инеж. Только не после того, что он узнал. — Мне было десять. Это произошло почти сразу, как оказалось, что Роллинс обманул моего брата. Слова вылетали из него с неуверенностью, и тишь зала с треском разбивалась о них подобно птице, наткнувшейся в полёте на высоченный клиф. Он говорил так, словно сознанием был далеко, не здесь, словно не осознавал до конца, что творил. — Денег оплатить проживание в пансионате уже не было, поэтому нас выгнали оттуда, и нам с Джорди пришлось скитаться по улице, — продолжил Каз. И всё вдруг встало перед ним: вот они с братом засыпали под мостом, не найдя себе приют, вот их выгнали Портовые Лезвия, перед этим украв его и так потёртые дырявые ботинки и бросив его в канаву, из которой потом Каза вытащил Джорди. Ребёнком воспринимать всё было легче: вся надежда, как ни глянь, возлегла на брата. Он ведь старше, он мог позаботиться о нём, защитить. Каз просто забывал, — или даже не думал — что Джорди тоже был ребёнком. Забывал, что о Джорди тоже надо бы позаботиться, что и его надо защитить. — Через двое суток в Кеттердам приплыл какой-то корабль: может, купеческий, может, с какой-то делегацией — я так и не узнал этого. Он занёс в Керчию болезнь, которую люди позже окрестили чумой Придворной Дамы. В ушах, как гулом выстрелившего пистолета, звуки каторжного кашля, рвоты и отхаркивания кровавой мокроты, и Каз вперился потемневшими глазами в окно. Возможно, ему будет легче говорить, если он не увидит взгляд Инеж, не рассмотрит в них ни страх, ни ужас, ни сожаление. — Вокруг бродили больные, умирающие и уже умершие, — произнёс он сквозь напряжение, выдавливая из себя по слову. — В какой-то момент мы с братом тоже заразились. У меня началась лихорадка. Джорди со временем совсем притих, не издавал ни слова, ни звука. Я думал, он потерял сознание или был очень напуган происходящим, что утерял дар речи, но только потом понял, что он был мёртв. На секунду воображение сыграло с ним в злую шутку: ему привиделось, что в руках у него не Инеж, не здоровый человек, а вздутая от гнойных язв плоть брата. Что по нему хлестала появившаяся из пустоты вода, утягивающая в никуда, убивающая, топящая в старых кошмарах и скрывающая не до конца зажившие шрамы. — Погибших от чумы не хоронили в Кеттердаме: слишком большой риск, что зараза пойдёт дальше и уничтожит не тронутое болезнью население. Трупы просто кремировали, собирая на Баржу Жнеца, или отправляли за пределы Кеттердама, чтобы их захоронили. Пришёл день, когда чумные носильщики добрались и до нас. Я был тогда слишком слаб, чтобы сказать что-то, дать знать, что я живой, и меня забрали, бросив на гору трупов. Их была целая куча. Все позеленевшие, склизкие, с гнойными язвами на коже. Я не знал, чего во мне было больше: страха или отвращения. И под ладонью, прямо на коже, точно вновь застыла слизь. Та, которая была повсюду, покрывала собой чернеющие геморрагии и некроз поражённых тканей. В голове, как табуном, испуганное «омерзительно». На пальцах — не тогда, а сейчас, именно в чёртовое «сейчас» — осела дрожь. — Только когда лодка уплыла, я смог найти силы закричать, но меня уже не слышали, — возобновил Каз свою историю, ощутив, как в его хватке Инеж заёрзала, как если бы хотела напомнить: «я ещё тут, и я хочу услышать конец». — Надо было выбраться оттуда прежде, чем меня бы, приняв за мёртвого, сожгли или закопали заживо. Я перекинул тело Джорди в воду и использовал его как плот, чтобы доплыть до гавани. А потом оставил его — всё равно он ничего уже не чувствовал. В тот день и появилась моя неприязнь к касаниям: я всегда вспоминаю груду заражённых трупов всякий раз, как приходится прикасаться к кому-то голой кожей. В тот день я понял, что мне нужна броня. Каз посмотрел на эту броню. На чёрную кожу, обтянувшую его руки. Когда-то доспехи, спасавшие его от участи забиться в панической атаке, а теперь — самое ненавистное, с чем ему приходилось сталкиваться. — Я тоже вижу кошмары, — для заключения истории признался Каз. — В них я плыву до деревянного моста, ведущего к берегу, и тогда, когда я уже собираюсь выкарабкаться, меня хватает из-под воды Джорди. За ним и другие трупы, пытающиеся утянуть меня на дно моря. Исход всегда один: я не удерживаюсь и тону. Инеж слушала его молча, так, что в какое-то мгновение он даже забыл, что у него был слушатель, что он не рассказывал о своём прошлом в пустоту. Она молчала так, что Каз забеспокоился: может, не стоило ей пока что знать об этом. Может, было всуе открывать правду в такой момент, когда Инеж и без столь трагичных повестей негде скрыться от ужасов, кроме как в его ненароком пообещавших защиту руках. Может, стоило соврать, сказать, что он пошутил, что ничего из сказанного не являлось правдой, и только годы спустя, когда она будет в подходящем состоянии, признаться, что это была не шутка. Может, ему вообще не стоило это рассказывать это и надо было придумать что-то, что окажется менее трагичным. Но поздно воротить прошлое — это Каз понял, когда она подалась ближе — хотя, казалось бы, куда уж ближе? — и обняла его за плечи, стиснула их. Каз уловил, как миг тишины разрубил рваный вздох. — Инеж? — осторожно окликнул он её, с опаской сняв перчатки и прикоснувшись к ней без всякой брони. Сердце за рёбрами содрогалось до того неудержимо и яростно, что Каз удивился, как она того не чувствовала. — Инеж, я… я рассказал тебе это не для того, чтобы ты плакала. Но она не плакала. По крайней мере, он не ощутил холодной влаги слёз на тонкой ткани одежды. — Я… всё х-хорошо, — кое-как выдавила из себя Инеж. — Просто… я всегда хотела узнать правду о тебе, узнать, ч-что с тобой случилось, но… но… я не думала, что правда будет такой. И впрямь. Кто бы подумал? Кто бы мог решить, что Грязные Руки шагнул в Бочку только потому, что когда-то побарахтался на трупах и с тех пор вспоминал о них всякий раз, как притрагивался к кому-то? Каз зажмурился. Под веками мрак чуть ли не такой же, как в зале, освящаемом только лунным жемчугом да светом догорающих свечей. Он мог не выжить в тот день. Почил бы, не сумев сделать ничего, пока его заживо сожгли бы на открытом огне, или задохнулся бы грудой земли, под которой в редких случаях засыпали чумных покойников, если на Чёрной Вуали ещё оставалось место. Его могли съесть акулы, пока он трепыхался на трупе Джорди, или Каз просто сдался бы, позволив Кеттердаму убить его задолго до того, как он ворвётся к Грошовым Львам с местью. Исход, который сулила его не состоявшаяся смерть, не менялся: Пекка бы правил в Бочке, так и не познав кары за свои деяния. Отбросы так бы и не превратились в кого-то больше, чем в кучку неудачников. За Инеж бы никто не пришёл. Никто бы не вытащил её. Не защитил. Не дал кинжал, чтобы она оборонялась, когда рядом никого не будет. Не вернул её родителям. Не позаботился о ней. Как много этих «не», которых им посчастливилось миновать. — Об этом никто не знает, — твёрдо процедил Каз. Вместо сурового «и никто не должен». Инеж поймёт это сама. И поняла ведь: — Спасибо, что рассказал мне, — пролепетала она, но в голосе том больше скорби, чем благодарности. — Ты слишком много открыла о себе за всё это время. Порой я думаю, что даже больше, чем заслуживаю того, — ровным тоном сознался Каз, чувствуя, как мерно блуждали тонкие бронзовые пальцы по его спине, скрытой за тканью рубашки. — Тебе легче? Инеж не ответила. Она потянулась, зарываясь лицом в ложбинку между его шеей и плечом, и Каз вздрогнул. Легче ей, или нет — Инеж в обеих вариациях всё ещё не хотела его отпускать. — Побудь со мной, — тихомолком попросила она, пытаясь устроиться удобнее, сжаться озябшим птенцом, желавшим найти тепло в нём. Пальцы Каза — пальцы изувера, лжеца и садиста — непривычно мягко зарылись ей в волосы. Другая рука обвила осиную талию, притянула её к себе, не оставила между ними ничего, кроме соприкосновения двух разорванных тел.ГЛАВА 19. Когда оживают призраки.
31 мая 2024 г. в 14:10