Не смотри, не смотри на север, там нет земли, туда не идут ни люди, ни корабли, ветер не дует да не течёт вода. Оттуда не возвращаются никогда. Не смотри, не смотри на север, любовь моя, там никогда не горел для тебя маяк, не было берега, не было маяка, пойдём домой, пожалей меня, дурака. Не смотри, не смотри на север, кругом обман, останешься здесь — замёрзнешь, сойдешь с ума, горизонт там острый, сумрачный, ледяной. Не смотри, не смотри на север, пойдем со мной…
© Кот Басё
Приближалась полярная ночь. Это значит, что от солнца останется лишь тусклый синеватый отблеск из-за линии горизонта — в утренние и дневные часы при благоприятной погодной обстановке. Всё остальное время станцию будет преследовать темнота, белый свет луны и белый снег. Казалось бы, со своими проблемами со сном Валя должен радоваться, но вид за окном удручает его ещё больше. С каждым днём становится темнее, а на душе — тоскливее. За очередным завтраком Тимур объявил о выходке в сторону бухты Поспелова, к Ледяной Гавани — для спуска под воду и взятия образцов со дна для последующего изучения. Лёд вблизи станции недостаточно надёжен для нахождения на нём группы людей. Прошлый зимний припай в этом году разрушился полностью, а для образования нового требуется время. К ближайшим ледникам, рядом с которыми есть места, где лёд всё-таки встал, добираться нет смысла, так как установок для бурения у станции не водится. Лёд там многолетний, часто больше пяти метров. Да и опасно это, так как от ледников частенько откалываются глыбы, серьёзно угрожающие жизни исследовательской группы. Зато в заливе, по словам тимуровских, вода спокойная, с красиво плавающими льдинами на поверхности. Спуск под воду в Гавани произойдёт с пологого каменистого берега. Такие спуски числятся в обязанностях станции, но остаются и личным желанием тимуровских, самого Тимура с незапамятных времён. Валя, недолго думая, попросился с ними за компанию. — Исключено. Начальник станции с утра пришёл в столовую со скверным настроением. Вот и тон командный, грубый, не терпящий возражений. Вале опять досталось ни за что. Окончательно расстроившись, он не спорит. Считывающий чужое настроение, Дима позвал к себе. Отговорившись этим, даже не пришлось испытывать угрызения совести, что не получилось помочь собрать требуемое для погружения оборудование и снаряжение в старенькую буханку. Из окна медпункта осталось наблюдать лишь след оставленный на снегу колёсами машины. — Не дуйся, Валюш. Ему сегодня по радио что-то срочное передали. Касательно дел семейных. Братьев и сестёр больно много, старший в Диксоне сидит, через него-то и передали. — Поплатится однажды Дима за свой длинный язык. — Да мне до этого никакого дела нет. Врать Валя умел плохо, но как поддержать этот диалог и не выдать что-то своё, что-то личное этому степному болтуну, не знал. Так удачно в помещение санчасти зашла Варя, полностью отвлекая внимание Димы на себя. Стоит добавить, не менее недели назад раскрылась удивительная тайна: предположительно, медсестра с начала зимовки носит под сердцем ребёнка доктора. Предположительно — потому что о характере недуга Вари, из-за которого она редко выходит даже к столовой, часто слаба и чувствительна к запахам, можно пока только догадываться. Тимур принял решение отправить её на материк с новым рейсом Кукушки, дабы посетить больницу и подтвердить прогноз. Дима осторожно попросился с ней, шепнув на ухо, что надо бы им свадьбу всё-таки сыграть, брак зарегистрировать, а то зимуют пятый год вместе, но по документам друг другу никем не приходятся. Теперь вот все ждут новый рейс с нетерпением. Тимур запросил с материка смену доктору и медсестре, но Диме и Варе наказал обещать, что свадьбу они сыграют и на станции, когда вернутся. Для своих. Дима даже руку к сердцу приложил. Иного не предполагается. Вале и радостно, и грустно с тех пор. Ему сложно привыкать к новым людям, а если уж привык — трудно отпускать. Что он тут будет делать без Димы? — Дима, вот скажи мне, ты глупый? — Душа моя, чего ругаешься? Валя догадывался, что они друг другу интересны. Слепой не заметит. Когда Варя крутится у края стола или полки, а Дима прикрывает рукой углы, чтобы девушка не ударилась. Или как он оставляет ей хлебный мякиш, а сам ест корки, или как… Перечислять бесконечно. А назвать кратко — любовью. У доктора и медсестры она тихая, нежная, уютная, как хрустящая пластинка на патефоне, как тёплые от батареи носки перед выходом в холод, а прежде те же носки, связанные любящими руками в укромной вечерней тишине полярного дня или ночи. Пусть часто они друг на друга переводят стрелки, устраивая в раю неприятности. Разница характеров — не пустой разговор. Варя серьёзная и спокойная, не всегда готова поддерживать бесконечный запас энергии Димы, берущего на себя роль клоуна, обязанного поднять общий уровень хорошего настроения на станции. Всё это — неотъемлемая часть счастья, где хорошее становится значимым лишь с привкусом горечи дёгтя. Слушая и наблюдая, Валя облокотился о рабочий стол доктора и опустил голову на сложенные перед собой руки. — Скажу тебе мой друг, — выдохнул Дима, когда Варя вышла из санчасти, — по большому секрету! Что надо в первую очередь бояться инвалидов, женщин и детей. Они знают, что бить их нельзя, этим пользуются. — Звучит не очень. А мужчины, выходит, бояться не за что? — Если мужик порядочный, то его вообще никто не должен бояться. К сожалению, в миру это правило хромает. Оставшуюся часть дня Валю преследует гул ветра и неприятное переживание, жутким зудом засевшее в груди. После ужина он остался с Машей, помогая с приборкой в камбузе, только бы не остаться одному. Где-то в девятом часу вечера снаружи, кроме ветра, отчётливо загремел мотор буханки. Быстро одевшись, под каким-то хитрым взглядом Маши (ему что-то всё вокруг кажется подозрительным), Валя выскочил наружу и бросился к остановившейся рядом с Белым домом машине. Ещё сам не понимает, что будет делать. Но бездействовать не может — руки странно подрагивают. Первым с водительского кресла вышел Тимур, так грациозно, будто ступает по воздуху, а не выбирается из буханки. Потом показалась неразлучная троица с румяными и довольными лицами. Даже усиливающийся с каждой секундой ветер не беспокоит их. Валя подошёл к Тимуру, не зная что говорить, а тот улыбнулся ему, будто понимая без слов. Трёхголосая тимуровская команда избавила от неловкости молчания, обступив Валю и обещая ему новые подробности для статьи. В итоге они заключили, что надо бы разгрузить машину и уговорить Машу подать им поздний ужин. Так и сбежали, оставив половину скраба на Тимура с Валей, забрав лишь новые и дорогие приборчики. — Пойдём, товарищ студент. — Журналист, — без отчёта поправил. Пусть ветер унесёт этот разговор куда-то далеко, чтобы никто его не услышал. Но Тимур снова улыбнулся, вручив Вале промокший и участками покрывшийся льдом баул. А тот моргнул, смотря уходящему начальнику станции вслед. Зуд в груди его больше не беспокоил.***
Чук и Гек встречали хозяина радостным лаем. Стоило им заметить, что Тимур не один, то Валя ненароком думал, как бы бедные псы не лишились своих хвостов и голоса — так сильно вилять и лаять. Но вновь умиляет эта искренность. Людям бы поучиться. И Вале. Тем временем, Тимур открыл их зимнюю будку, и животины вырвались наружу, почему-то повалив на снег именно Валю, принявшись вылизывать ему лицо. Кожу моментально стало щипать от влаги и холода. Казалось, усмирить столь буйную радость не смог бы никто. Но Тимур гаркнул что-то, псы успокоились как по волшебству, сели на снег и прижали уши. Более покаявшихся созданий трудно сыскать на свете. Уже в тепле Тимур показал Вале работающую раковину, дал мазь, чтобы кожа на лице не облезла от незапланированных влажных процедур на свежем, колючем воздухе. Потом в кабинете начальника станции запахло чаем на травах, собранных на архипелаге — в местах более богатых на растительность, чем область Желанного. Процесс приготовления чая до смешного прост: в стеклянных банках согреть воду кипятильником, разлить по стаканам и кружкам, стараясь не обжечься, засыпать смесью чая с травами. Из запасов в ящиках, выстроенных вдоль одной из стен в ряд, вдруг появилась банка сгущёнки. Воззрившийся на неё Валя вызвал у Тимура хрипловатый смех. — Военным и полярникам отправляют сгущёнку банками по три литра. У Мани всё посчитано, спрятано, учтено, а я как-то стащил с камбуза одну, да так и завалялась. Не видели подобного изыска прежде? — После такого разве скажешь, что «размер — не главное»? — Задумавшись, Валя не сразу понял, что сказал. Перед ним на столе стояла настоящая «мечта первоклассника» в размере трёх литров. Он, как потомственный сладкоежка, больше ни о чём другом думать не мог. Зато, когда дошло, что ляпнул, от смущения не румянцем, а красными пятнами весь покрылся, боясь даже взгляд на Тимура поднять. Начальник станции громко засмеялся, так искренне прежде лаяли его псы. А когда успокоился, перевёл тему, будто не желая даже съехидничать лишний раз. Хотя имеет на это полное право. — Что-то в последнее время вы задаёте маловато вопросов, товарищ журналист. Статья идёт хорошо? — Плохо, — признался Валя. Из глубокой чашечки со сколом на боку он черпал отлитую ему с барского плеча сгущёнку столовой ложкой, а из знакомой жестяной кружки хлебал несладкий травяной чай. — Возможно, вы были правы. — Часто подобное слышу. В чём я оказался прав сейчас? Тимур тоже черпал сгущёнку ложкой, только сразу из банки и мимо рта — в свой стакан в железном подстаканнике, превращая чай в молочно-янтарную и наверняка приторно сладкую жидкость. — В выборе Севера своих жителей. Я, честно признаться, в тексте склоняюсь к его образу будто к человеку. Он видит людей насквозь. Не каждому повезёт ему понравиться. Об этом плохо говорить, но подобное отношение напоминает мне коллектив, в котором нашли паршивую овцу и выживают её, пусть бы сама сбежала и поняла, что так и осталась чужой. — Если мы честны друг перед другом, то вы ответите мне на вопрос о тех, кого видите в образах Севера и паршивой овцы? Валя нахмурил и нарочито смело ответил на чужой взгляд. — Не обязательно ходить кругами, требуя честности. Спросите как есть. — Что это за ужимки, товарищ журналист? Прежде, я помню, вы говорили, что добрались сюда исправить ошибку одного нашего общего знакомого. Теперь намекаете мне на абсолютно отвратительные вещи! От сладости сгущёнки заболели зубы. Валя выдохнул со всей злости, так быстро вспыхнувшей в груди огнём, и попытался успокоиться. — Поэтому статья и встала. Я не хочу отправлять подобное в печать и даже тратить на неё свои чернила. Но иного, к сожалению, пока не смог сочинить. Удивительная способность водилась за начальником станции — меняться в настроении за секунду. Он мягко спросил: — Нужны ещё истории? Валя угрюмо кивнул, вызвав у собеседника очередной смешок. Хотя бы без ноты осуждения. — Вы похожи на ёжика. — Что? — Валя опешил. Тимур, не изменившись в лице, продолжил: — Сегодня, когда погружался под воду, вдруг вспомнил свой старый опыт зимовки на дрейфующей полярной станции. Слышали про такие? Конечно, Валя слышал. Дрейфующая станция — научно-исследовательская станция, создаваемая на дрейфующих льдах в глубоководной части Северного Ледовитого океана. Обычно такие станции носят название «Северный полюс». Каждой станции присваивается порядковый номер. Тимур рассказывал про восемнадцатую и девятнадцатую по счёту станции, где ему посчастливилось побывать под начальством Ленинградского гидрометеорологического института. — Меня тогда из клуба подводников позвали, потому что без дела болтался летом. Отпуск, хотел как человек отдохнуть. — Но спуститься под лёд оказалось интереснее? — Сам факт нахождения на дрейфующей полярной станции меня слишком увлёк. А там и льды. Будто спускаешься под лёд на другой планете. Не сравнить с местными погружениями. Показать фотографию? С нами был прекрасный фотограф. До сих пор сложно осознать, как он делал эти фотографии подо льдом полюса в сильных минусовых температурах. А оказалось, что на подобном оборудовании снимали Человека-амфибию… Встречаясь с горящими глазами Тимура, Валя не мог, физически не мог отказать. Согласный на всё, он получил в руки фотокарточку, где на фоне изогнутого кристаллического льда (крошечной части айсберга), больше похожего на смёрзшийся сугроб, застыла, будто в формалине, крошечная фигура аквалангиста. У Вали дрогнули руки. Он почувствовал слишком много для самого себя. А какого быть там? Зависнуть во времени и пространстве? В бесконечности? Сравнение Севера и Космоса — не просто. Всё — не просто. И жажда к этому прикоснуться явилась в жизнь, пустила корни, всё перевернула. Валя вспомнил: выпуск, стажёрство, неприятная компания старшего товарища с говорящей фамилией, командировки по точкам союза, разные лица, новости о сокращении штата далёкой полярной станции из-за статьи в их жалкой газетёнке. Как вообще мог Жуликов написать то, что написал — об этом месте? Об этом месте, где происходят и свершаются невероятные для простого человека вещи? Как поднялась рука, как совесть позволила очернить, обвинить в растрате бюджета? В обмане. Назвать лжецами тех, у кого душа наружу, и сердце в руке — горящее, предлагающее всех согреть. Дима сказал о них, скромно исключая себя (в чём, конечно, крупно ошибся): «Обнажённость отношений». Такие бросаются под пули, защищая незнакомцев, такие вершат историю, вырывая победу из пасти бесчеловечности. Люди — с большой буквы. Валя не готов к этим мыслям, не успел от них защититься. Его легко задеть за живое, но чтобы так, как задели сейчас — никто, никогда. — Можно я заберу себе? — подразумевая фотокарточку. — Конечно. — Отдавая нечто большее, чем кусок картона под рамочным стеклом. — Мне очень жаль, что так получилось с Жуликовым. Я хочу всё исправить. Тогда не смог. А теперь хочу, чтобы люди увидели то, что я вижу. — Не оправдывайтесь, товарищ журналист. — Прежде почти улёгшийся поперёк стола грудью, Тимур отклонился обратно на своё кресло, помешал остывший чай ложкой, отпил, покачал головой. — Надеюсь, кто-то нажился на тех средствах, которые у нас забрали, и теперь безмерно счастлив. — Мы всё исправим. — Спасибо. — И пока Валя осмысливал «мы», тем самым неуловимым воробьём, покинувшее пределы его рта кратким звуком, Тимур решил спросить: — Вы же ещё не видели сияния? Валя видел урывками. Только скромно смотрел через окна. И, честно говоря, он боится видеть. Честно говоря, боится забыть причины, по которым должен однажды вернуться домой. Но отказать не смог. Без вдохновения и новых впечатлений статья сама себя не напишет.***
Возвращаясь по ранее протоптанной, но из-за ветра уже вновь занесённой тропке к гаражу, Тимур, перекрикивая ветер, рассказывал Вале историю появления на станции снегохода. «Буран» — двухгусеничный снегоход, прежде срисованный с канадских разработок, в начале семидесятых пробовали пустить в оборот с движком мотоцикла. Считали, что их действие будет аналогично. Просчитались. Двигатель пришлось усиливать, поэтому в оборот их пустили только в конце семьдесят второго. До прихода Тимура на должность начальника станции, до дальних точек персонал исследовательского корпуса добирался на аэросанях. Эти самоходные транспортные средства с воздушным винтом сзади, опирающиеся на лыжи, были, конечно, вместительнее снегохода. Вот только модель, находившаяся в пользовании Желанного, давно устарела, износилась. Тимур добавил, когда они с Василием разбирали сани на запчасти, обнаружили в заводских номерах датировки времён Российской империи… Продолжение Валя узнал уже под крышей гаража, пока Тимур возится с брезентом, которым накрыт ярко-жёлтый «Буран». — Пришлось добираться до материка с заявкой на новое оборудование. Там-то меня и встретили с просьбой лекцию на вашем журфаке провести. Да и не только на нём. Неделю целую в Ленинграде провёл, всё ходил в рядах светлых и молодых умов, даже казалось, что неплохо так жить. Но уезжал без грусти. С обновкой для станции. — Тимур ласково погладил солнечный бок снегохода рукой в кожаной перчатке. Выносить, а точнее, выкатывать на деревянной подставке, тяжёлую машину пришлось в две пары рук. Под удвоенной экипировкой для вылазки за территорию станции Валя умудрился вспреть от натуги. Дополнительную одежду одолжил Тимур, и теперь, из-за разогретого физическим трудом тела, запах чужой одежды стал ярче и буквально Валю объял. Немного погодя, пришлось осознать ещё и то, что обнять Тимура нужно в прямом смысле, чтобы с двухместного снегохода не сорваться на пути. — Доверяю вам ракетницу. — Валя принял из рук Тимура увесистый «СПШ-44» и пару патронов для него. — Не смотрите так испуганно. Работает почти как фотоаппарат. Только птичка, правда, вылетает. — Всё шутите надо мной. — Валя не смог скрыть улыбки. Ракетницу положил в широкий карман куртки, а фотоаппарат, за которым пришлось сбегать до ЦУБика, в чехле повесил через плечо. — Ни в коем случае, — открестился Тимур. — Предостерегаю. И напоминаю, что вещь серьёзная. — Он похлопал руками по своим карманам, под не застёгнутой курточкой виден ремень с кобурой на поясе. От неприятного воспоминания Валю едва передёрнуло, и Тимур, наверное, трактовал это по-своему, вдруг из кармана, подобно фокуснику, выудив горсть карамелек. Опять эти барбариски… — Вот ещё. Если укачает. Только не подавитесь, будем ехать быстро. — А медведей бояться не будем? — Сделаем так, что это медведи испугаются нас. Закрыли двери деревянного гаража, прыгнули на двухместную скамью Бурана. Мотор взревел, и Валя инстинктивно вжался в широкую спину Тимура, обхватив руками крепкий торс. — Осторожнее. — Валя почувствовал на локте чужое прикосновение. — Рёбра сломаете, товарищ журналист. — Пришлось ослабить нервную хватку. Тимур опустил подшлемник на лицо, нацепил шлем, защиту для глаз, проверил, чтобы Валя не забыл сделать то же. — Поехали?! — Перекричал гудящий мотор. Валя вспомнил песню «Знаете каким он парнем был?!» — вновь сравнивая Космос и Север, олицетворяя Юрия Алексеевича и Тимура Богдановича. Так и зацепилась лирика, пока их маленький снегоход бередил снежную пустоту. Знаете, каким он парнем был? На руках весь мир его носил! Сын земли и звёзд нежен был и прост, Людям свет как Данко нёс! В шестьдесят восьмом весна выдалась печальной, слёзной. Траур по гражданину мира и Вселенной объявили, без малого, в каждом земном уголке. Валя тоже печально смотрел на портреты светлого во всех смыслах человека, пел песни и отдавал честь. Спустя почти десять лет, он вспомнил об этом с новой порцией грусти, будто старая успела настояться как вино, мучая душу. А сколько таких же героев без имени и славы? Сколько этих людей ходит по планете, ежедневно выполняя свою работу, при этом совершая подвиги? Живут. Погибают. Просто люди. Один такой человек сидит впереди, ведёт снегоход по темноте, без страха заглядывая за горизонт. Может быть, он не видел Землю из космоса, но изучал эту самую Землю там, где многие никогда бы не решились побывать. Это для Вали исследования тимуровских в моменте стали рутиной без смысла, но благодаря им составляется прогноз погоды, изучаются свойства льда, фауна и флора в экстремальных условиях для жизни. Кроме того, опыт зимовок полярников с длительным отрывом человека от дома и близких заимствуют в подготовке будущих космонавтов, в продолжительной перспективе покорения внеземного пространства, постоянного присутствия в этом самом безвоздушном мире. Валя прижался щекой к чужой спине, мешает шлем и забрало, хрустящая и затвердевшая от низкой температуры куртка. Он устал разглядывать смысл в поступках Тимура. То холод, то неприятие, то безосновательная благость, желание помочь. Утомляет и самоанализ. Их странные отношения без точного определения оставляют вопросы без ответов. Всё движет вокруг начальника станции, как вокруг Солнца летят планеты их системы. А Валя? Даже не планета — залётная комета или астероид, которому предстоит сгореть в чьей-то атмосфере, будучи увлечённым силой притяжения. Снег белый даже в темноте. Так странно. Луна — круглый диск, звёзды, разлиты по черноте неба млечной рекой, а дальше, всполохи зеленоватого света, убегают вверх лентами. Какие же все они маленькие пред этим величием, какие бессмысленные — люди. Тимур остановил снегоход и быстро выбрался из крепкой хватки. За забралом не видно его глаз, лица, но почему-то в чужой улыбке сомневаться не приходится. Этот далёкий северный мир на краткий срок, но всё-таки принадлежит и Тимуру, и другим, на него похожим. Арктический закон: забирая, Север обязательно что-то отдаёт взамен. Тимур протянул руку, и этот момент Валя захотел не сфотографировать, а зарисовать, чтобы запомнить наизусть, выводить воображением во снах будучи в одиночестве, на огромной льдине, ожидающим спасения. Валя ухватился за протянутую руку. Скрипнула кожа перчаток. Тимур дёрнул на себя и нарочито потерял равновесие, чтобы они вместе упали в снег. И небо с его фантастическими красками стало так близко, как никогда не было прежде — обрушилось на них своей неподъёмной вечностью. Валя одним движением сорвал с себя шлем, чтобы стекло не испортило картины перед ним. Когда он плыл сюда на легендарном ледоколе, думал, что достижение определённой точки координат — больше, чем его собственная цель многократно. Но те люди были в одной точке, а он сейчас был здесь. Пусть здесь — иные параллель и меридиан, сравнивать их нет смысла. Валя повернулся к Тимуру, думая, что этот его порыв останется не замечен. Но ошибся крупно и бесповоротно. На начальнике станции нет ни шлема, ни подшлемника. В его волосах серебрится проседь такая внезапно яркая в смольных волосах и снег, а в глазах отражается небо. — Достаточно впечатлений, товарищ журналист? — Слишком много для такого, как я. — Признался, не смог соврать. — Могу я сфотографировать вас? — Меня? — Так удивился, будто не понимает, как выглядит в данный момент. Как сильно его такого хочется запомнить до конца жизни. — Да. — Всё, что ответил. Не уверен, что его скромная техника сможет запечатлеть хотя бы тысячную долю того, что видят глаза. Но попытаться хочется больше, чем вернуться в станционное тепло. Валя с трудом сел, завозился с чехлом, чудом умудрился не уронить бедный фотоаппарат в снег. — Можно? — Попробовал ещё. Тимур с непривычной для него неуверенностью поднялся, снег под его ногами задорно захрустел. — И как мне встать? — Отойдите немного. Так. А теперь поднимите руку. Как на той карточке аквалангист тянется вверх… Да, вот так. После серии фотографий, Тимур помог подняться Вале и намекнул, что им пора возвращаться. Уходить не хочется, хоть убивайте, зовите белых медведей ложкой снег мешать… — У меня получится ещё здесь побывать? — Кто знает… — Ответил заторможено Тимур. Он крутит в руках шлем, отряхивает от снега подшлемник: — А ведь на той фотографии, товарищ журналист, аквалангист, который тянется вверх — это тоже я.