И в ту же минуту у обоих мелькнула одна и та же мысль, заставившая его вспыхнуть, а ее улыбнуться.
© Виктор Гюго
Вьюга утихла, и Валя вновь стал выбираться из своего убежища. Настала очередь Тимура прятаться в Белом доме. И ведь Валя отлично знал, со слов самого же начальника станции, что там холодно, промёрзли трубы. Если наглость — второе счастье, то второе несчастье, определённо, — гордость. С улучшением погоды вернулись медведи и песцы. Иногда в снегу можно было заметить норки леммингов. Так однажды утром не досчитались курицы в хлеву и обнаружили деревянную труху на углу гаража. Живность бесновалась, будто уже готовилась к весне, хотя у берегов активно нарастал припай и под коркой льда со снегом не разобрать скудную почву с россыпями песчаника. Мир вокруг белый, синий и чёрный, одни лишь окна станции, огонь маяка дарили тёплый жёлтый свет — крохотными искрами в бесконечности. Дима с Варей вернулись в середине месяца с гостинцами от родителей и новой поставкой для станции. Уж как гоготал Кукушка, вручая Тимуру лично в руки новую пластиковую ёлку и навешивая на воротник куртки мишуру. Валя замечал: и улыбки кривоватые в ответ, и глаза в пол, и многословное молчание, недосказанность между ними. Сам говорить не спешил, ждал инициативы другой стороны, но с каждым днём терял терпение. В такой день Дима и появляется, будто именно для починки их общего глухого телефона. — Я так больше не могу, — поделился Валя, когда им с доктором посчастливилось остаться наедине. — Дима, если я спрошу прямо, обещай, что сохранишь в тайне. — За сохранность могу брать процент, — ответил тот, будто насторожившись. — Ушлый степной торгаш, — добро пожурил его Валя. И выдал, что в душе скопилось за время разлуки, но… не всё. С Димой они точно друзьями стать смогли. Пусть бы даже от безысходности. Только дружба эта всё-таки не открывала рот до интимных откровенностей. Поэтому Валя каждое слово взвешивал, а эмоции старался удержать. Чтобы правильно его понять, стоит взглянуть на предшествующие события без мутных метафор некого восхищения одного мужчины другим. Для журналиста игнорировать некоторые факты в процессе повествования истории — как для человека умение ходить. Он и в жизни вёл себя тождественно. Писал в свой журнал всё подряд, но в чистовой вариант не вносил и половины собранного материала. А Дима, кажется, прекрасно это понимал, но не давил совсем. Почему-то Валя уверен, что его бы приняли, поняли, признайся он в очевидном. Но что-то внутри держало, не позволяло сорвать чеку, взорваться. Слишком личное, слишком порицаемое, слишком… неправильное. Надо ли хоть кому-то рассказывать эту историю? Историю, где в путешествии по безграничному союзу во время стажировки Валя нашёл нового себя, но почему-то, вернувшись домой, в Ленинград, решил в последний раз попытаться жить «как все». Тогда ему казалось, что, может быть, он ошибся, или ему показалось. Но столкнувшись с новостью о Тимуре (будто сама судьба неспокойна без их новой встречи), посчитал возможность первой собственной статьи за знак свыше. С этим чувством писал телеграмму, с этим же чувством не получил на неё ответ. Такой жестокий мир. Такой разбитый на разные полюса… Стажировка, разговоры, встречи. Алтай, небольшая деревня на сотню человек. А в ней два деда вместе… Спросил прямо — молчали. И только издалека, осторожно — говорили про счастье, про тишину. Мудрость вековая. А прежде, в Ростове — статьи, как всем городом парня молодого гнобили, под статью подвели. Потому что он нрава другого, потому что тоже хотел как все, чтобы документы, свадьба, справедливость, скрываться не хотел. Но чувства-то — всё одно. Какая разница, о ком? — …Знаешь, Дим. Когда ты прежде с чем-то не сталкивался нос к носу, а потом столкнулся, и это тебя везде преследовать начинает? За окном санчасти послышался хруст снега и негромкое медвежье ворчание. — Тима мне об этом как-то сказал тоже. Мысль одна в голове появится, а потом в жизни всё под неё строится. — Дима посмотрел в окно, ухмыльнулся. — Забавно. Он как-то рвано со стула поднялся, до старого серванта дошёл, вынул бутылку прозрачную без этикетки, две рюмки, сел обратно. — Без ста грамм не разобраться, — заключил, наполнил стопки водкой и свою первым опустошил. — Помнишь про своего коллегу с фамилией говорящей? Он холода боялся, медведей, тимуровских чурался, с Василием и Петром поругался на почве политической, даже Маню из себя вывел требованиями к еде. Улетел недовольный. Кукушка жаловался, что весь полёт ему слушать пришлось, какие мы тут все дикие и тупые. — Узнаю его мотив. — Валя выпил свою рюмку, слабо поморщился. — …Потом статья, сокращение штата, угроза увольнения за растрату… Мы к самому худшему готовились. Но акима брат старший выручил. Спасибо, что про другие наклонности нашего начальника этот журнальный карьерист в своей статье поганой не обозначил. Дима не боялся на эмоциях лишнее говорить, чужое вскрывать как нарыв. В этом они с Тимуром похожи немного. Только начальник станции в первую их с Валей встречу что-то там про партийные заказы журналистам говорил от себя. И ведь перед кем? Северные отшельники… — Видать, побоялся, что мы тут в долгу не останемся. А потом твоя телеграмма случилась. Аким напился страшно, про тебя рассказывал… Всякое. — Ещё рюмка. — У него в то время всё хорошо было. Жена, Артёмка под боком. Рассказывал про сына? Очаровательный и очень умный парень. В три года уже по слогам читал да стихи рассказывал… А потом… Ты куда?! Валя подскочил со стула, к вешалке за курткой бросился, Дима за ним. Инерционно пошатнулись вдвоём, когда столкнулись. Про полярного гостя вспомнили после скромного стука в окно. Чёрный нос, глаза бусины, другого не видать, и фырчанье недовольное. «Мешаете, человеки, гараж догрызть…» — Мне надо поговорить с ним. — Надо. — Дима так смотрел. Точно знал всё. Вале даже не надо его монолог до конца дослушать. — Но не сейчас. Остынь. Видишь? Мишка против. У меня ружья нету.***
Появление мишки Валя счёл за знак свыше, и с Тимуром не поговорил. Остыл. Оказавшись в шаге от тайного желания присвоить, ответить, прикоснуться к запретному плоду, он испугался этой возможности. К календарному началу нового года погода стала удивительно спокойной и, если можно так сказать, тёплой для зимы. Ниже тридцати градусов минуса температура не опускалась, а ветер не поднимался выше десяти метров в секунду. Тимуровские говорили, что это удивительная зима, а потом вдруг разрешили Вале попробовать самому поработать на метео-площадке. Он сначала радовался, а потом двенадцать часов, с периодом в три часа выходил на умеренный мороз в ста метрах от корпуса, чтобы обойти установленные ящики, шкафчики и прочие сооружения; проверить значения температуры почвы и температуры воздуха — термометром, количество осадков — осадкометром в виде сосуда, уровень воды в ближайшем озере — на обустроенном гидропосте, сделать замер, разбив лёд в специальной лунке, ну и для полноты картины — снять показания направления и скорости ветра флюгером. Удивительно, но среди всех этих задач, самая сложная — не путешествие по окрестностям станции в одиночку. Самое сложное — путь до радиобюро. Чтобы дежурный связист передал морзянкой снятые с оборудования показания. Конечно, проблема нашлась в сменах Тимура. Одно общее с ним замкнутое пространство для Вали, знающего больше положенного, воспринималось пыткой — огромной, вязкой неловкостью. Свадьбу Вари и Димы праздновали за неделю до тридцать первого декабря. Накрыли большой стол в Белом доме, вынесли на него спрятанные в шкафчике Тимура бутылки с полусладким шампанским, дополнили мутной самогонкой. Маня готовила салаты, достала вяленую рыбу, мясо, овощные соления. В углу актового зала из-под пыльного чехла освободили старенькое фортепиано. Раньше оно пользовалось спросом, а теперь забылось, потому что на станции, кроме Вари, никто играть не умел. Она же и пела, и играла, сидя на шатающейся табуретке в белом платье по фигуре, с длинными рукавами и рюшами на плечах. Дима неумело ей подпевал от души, ласково поглаживая по спине. Остальные поднимали рюмки, горланили «горько», желали счастья, обходились без драк, хотя Василий с Петром вечно о чём-то спорили. Вале было уютно среди этих людей. Между собой его зажимали Павел Александрович и Альберт Вениаминович, а напротив сидел Тимур. Спьяну они оба не сводили друг с друга глаз. Проболтался ли Дима? Чёрт его знает. Захмелевшая голова почему-то не считала раскрытие этой тайны проблемой. Да и перед кем? Дима в одном предложении умудрился и про Жуликова, и что-то про наклонности Тимура брякнуть. А Валя не тупой. Смог одно с другим объединить, чтобы гипотезу сделать фактом. Хотелось танцевать. И немного — целоваться. Но они ничего из этого не делали. Когда Варя запела про эхо любви, Валя не выдержал, ушёл в ЦУБик и сел писать статью. Так подкрался семьдесят восьмой год…***
Вернувшись с очередного обхода метео-площадки, Валя застал в радиорубке Тимура с кубиком Рубика в руках. Нынешним утром головоломка опять пропала с тумбочки, а в ванной едва-едва пахло знакомым одеколоном. Кроме того, прежде значительно опустевшая вазочка с леденцами стала полна ярким ассорти из дюшеса, лимонок и барбарисок. Тимур сейчас как раз держал за щекой леденец, весело крутил грани своей игрушки и даже не замечал появление Вали. Потому вздрогнул, когда его спросили с ходу: — А вы, Тимур Богданович, в Карынду верите? — Чего? — Опешивший начальник станции вызвал улыбку, которую не получилось сдержать. — Помните, про легенду у ненцев? Дима как-то рассказывал. — Дима много болтает. Всё не запомнишь. Валя пожал плечами. Как им поговорить? Тимур будет всё отрицать, а пыткам на журфаке никто не учил. Разве что заболтать до смерти. Но тогда Жуликов был (бы?) намного эффективнее. Да и Тимур из тех, кто под пытками умрёт, но свою тайну унесёт с собой в могилу. — Можно мне попробовать передать? — Настроение баловаться вдруг завладело Валей. Он почувствовал себя сильнее почему-то, смелее. — Морзянку я знаю. — Садитесь, — Тимур не возражал. Пустил на согретое кресло, встал позади, по сторонам от Вали опёрся руками, грея загривок горячим дыханием. Из-за частых магнитных бурь и общей проблемы со связью на Желанном в радиобюро была аппаратура практически для всех видов передачи информации. Основное, что Валя запомнил ещё со смен, проведённых с Василием: телетайп, телеграфный ключ, датчик кода Морзе и часы. Телетайпы работали только в условиях чистого эфира, поэтому, когда они не справлялись с передачей данных, информацию набирали телеграфным ключом или с помощью датчика кода Морзе. Сегодня Тимур работал с ключом, а с этой штукой Валя уже помогал Василию, без проблем отбивая нужную кодовую последовательность. Стоит рассказать и про часы в радиобюро. Они не только показывали время, но ещё и спасали жизни. Минуты с пятнадцатой по восемнадцатую, с сорок пятой по сорок восьмую каждого часа отмечены красным цветом на крупном циферблате — это минуты тишины, когда все станции прекращали работу и слушали эфир на частоте пятисот килогерц. На ней передавался сигнал «SOS», если какое-либо судно терпело бедствие. После отправки показаний метео-площадки в эфир, Валя остался на пятнадцатой минуте часа. Тимур не прогнал его. Период с пятнадцати до восемнадцати проходил в шипящей тишине, хотя Валя порывался выбить ключом тоскливое «спасите наши души». Вдруг его хотя бы так услышали? Но пришла пора возвращаться в исследовательский корпус. — Я вспомнил про Карынду, товарищ журналист. — Тимур поставил перед Валей кубик Рубика. — Должен ли объясниться? — Вы сами знаете, что Дима болтает за нас всех вместе взятых. Может быть, он и за вас всё мне объяснит однажды. — Стоит пересмотреть мои взгляды на нашу с ним дружбу. — Может быть, стоит пересмотреть взгляды на самого себя? — Может быть и стоит, — холодно ответил Тимур.