Шоколад

Лайту снится странное место — большое, полутёмное помещение, неровные полоски света из маленьких окон под потолком на полу, ритмичный, неживой шум вентилятора над головой… Ему снится, что его раскрыли, загнали наконец в угол, снится толпа людей с поднятыми на него пистолетами — он никогда не может разобрать и запомнить их лиц, сколько бы ни вглядывался — раз за разом, ночь за ночью; но лица эти неизменно перекошены — злобой и ужасом, и только на нескольких он видит — боль и сожаление, и он всё время ищет их, ищет — и не может найти. Лайту снится, что отец в него стреляет — дурацкая игрушка, где один застрявший где-то по центру груди, как фантом пули, кадр всё бежит и бежит по кругу, — стреляет без боли и сожаления, и пусть родительская любовь для него — скорее далёкий и невнятный шум моря в ракушке, как память о потере, случившейся давным-давно, и он с детства не признавал никаких авторитетов, кроме себя, — эта рана не равна любой другой, даже если она не в грудь, а в воздух. И, наконец, ему снятся ненавистные, повторяющиеся не видения даже — пытки: с острой, алчной болью — за грудиной, нежелающей рубцеваться, каждый раз вытаскивающей клинок — и загоняющей снова; разрезающей воздух прямо в горле, подкашивающей ноги, бросающей на колени, — после того как он убил L. И его бесконечные «прости, прости, прости… прости!!.» — пока вкус слов во рту не сравняется со вкусом крови. … За то, что он убил L. «Я ненавижу тебя за одно за это», — думает Лайт. За — ненастоящую, фальшивую вину, которую не могут испытывать боги. — Почему ты врёшь мне, Лайт? — вдруг спрашивает детектив. И смотрит, и где-то глубоко в его глазах — темнота, и Лайт снова вспоминает голос на краю бездны: «Не подходи…». — Когда ты последний раз говорил правду? Лайт знает, что кошмары — это цена. Шинигами давно ему это говорил, и он всегда знал, что будет её платить — всю свою вечность. Потому что только тогда Новый мир родится. Потому что его мечта — важнее него самого. Но было бы лучше, если бы L держал язык за зубами. Это повод ненавидеть его ещё больше. — Если ты скажешь мне, Лайт-кун, что тебе снится, я обещаю рассказать тебе то, что интересует тебя. Всё, кроме настоящего имени. Оно не будет известно никому и никогда. «Никому и никогда. Ты ошибаешься, L. Но… Проклятье, L!» Кажется, он только сейчас понял, как же сильно он его ненавидит. «Всё, что тебя интересует». Если бы L сейчас просто взял и назвал Кире своё имя — это было бы просто чуть менее интересно. Но он предлагает лучше. Ягами снова скользит глазами по почти готовому стрит-флешу в руках, почти попавшемуся журавлю, — и едва удерживается чтобы не расхохотаться. L скоро умрёт — снова вспоминает Лайт. Как мантра, молитва — и это будто открывает узкий поток правды в горле. — Хорошо, — говорит он. — Я расскажу тебе. — Знаешь, Лайт, — вдруг перебивает его L. — В последнее время мне часто снишься ты. Ягами вскидывается. Это прогоняет, как порыв бриза, даже фоновый гул в ушах о смерти его заклятого врага. — Я?.. — и сейчас его взгляд — почти по-настоящему честный. — Да, Лайт. Например — мне снится, что ты стоишь и говоришь со мной. Говоришь, что ты — мой друг. А потом, не прекращая говорить, ты снимаешь передо мной рубашку… — поганец рассказывает это с совершенно ровным выражением лица, и Лайт уверен, что он это специально, — слова, которыми он будто пытается его спровоцировать. — Я предполагаю, что это персеверация образов¹¹ — мы ведь долго вынужденно делили одну постель, и я видел очень часто, как ты раздеваешься, поэтому это закрепилось в памяти… А что думаешь об этом ты, Лайт-кун? — прямой, лживый взгляд. Кира так привык к тому, что L постоянно обращается к нему с вопросом, перебрасывая мяч, что больше уже даже не задумывается, когда мышцы реагируют поймать — мысль, чтобы ответить — и вернуть её. Привыкли так же, как двигаться, чтобы дышать. — И всё? — Лайт крепко держит карты пальцами, хотя они вряд ли убегут. — Я не считаю, что это повторение. Даже если и так — из всего, что я делал перед твоими глазами, тебе почему-то снится именно это. — Я думаю, снять рубашку означает — открыться, Рюдзаки, — вдруг заявляет он. L с честностью Лайта не знаком, но теперь, когда тот чуть с ним поделился, он видит, что она прямая, рискованная и очень опасная — для обоих, как два обжигающе-холодных клинка у горла каждого. И ему нравится. «Кира, ты поэтому предпочитаешь лгать?» — думает L. «L умрет, умрёт…» — думает Лайт. Уже почти можно. Ну хоть чуть-чуть. Сказать ему, показать ему — как он L ненавидит, кто он на самом деле… Иногда Лайту кажется, что он умирает от свернувшегося где-то в животе желания схватить вечно остранённого, холодного, непозволительно далёкого от его ненависти врага за воротник и прошептать, хрипло, жарко, близко: «Ты прав, L. Ты всегда был прав» — … А потом ты скрутил рубашку, как жгут, подошёл ко мне, глядя в глаза, — и начал меня душить... Я не мог пошевелиться, — говорит L и продолжает: — А в другом сне ты воткнул мне нож в живот и прошептал на ухо: «Я снял рубашку, чтобы не выпачкаться кровью, L. Твоя кровь должна быть только на моих руках — но не на одежде…» И горячий ком жажды в животе Лайта начинает жечь. А кровь в ушах — стучать. «Ублюдок!» Честность L тоже бывает опасной. И сквозь тёмный прилив ярости пробивается, что да — это великолепно. Он другого и не ждал. L сейчас действительно был откровенен. И Кира подпишет себе же анафему, если не вгрызётся сейчас в эту внезапно открывшуюся рану в сплошной, казалось бы, броне, невзирая на холод лезвия у шеи. Лайт чувствует, что начинает дрожать, будто от сильного желания. Это можно спутать с сексуальным возбуждением. И похоже — его второй раз в жизни смогли соблазнить чем-то, перед чем он не может устоять. «... И даже не представляешь — насколько ты был прав, — думает Лайт. — Твоя кровь должна быть на мне — я разделся бы, чтобы лучше чувствовать, как ты истекаешь ею». Сны показывают страхи и желания. А страхи и желания — это слабости. Маленькие рычаги, скрытые в тени уверенных слов и громогласных поступков, надавив на которые можно заставить сделать практически что угодно. Даже без Тетради смерти. L не боится Киры — вернее, боится его не так, как боятся другие. Это не страх — но много лучше страха. Где-то в Кире лежит слабость L. Точно. Лайт чувствует это теперь так же ясно, как звери чувствуют свежую кровь. Так вот от чего он дрожит. — Ты обещал мне рассказать всё, о чём я не попрошу. Кроме имени. Верно? — Всё так, Лайт-кун. И тянущее, осязаемое удовлетворение собирается где-то в точке внизу живота Лайта, когда сквозь полуопущенные ресницы он замечает, как L начинает беспокойно тереть один палец ступни о другой. — Когда я убивал тебя в твоём сне… Что ты чувствовал? Вопрос застал L врасплох, как вирус, неожиданно проникший в компьютер, — он широко открыл глаза, поджал и отпустил бледные губы, чуть покачиваясь. — Что я чувствовал?.. — L следовал за Кирой, за его словами, повторял их, как апостолы повторяют слова бога. Только он не согласился бы никогда на второе место. Поэтому-то они и застряли с этой игрой. Через стол — этот условный барьер, на самом деле не разделяющий их, ибо что может разделить с соперником, который и так читает твои мысли, а ты — его? Через стол L видел, как Лайт позволил себе чуть усмехнуться. L был уверен, что именно так должна выглядеть улыбка Киры. И от этой улыбки Лайта плечам стало зябко. Но L не подал виду, только вновь, обдумывая, укусил свою губу вместо большого пальца, которым придерживал карты. — Мне было страшно. Я смотрел в твои глаза, Лайт-кун, и думал, почему мой единственный друг убивает меня. Это — то, что беспокоило меня в тот момент. L смотрит вперёд, не на Лайта — но за Лайта, своими огромными, нечеловеческими глазами, в непроглядном цвете которых он всегда прятал себя, все свои радость, тревогу и ужас, и потому страх, который невидим, — намного страшнее, и сразу же возвращается, как волна: «… Прости, прости, прости!!.» — где-то над виском, пытаясь проломить череп. — Прости меня, — вдруг вырывается у Лайта. — Мне жаль… — И он, забывший вкус искренности, удивляется. Неужели он переиграл со своей ролью?. Перестарался, дошёл до того, что лживая забота теперь саднит в горле. С этим надо поскорее заканчивать. — ... Я понимаю тебя, Лайт-кун. Возможно, на твоём месте я поступил бы так же… — Нет, что ты! — и сейчас Лайт действительно сбит с толку. Он же всегда желал, чтобы единственный, самый важный на свете враг его искренне, самоотверженно, беспамятно ненавидел. Но слова выскакивают раньше, чем он успевает стиснуть челюсти. И чёртов L, но за грудиной скребёт, и солёный, тошнотворный вкус во рту — не проходит. — Это просто сон, но… Ты бы не стал этого делать, Рюдзаки, — уверяет он, снова восстановив землю под ногами. — И я бы не стал! L — тот, кого Лайт назвал Рюдзаки, чувствовал, как внутри копошится ненависть. Кира пробирался в его сны, в его кошмары, за те короткие часы отдыха. И ненависть эта не была адресована Кире непосредственно, но — лжи Лайта. «Прости меня… Мне так жаль…» слетело с губ Ягами под давлением ситуации. Даже психика Лайта иногда даёт сбой, и L это знал, используя правду как оружие, в то время как Кира использовал — ложь. И L ненавидел его ложь. Он продолжал смотреть своему страху в лицо, анализируя сказанное «прости меня…», — в лицо Кире. Произнесённые им слова дотронулись до сердца, L обнажил его для Киры, чтобы выиграть. Поставил своё сердце на кон. Вряд ли тот ожидал такого, ведь сердца — это то, что всегда было в его власти. И теперь у него сердце L. L ощущал, как быстрее бьётся пульс. Слова Киры проникали внутрь, обретая форму, и прикасались к живому кровеносному органу непосредственно. Лайт извинился за его смерть во сне. Его искренность заставляла чувствовать одновременно совсем человеческий, обычный страх и холодное уважение всемирно известного детектива. Кира попросил прощения за то, что собирается сделать. Мрачные мысли накатывали, и L был вынужден вести борьбу ещё и с ними. Но хоть и под давлением, Лайт впервые был настолько искренним с L, что это задело самого детектива. — Лайт-кун, ты… — Губы L задрожали, будто он хотел ответить искренностью на искренность. А затем в голове появилось: «И я бы не стал!», снова разделившее их ложью. Это была попытка Киры взять ситуацию в свои руки. Но L не мог предаться анализу, L сидел ошарашенный, всё ещё в шоке от того, что Лайт прежде использовал правду против него. Это «прости меня…». Даже жаль было, что Лайт так быстро постарался исправить ситуацию. L на мгновение показалось, что он видит его душу, вновь скрытую за «и я бы не стал!». L ёрзал на кресле. — Ты — очень интересный человек, Лайт-кун. Я был бы признателен, если бы ты сказал мне правду перед тем, как проститься. Он сказал это почти обиженно. Сомнение точило изнутри: «Лайт бы не стал… Кира бы не стал…» — Твоё утверждение вызывает во мне сомнение, Лайт-кун. Он видит, как Ягами хмурится — искренне недовольный подросток, которого не слушают. — Потому что ты по-прежнему подозреваешь меня! — снова возмущается Лайт, даже наверняка зная, что L давно уже тошнит от этого повторяющегося спектакля. — Даже здесь! Да, конечно, потому что если я Кира — я тебе лгу. Но я не Кира, и поэтому я знаю, что не стал бы тебя убивать. — И конечно, L, — уверяет он, — я скажу тебе то, о чём ты попросишь. Но прощаться ещё рано, — вдруг отмечает Лайт. — Мы пока Киру не поймали. Надеюсь, ты вообще не забыл, для чего мы здесь находимся?! Что-то давно нет сигнала… С твоей рацией всё в порядке?.. — Она настроена, Лайт-кун. Лайт — актёр, он — хорош. И он — лжив. И это обидно. В конце концов, мог бы быть чуть-чуть искренней — хотя бы здесь, на одиноком острове, когда нет нужды разыгрывать сцену для свидетелей. Хотя бы из уважения. Лайт некоторое время ждёт, потом наклоняется вперёд, сцепляя руки с картами в замок, — так, как будто самое важное для него — это чтобы L его сейчас услышал. — Я думаю... Когда мы поймаем Киру — эти кошмары больше не будут тебя мучить. Я очень тебе этого желаю, — и он улыбается — легко, открыто, сочувственно, как человек, который умеет быть на чьей-либо стороне, — и берёт в руки колоду — с последней картой, намереваясь L уничтожить. В конце концов, это даже правда, которую L так хотел. Когда все закончится — Кира ему больше снится не будет. Как и ничего больше. — А теперь я хочу услышать, что снится Лайт-куну, — не успокаивается детектив. Чёрные круги под глазами будто становятся глубже, и взгляд, направленный на Киру, — прицельнее. Он хочет взамен вогнать-таки нож Лайту в глотку. Ожидаемо. Лайт медленно снимает «сжигаемую» карту — последнюю в их игре, крутит её в пальцах и представляет себе огонь. За такую информацию нужно заплатить — это ясно. И в конце концов — L умрёт. Можно и поделиться с ним маленькой частью правды — его личного наркотика. — Мне снится иногда, что в меня стреляют. Мой отец. Он смотрит L в глаза, зная, что это выстрел с шести шагов. Пусть кто угодно думает, что лицо, скрывающееся под безликой буквой, не способно ни на какую эмпатию и человеческие чувства — Лайту уже известно, что поставить клеймо бездушности на его соперника недальновидно поспешили, и что справедливость в конце концов догонит каждого, на ком вина. И с тем же неизменным удовлетворением он смотрит, как его ненастоящий друг смотрит куда-то вниз и снова трёт пальцы ног — Полагаю, я должен извиниться пред Лайт-куном, — нервничая, L опять начинает использовать третье лицо, обращаясь к нему. — Тогда я попросил господина Ягами сделать это, потому что видел это лучшим способом выяснить… — Ты не должен, — обрывает его Лайт. — Я понимаю, что тебе пришлось пойти… на крайние меры, — он тоже опускает глаза, красиво играя не особо удавшегося лжеца, своим лёгким, фальшивым прощением обрывая возможность для L даже попытаться объясниться. И если хоть маленький кусочек вины увяз в детективе где-то глубоко, после того что он сделал, — он, называвший Лайта другом, — теперь он так и останется внутри, и будет нарывать. И это и есть — наказание. — Поэтому я не хотел говорить тебе о снах… Лайт держит руку на карте. Он положит её — и L умрёт… И он сам только что «простил» своего врага, быстрее него самого, чтобы тот не смог этого наказания избежать. Идеально. Впрочем, он, на деле, не так злится на L, как должен бы — после того, как тот буквально отправил его отца в него стрелять. Нет, не так. Конечно, он злится. Он ненавидит этого ублюдка. Да, ненавидит. Но его злость — другая. Кира отлично понимает свое отражение. В конце концов, он сам поступал не менее жестоко. Проклятое место. С этим, конечно, пора заканчивать. И он, так же не поднимая глаз, медленно сбрасывает карту, немного тянет перед тем, как положить наконец ривер — свою победу, слушая глубокий, медленный стук сердца о рёбра. Пикового валета не было в раскладе, и шансы есть… Чёрная карта "J", резкий контраст с мутной красной столешницей… Треф. Журавль стрелой уходит в мутные облака, низкие, пустые, сочащиеся обещанием грозы… Пальцы крепче стискивают сложившийся стрит — маленькое трепещущее тельце, крошечное, отдающее бешеным пульсом сердечко. Это всё равно отлично. И Лайт смотрит на непроницаемые глаза врага своего — не важно уже, что за ними! Как тот медленно, аккуратно до неприличия кладёт двумя пальцами на стол две шоколадки. Только две! Лайт усмехается. Боже мой! Расслабленность снова захватывает тело, он решает, что даже поднимать не будет: его выигрыш не количественный, и вначале просто отвечает. Но потом — потом Кира не выдерживает. Нет. Так не пойдёт. Он хочет эту победу — ещё одну. Да, ему всегда будет мало. И L должен понять, что спорить с богами — плохое решение. Поэтому он добавляет ещё две аккуратных фишки — совсем немного, и смотрит, прищурившись, в который раз уже наслаждаясь собственным великодушием, как детектив, опять ёрзая в кресле, подвигает свои плитки. Учитывая состояние его фишек, даже такая малость — серьёзная потеря. Лайт скользит взглядом по столу. Сейчас в банке — сорок четыре шоколадки. Сорок четыре, L. «L, ты знал?.. Шинигами… едят только яблоки». Несносный детектив, пожирая взглядом прямоугольники карт, кладёт на стол свою тройку (предсказуемо, L — и неплохо, но всё-таки недостаточно, чтобы идти практически ва-банк. Недостаточно, чтобы спорить). … И пикового валета. Пиковый валет — ЕГО валет, — которого с самого начала заграбастало это чудовище! Предатель-журавль, попавшийся в чужой силок. Не может быть. Не может быть! Рюдзаки молчит, склонив голову набок. Наконец он открывает рот — каждый раз, когда он это делает, он будто специально старается довести Лайта не до красного — до белого уже каления. И часто успешно. — У меня фул хаус, Лайт, — будто его соперник внезапно ослеп, и не может видеть. — Эта комбинация старше стрита. В этом раунде ты проиграл. … А может, L не так уже далёк от истины, и Лайта ослепило. С резким, неприятным звоном разлетается стеклянный слой — на поверхности глаз, раня осколками, осыпаясь сверху на разом обвалившийся выигрыш. И ублюдок не преминул это заявить, не сказав, что он выиграл — но что Лайт проиграл. Ягами провожает глазами банк — переехавший на ту сторону. И никто не может знать, получил ли L от этого хоть какое-то удовольствие. _____________ ¹¹ Тенденция определенных воспоминаний, или идей, или поведенческих актов повторяться без любого (явного) стимула для этого