Муми-тролль вдруг разозлился. Он поднялся и попробовал кричать на ураган. Он колотил снег лапами и тихонько хныкал — его ведь всё равно никто не слышал. А потом он устал. Муми-тролль повернулся к вьюге спиной и перестал сопротивляться. И тут он почувствовал, что ветер тёплый. Ветер легонько подталкивал его через снегопад, и от этого Муми-троллю казалось, что он летит. «Я ветер, я воздух, я сам — частичка вьюги», — подумал Муми-тролль и отдался на милость ветра. Это было почти как летом. Сначала борешься с волнами, а потом тебя с брызгами прибивает к берегу, и плывёшь как пробка в радужной пене, и как раз в нужный момент оказываешься на песке, радуясь своему спасению. Муми-тролль раскинул лапы и полетел. «Пугай сколько хочешь, — подумал он с восторгом. — Теперь я всё про тебя понял. Ты не хуже всего остального, если познакомиться с тобой поближе. Больше ты меня не обманешь.
© Туве Янссон
В начале декабря Валя повадился не выходить из ЦУБика по несколько дней, за исключением тех случаев, когда сильно хочется есть или добраться до туалета. Тимур в эти дни недовольно на него посматривает. И, так как Дима с Варей улетели на материк, а новый доктор под пятый десяток лет и в целом не очень общительный Роман Борисович составлять компанию не спешил, спрятаться от его неодобрения было не за кем. Пару раз начальник станции попытался вызвать журналиста на диалог, но тот отмахнулся и убежал. А дело заключается сразу в двух вещах: статье и собачьем холоде снаружи. Статья внезапно стала писать сама себя руками Вали, а холод, по правде, стал собачьим, иногда опускаясь ниже минус тридцати градусов, что с местными ветрами можно считать за все минус пятьдесят. Загадочные следы чужого существования в ЦУБике Валя замечать перестал. К концу ноября и вовсе про них забыл. Стал сильно занят с тимуровской троицей в исследовательском корпусе. Иногда к ним присоединяется Василий. Пару раз Валя вместе с Петром Ивановичем дежурит в радиобюро, а на следующий день впервые посещает маяк вместе с Иваном Петровичем и видит самогонный аппарат во всей его красе. Кроме самогона, говорят про полигон в области архипелага. И сейчас изредка отмечаются отголоски атомных подземных испытаний. Валя ненароком спрашивает про самый сильный взрыв проведённый в шестьдесят первом году. Знает про него из архивных статей издательства. — Да я там тоже сторожем работал, — вещает Иван Петрович. — Видел как рельеф от взрывов менялся, как ледники подрывали, портили красоту. Дозиметры однако ничего критического не показывали, а после того как «Кузькину мать» американцам показали, так всё под землёй да под водой взрывают. И будут взрывать. — Но вы уехали с полигона. — Уехал, да. По направлению меня сослали на материк, а я там жить не смог. Не то житьё было. Решили сюда назначить. Тимур Богданович меня с радостью устроил. Мы с ним ещё с горы Чёрной друг друга знаем. Так и зимовничаю. — Между строк остаётся: «И буду зимовничать до самого конца…» За несколько последних месяцев Валя научился читать полярников. Тоже видеть. Тоже насквозь. — А что грязно, ты не переживай, Валентин. Наш начальник с Васей за этим бдят. Сказали бы своим, вдруг чо. К вопросу про испытания атомных бомб Валя скоро потерял интерес. Всё равно, пишет не об этом. Зато про другое место Иван Петрович рассказывает охотнее и больше: — …Вайгач тамошний остров, южнее нас, между архипелагом и материком. Не слышал? Там интереснее, чем на Пасхе. Так говорят, но лично я на втором не был. Зато Вайгач дважды посетил. Там никому жить нельзя было в старые времена. Святое место. А на Пасхе-то жили вместе со статуями тамошними. Ну до революции точно не было никого на Вайгаче. Только ненцы посещали. Даже с Сибири ехали на санях, на оленях. Многие и не дошли наверное, там приливные и отливные течения сумасшедшие. Но Богов своих посетить даже под угрозой смерти не боялись. Святилища там есть, где жертвенные алтари, а рядом с ними — поморские кресты. Ненцы их не трогали, уважительно относились, зато такие как тимуровские наши их рубили, чтобы аппаратуру свою поставить. Вот и суди, какой человек образованней после этого… Об этом Валя и пачкает страницы чернилами. Истории перебирает, выписывает цитатами, что на диктофоне осталось. Жалеет о рассказах Тимура — их не получилось записать в моменте, чтобы потом оставить на бумаге — слово в слово. Один или два, да и те ни о чём. Важное из головы приходится брать. Вот и сидит днями и ночами, клавишами щёлкает, крутит кассету (и в диктофоне, и в голове). Радуется, что бумагу экономить не надо — Кукушка, забирая Диму с Варей, целую коробку доставил. По секрету сказал, что запрос на эту позицию лично от Тимура поступил. С Тимуром всё вообще сложно складывается. Друзьями им быть не суждено — для этого вывода и думать особо не надо. Но и незнакомцами разойтись не получится. Как такого забыть? Уж что там про Валю Тимур думает — знать не дано. Но себя-то обманывать нет смысла… В дверь громко постучались, трезвая мысль попряталась, а за сим пришёл страх. Настольные часы показывают два часа ночи, и нет ни одной кандидатуры среди станционных жителей, кто в это время не спит. Кроме, конечно, дежурных по радиобюро и дизельной. Вроде бы в эту ночь на пост должен снова заступить Пётр Иванович… Стук повторился. Валя вспомнил все известные ему страшилки, почувствовал дрожь и постарался убедить сам себя, что он взрослый мужчина. То, что его пугает — игра богатого воображения. С этим намерением он, чудом не шатаясь, добрался до входа; открыл дверь. — Товарищ журналист, вы бы сейчас себя видели! Выражение про душу в пятках слышали? С вас списана. — Что вы здесь делаете?! — Валю потряхивает. А скалящийся Тимур делает лишь хуже. — Два часа ночи! — Можно войти? Очень хочется ударить по этой наглой роже. Но Валя слишком быстро сдаётся и пускает ночного гостя. Тимур только этого и ждал, быстро скинул с себя куртку, подшлемник, завёрнутый под шапку. Как у себя дома. Щёки красные, карие глаза шальные, точно цыганские. Валя силой заставил себя сохранить строгое выражение лица. Не поддался на провокацию. — Я повторяю вопрос. — Голос строже. Никаких улыбок. — В Белом доме трубы промёрзли. Другие ЦУБ заняты. Пришёл проситься к вам. В душ. — Как же вы жили в прошлые зимовки? — Валя сложил руки на груди. Тимур посмотрел на него как на дурака. Так показалось. И спросил: — Можно? — Что ещё? — Товарищ… — Делайте, что хотите! Мне плевать. Когда закончите, закройте за собой. Здесь не я начальник. Всё кувырком. Бумага — снег изнутри, вокруг обрывки слов, зарисовки на полях, искренность где-то грубая, где-то нежная. Сюда никого не хочется пускать, но прогонять не хочется больше. Валя закрывает дверь в спальню, но не на ключ, открывает внутреннюю раму окна, чтобы продуло весь ЦУБик, и даже хладнокровный северный капитан промёрз под душем от подобной экзекуции. Представляя чужое негодование, улыбнулся. В темноте, наедине с собой и шёпотом ветра, становится спокойнее, и почему-то в этой мантре не кажется лишним ещё и шелест воды за стенкой. Как долго Валя ждёт своего соседа? А тот так и не пришёл… Когда за спиной открылась дверь спальни, Валя оказался где-то не здесь мыслями. Под глазами растеклись звёздные системы, переплетаются полярные свечения, властвует снег, холод, невесомость, и бумажный шелест завершает сей неизученный аккорд. Чужое присутствие не воспринимается лишним, как смутно знакомое ощущение — для скоро засыпающего организма. Так и уснул. Вновь не смог вспомнить, как закрыл окно, залез под одеяло. Уже тёмным утром полярной ночи Валя рассматривает в синем сумраке стопку собранных бумаг, щуря воспалённые непродолжительным сном глаза. В комнате всё ещё прохладно. Когда проснулся окончательно, поднялся с кровати, зябко поёжившись, прочитал на самом верхнем листе в аккуратной стопке — строки выведенные каллиграфическим почерком: «Я ветер, я воздух, я сам — частичка вьюги», — подумал Муми-тролль и отдался на милость ветра». Значит, не только Гайдар и инструкции по сбору шведской стенки. Но потом стало не до смеха. Улыбка с лица пропала. Около месяца назад с прикроватной тумбочки пропал кубик Рубика, а теперь вновь оказался на старом месте. Собранный по своим цветным сторонам. Валя взял его в руки, а потом выронил, будто обжёгся.