…Не будем говорить о любви, потому что мы до сих пор не знаем, что это такое. Может быть, это густой снег, падающий всю ночь, или зимние ручьи, где плещется форель. Или это смех и пение и запах старой смолы перед рассветом, когда догорают свечи и звезды прижимаются к стеклам, чтобы блестеть в глазах у <…>. Кто знает? Может быть, это обнаженная рука на жестком эполете, пальцы, гладящие холодные волосы, заштопанный фрак <…>. Это мужские слёзы о том, чего никогда не ожидало сердце: о нежности, о ласке, несвязном шепоте среди лесных ночей. Может быть, это возвращение детства. Кто знает? И может быть, это отчаяние перед расставанием, когда падает сердце и <…> судорожно гладит рукой обои, столы, створки дверей той комнаты, что была свидетелем <…> любви.
© Константин Паустовский
Статья не шла, спалось плохо. Вале хотелось попросить Василия связаться с Архангельском, чтобы за ним досрочно отправили самолёт. Чего-то невыносимо не хватало. Валя, обычно идущий до последнего, отличающийся верностью собственным выборам, вдруг сдулся, готов сдаться. Слёзы преследуют каждую ночь, поощряя бессонницей. Сегодня на завтрак Тимур опоздал. Маша попросила Валю, готового ей помогать, только бы не остаться одному, убрать со столов. Дверь столовой резко открылась с грохотом. Через порог перешагнул начальник станции в… кожаной куртке, водолазке и в брюках со стрелками — всё строго чёрного цвета. Подобный гардероб Валя успел убрать и забыть до следующей навигации. Над ним ведь так откровенно хихикали матросы с ледокола вместе с Василием. Тимуру простительно? Снаружи далеко за нулевую отметку в минус. Тимуровские обещают холодный сентябрь. И даже странная хладнокровность не объясняет новый наряда начальника станции. Он в заношенных тёплых кофтах с заплатками на локтях, в штанах на гагачьем пуху и подтяжках выглядит так, что дыхание сбивается, тут же… Будто не Север, столовка полярников и кусачий холод за окном, а ресторан на Невском проспекте Ленинграда. Густой щетины нет, и кто-то его определённо остриг, потому что отросшие прядки не подвиваваются на высоком лбу. Валя замер на месте. — Сегодня у Тимура Богдановича памятная дата. Лучше ничего у него не спрашивай, Валечка, — посоветовала Маша на ушко. Положив на плечо влажную и тёплую руку, одним этим жестом вернув из омута размышлений. — Отнеси, вот, тарелочку, и, если не передумал, доставай таз с губкой и мылом да за посуду грязную берись. Почувствовав себя первым «В2М», тяжело выполняющим заложенные восемь команд, тяжело поднимающим руку так, что в этом жесте почему-то многие по ошибке видят нацистское приветствие, ещё и невыспавшимся, Валя прошёл до стола, за которым устроился молчаливый и хмурый Тимур. Едва не выронив тарелку, тоже по ошибке какой-то из своих заводских программ, Валя случайно посмотрел на Тимура, а тот даже не отвёл взгляд. Он не смущается, смотрит прямо, уверенно, остро, на самом деле, взглядом пронзая насквозь. Тарелка оказалась на столе, но руки у Вали заметно дрожат. Необъяснимое волнение, а рядом с начальником станции снова пахнет одеколоном «Северный» с нотками гудящего, как на дизельной подстанции, электричества. — Товарищ журналист, составите мне компанию, когда закончите со своими делами в столовой? — Составлю. А вы дождётесь? Тимур опустил взгляд и взялся за ложку. Разговор окончен. Риторический вопрос не требует ответа.***
— В самом начале войны на станцию, по просьбе тамошнего начальника станции, привезли орудие для защиты. Так далеко от линии фронта можно было бы надеяться на то, что беда обойдёт. Но руководство идею о вооружении поддержало. Снабдило парой пулемётов и личный состав винтовками. В сорок втором тут всплывала немецкая подлодка, разрушила метеоцентр, после мы его перестроили и объединили с исследовательским корпусом. В сорок третьем тоже стреляли, тогда вырыли окопы по периметру, чтобы отстреливаться. В один из таких обстрелов осколками снаряда задело начальника станции, он закрыл телом кого-то из своих подчинённых. Через два дня он умер. В память об этих столкновениях здесь поставили мемориал. Тимур кивнул под ноги, и Валя, прежде не стесняясь своего какого-то богопоклонного взгляда, рвано посмотрел вниз. Пришлось прищуриться, чтобы разглядеть железную табличку, прибитую к большому камню в нескольких шагах от утёса. «Полярникам погибшим в годы Великой…» — стандартное начало. Что Валя должен прочитать, чтобы понять между строк чужого молчания? Несколько имён, одним из первых числится Зимин Б.Г., за которого и взгляд не сразу цепляется. И тут! дошло, будто поездом проехало, прогудело, оглушило. Рядом стоит Зимин Тимур Богданович, и почему-то просто совпадением фамилий от его скорбного вида не пахнет. Это горе, траур, чернота в душе наружу вылезла хладнокровием и выбором сегодняшнего гардероба. — Вы рассказывали, что родились в Ленинграде. Даже не знали его? — Валя не справился с потрясением, но смог вернуть себе что-то оставшееся от нескольких лет обучения на журфаке. Как бы ни было страшно, он должен спрашивать и задавать вопросы, даже если за спиной вот-вот разорвёт снаряд. — Вы говорили о том, что «статья не складывается». Вот вам история. — Тимур присел, вытер рукавом водолазки гладкую поверхность мемориала. — Я знал его только по фотографиям. И что приезжал только в отпуск раз в год. Мать после каждого такого приезда ходила с пузом, поэтому мы с братьями и сёстрами погодки. — Почему решили приехать сюда? — Валя присел рядом. Ему в стёганой куртке холодно, а Тимур даже не подрагивает на особенно сильных порывах ветра. — Хотел его понять. Да так тут и застрял. Как он. — Предельно искренне. — А у вас есть жена? Тимур посмотрел на него исподлобья, отвернулся в сторону волнующегося Баренцева моря. — Удивительная наглость. — Вновь посмотрел на Валю, одарив новой непонятной улыбкой. — Была. Жива, но не смогла терпеть мужа, которого видит раз в год. Сын растёт, но он ещё маленький, чтобы отца не любить. — Вы не хотели их сюда забрать? — Забрал. Она скоро уехала со скандалом. Не понравилось ей здесь, хотя тянулась за мной влюблённая, жена декабриста, и я влюблённый был. Не просто же говорю про то, что ехать сюда не надо из-за кого-то или чего-то. Север не принимает. — Вы тоже за отцом поехали. Не считается? — Товарищ студент, ваши вопросы слишком личные для статьи. — Вы сами начали говорить про себя! А теперь я лезу не в своё дело? Что мне тогда написать после нашего разговора, при этом не переходя на личности? Тимур поднялся, Валя за ним подскочил. Сложно говорить, но хочется, так можно объяснить столь странный диалог. Маша советовала не лезть, но что он может поделать, если лезут к нему. Оттолкнуть? Нет. Даже если скоро нахмурившийся Тимур опять оставит его в разбитых чувствах. — А сами вы женаты? — Тимур строго смотрел, долго решал судьбу своего вопроса, а Валя отвечает ему легко: — Нет. Есть невеста, планируем свадьбу после моего возвращения. Видите? Не так сложно быть искренним. — Почему свадьба только после возвращения? Не боитесь, что не дождётся? Без связи и кольца на пальце женщины часто ищут новое мужское плечо. В котором уверены. — Как это связано? — Плечо и кольцо? — Страх, что не дождётся и свадьба. Будто бы с кольцом женщина не захочет найти другое плечо, если будет нуждаться в нём. — Советская женщина должна хранить очаг и верность. — Вы это спрашиваете, потому что ваша не сохранила? Стоит сказать, что Валя пожалел о собственных словах сразу, как они сорвались с его языка. Проклятье. Но Тимур тоже говорил с вызовом. А Валя под его руководством лишь условно и подчинялся сам себе, пока своеволие не угрожает его жизни. — Я не сохранил.***
Вечером на ужине Тимур объявил общестанционную деятельность. С маяка, который с середины августа готовил к запуску в полярную ночь и включали каждый день на несколько часов, даже вызвали Ивана Петровича. На мыс снова надвигался шторм. Запасы топлива себя исчерпали. Ну и от коллектива жителя маяка Тимур отрывать не хочет. Правда, Петру Ивановичу каждый такой вечер приходится постоянно отлучаться, чтобы подежурить рядом с дизельной и радиобюро (по очереди с Василием и Тимуром). Как Валя понял, дизельную нельзя оставить без присмотра. Она подвержена внезапным авариям, сопровождаемым пожарами и взрывами. Подобное ЧП точно оставит станцию без тепла и света, а это ставит под угрозу жизни всех находящихся на Желанном работников. «Общестанционная» деятельность — способ сэкономить дизельное топливо. Тимур собирает людей вместе в Белом доме. В остальных постройках обеспечение теплом и светом прекращается до новой поставки с материка. Вместе работники станции жгут свечки, поют под гитару песни в кругу, смотрят фильмы из станционной коллекции или картёжничают на оставшиеся в запасе сладости. Иван и Пётр рассказали Вале, что по секрету всему свету гонят на маяке самогон из кислых яблок, которые Маша не успевает использовать в меню. Такие вечера — единственное разрешённое для «попойки» время. От приглашения Валя отказался, хотя никаких проблем у него с этим делом нет. Просто не захотел. Зато теперь удивлённо наблюдает как сторожей поддерживает Тимур. С одной оговоркой, что Пётр и Иван пьют ограниченную дозу, контролируемую непосредственно Машей, недовольно поглядывающей на две бутылки с мутным содержимым. Дима предложил начать вечер с кино, никто не возразил. Плёнка шумно закрутилась, с потолка опустилось белое полотно, и вой пурги за окном перебила музыка заставки фильма про скромного Новосельцева и его строптивую начальницу. Прежде этот фильм Валя смотрел урывками, больше отвлекаясь на Катю сидящую с ним рядом на сеансе, поэтому сейчас образцово внимателен. Дима же, скорее всего насмотревшись за год, шутливо повторяет заученные фразы за героями, а Варя с безграничным терпением спокойно призывает его к тишине. Вставки Москвы, переживающую смену сезонов года, вызвали в душе больший трепет, чем романтическая линия. Это не Ленинград, но что-то неимоверно близкое. И далёкое сейчас. В каком-то журнале из архива станции Валя прочитал забавное интервью с местным жителем Диксона: «Север привязывает к себе, даже если ты захочешь его покинуть, заскучаешь по жизни средней полосы, тебе придётся вырывать из себя корни, которые успели забраться и оплести твои внутренности. Кровавое дело. Мало кто сможет его осуществить, решиться, а если и сможет, то раны после него не излечить. И сидя в тёплом миллионом городе, скучать получится невыносимо сильно». Надо уезжать, надо соглашаться на ближайший самолёт, не ждать весенней навигации. Бежать, бежать, бежать домой, стирая в кровь ноги, но рваться прочь, пока не обросло чем-то древним, многовековым, первобытным. Пока не захотелось остаться сильнее, чем по старой жизни хочется скучать. От этих мыслей Валя тяжело задышал, заколотилось в его груди сердце, разошлась кровь, выступила вдоль хребта беспородистая дрожь. Он не может. Он должен написать статью, которая назло не хочет складываться. Ведь нельзя бежать, когда страшно. Когда страшно… нужно смотреть этому страху в глаза. И Валя смотрит. Чёрные глаза отвечают ему невысказанной правдой и бесконечностью загадок. Страх сидит на соседнем стуле и пахнет колючим холодом, он строг и скрытен, но, кроме того, надёжнее многих и внушающий этим непомерное восхищение. В нём сам Север, его дух, его сердце. Всё обросшее льдом, но глубже обнажённое законом Арктики, где человек вынужден бороться за свою жизнь вместе с другим человеком, ведь именно так работает закон сохранения тепла. Играя в карты, Валя даже не старается победить, оставшись без последних конфет в кармане. На душе скребутся кошки, и он решает обязательно успеть написать письмо для Кати, чтобы их связь не оборвалась временем, чтобы самому себе доказать, что его прошлая жизнь — не выдумка, что он принадлежит ей, а не Северу. После карт, разлили самогон. Варю куда-то увёл Дима. Маша с Василием спорят про новое меню, ждущее после поставки свежих продуктов. Тимуровские обсуждают поломку прибора для взятия водных проб. Тимур периодически уходит в радиобюро, отмахиваясь от предложения Василия его подменить. В один из таких выходов Валя молча увязался с ним, спешно накинув на плечи куртку. Тимур закрывает шею высоким воротником чёрной дублёнки, и не пугает его сильный, будто даже отчаянный ветер с колючей снежной крошкой. — Что-то хотели спросить, товарищ студент? В радиобюро холодно, отключено отопление. Как бы не промёрзло всё по углам из-за внеплановой экономии. Электричеством запитаны только передатчики сигнала. Для света приходится жечь старые масляные лампы. Свет от одной из таких ламп рисует на стенах причудливые силуэты. — Почему вы тут остались? Тимур обернулся к нему. Взгляд отстранённый. Не понимает? Не принимает? Опять обругает, оттолкнёт? — А почему вы не хотите уезжать? Давайте забудем про статью. Это всё глупости. Нечего вам тут делать полгода для одной только писульки в журнале или газете. — Закончив с отчётом, он полностью обратился к Вале, вызвав приступ беспочвенной тахикардии. — Сами себе ответьте на свой вопрос. И не придётся мучить им меня. — Но я — не начальник полярной станции. — Все мы люди. А на Севере ещё и равные, без должностей и званий. Иначе тут не прожить. — Может быть, я хочу написать книгу? — Ваше право. Но это же не ответ на вопрос. Ловко обогнув застывшего на месте Валю (какое-то заразительное Зоино стояние), Тимур прошёл до выхода и открыл дверь. Стало ещё холоднее. Валя заставил себя двинуться следом, но на пороге врезался в чужую спину, вжавшись носом в грубую кожу дублёнки. Тимур не двигается, закрывая собой внешний мир, будто становится больше, чем есть на самом деле. Оказавшись так близко, Валя разглядел в волосах на его затылке серебристый проблеск — даже в полутьме. — Замри, — шёпотом скомандовал начальник станции. Совсем рядом взревел полярный медведь.***
Спать не получалось. Сон не приходил. Валю трясло, будто он подхватил какой-то вирус и теперь изнывал от жара: взмок как мышь и дышал с хрипами. Под конец дня оказалось, что в такие вечера станционные спят все вместе в той же комнате, где проходит кинопросмотр, хотя в Белом доме имеются другие жилые помещения. Такую инициативу можно сравнить с деятельностью туристов, походами в лес или подъемами в горы. С пятьдесят девятого Валя зарёкся подобным заниматься, но в пионерские лагеря когда-то ездил с удовольствием, а там все дети жили хоть и не в палатках (как повезет), но в общих бараках человек по двадцать. От воспоминаний о пионерских лагерях потеплело в душе на несколько градусов. Эти спальные мешки, тихие перешептывания соседей, тёплый бок рядом и за спиной… Валя зажмурился. Не получилось отвлечься. Он как наяву вновь видит спину Тимура, его затылок, чувствует чужую силу, бесстрашие, неуязвимость. Когда смотришь на дикого зверя, ты не сомневаешься в том, что, если он захочет, то сможет тебе навредить. Так и с Тимуром. Валя даже не заметил, как тот двигался, его спина закрыла обзор. Что-то щёлкнуло, запахло железом и порохом. — Уходи. — Опять команда. Но кто раздаёт команды животному, прежде никогда не подверженному дрессировке? Не знающему команд составленных речью человека… — Я выстрелю. — Медведь отвечает рёвом, хрустом сухого песчаника под тяжёлыми лапами. — Прости… Выстрел перепугал грохотом, сердце в груди замерло, в ушах отдавалось: «Прости, прости, прости», — эхом. Потерявшийся во времени, лишённый сна, Валя не сразу понял, что его обняли со спины, прижали властно, не позволяя выбирать между согласием и отказом. Крепко, уверенно в каждом движении — так, как никогда бы не смог хоть кого-то обнять Валя. «Северный» окружил собой, впитался в одежду и сквозь неё — под кожу. И вместе с ним пришло спокойствие, как спокойна сама Земля пред свершениями человечества. Последний пазл сложился, разгадались все загадки, нашлись ответы на вопросы мирозданию, решились все проблемы, хаос стал порядком, и прекратилась дрожь. Там, где человеку нужен человек, всё прочее становится ничем… Валя вжался в чужую грудь спиной и затих.***
Тимур сказал, что уже в начале сентября все нормальные обнажения, уступы, скалы с выходами горных пород засыпаны снегом. Поэтому им придётся довольствоваться тем, что есть. — …Обычно палеонтологические объекты не собирают с прибрежных осыпей. Но мы всё самое интересное обнаружили именно на побережье. Почти любой камень на побережье хранит в себе остатки граптолитов, других ископаемых. История хрустит под ногами, а Валя не успевает щёлкать фотоаппаратом, оставляя на плёнке рисунки вымершей много веков назад жизни. А Тимур держит её в руках — нашу историю и нашу жизнь. Граптолиты, эти ископаемые колониальных животных, характерных для раннего палеозоя, на чёрных сланцах выглядят как рисунки золотом, они изумительно красивы на солнце. — Где-то я слышал, что граптолитов называют рисунками Бога, эскизами, которые он делал, планируя создавать наш мир. — Тимур и сам будто впервые разглядывает их находки, впервые думает про рисунки Бога. Или впервые, на самом деле, видит их? Есть здесь и аммониты, и раковины двустворчатых моллюсков. В руках Тимура песчаник и сланец легко крошатся с помощью молоточка. Фотография за фотографией, хочется оставить как можно больше следов для воспоминаний. В какой-то момент Валя стал фотографировать Тимура и… сам себя заставил остановиться. После того вечера в Белом доме ничего кардинально не изменилось. Только Валя никак не может понять собственные чувства. Несколько последних ночных откровений ему и вовсе кажутся сном. Ведь нет этим мгновениям логичных объяснений. По себе может сказать, что тогда он сильно от всего устал, а Тимур смягчился и дал необходимое — что-то такое, какое Валя, даже если бы постарался, не смог обличить ни словами, ни рамками. Будто Тимур знает лучше, в чём тогда нуждался его набивший оскомину «товарищ журналист». Неделю назад прилетал самолёт. Молодой смешливый лётчик приветствовал Тимура панибратски, а тот называл его Кукушкой — от фамилии Кукшин. Валя, а именно его наличие в составе полярников, Кукушке сразу не дал покоя, и эта высокая кучерявая шпала вертелась вокруг него, пока не пришлось взлетать вновь. Он всё говорил, что Тимур просил какого-то журналиста забрать, а потом просил оставить, и что, — это он говорил тихо, почти шёпотом, — если Валя обидит Тиму, то Кукушка его везде найдёт, потому что сверху видит больше обычных человеков. Шутил, очевидно. Разве может хоть кто-то обидеть северного капитана? Пока Василий получал от Тимура подзатыльники, и Валя впервые слышал, как начальник станции повышает голос и нервничает, Кукушка предложил ему кусочек зелёного яблока с ножа, и Валя, подавив улыбку, заметив, что за ним осторожно наблюдают, от угощения не отказался. После обновления запасов топлива и еды, жизнь вернулась в не успевшие промёрзнуть до основания строения Желанного. Валя, ощутив новый подъём сил, помогает тимуровским возобновлять работу в исследовательском корпусе. Тихо и мирно прошла неделя. Иногда Тимур подсаживался к Диме и Вале в столовой, легко болтая на отвлечённые темы. Оказалось, Тимур любит шутить, смеяться, — как самый обычный человек! — и лучики морщинок у глаз, замеченные ещё пять лет назад, а теперь несколько углубившиеся временем, действительно, есть привычка широко улыбаться и щурить глаза. Вале приятно оказаться ближе к нему, выйти из состояния их беспочвенной холодной войны, но вместе с тем его несколько пугают эти перемены. Письмо Кате он всё-таки отправил, не забыл добавить, что любит и скучает. Поймал себя за тем, что пишет это больше на автомате, не чувствует слов, не переживает тоску, вложенную в них многовековыми смыслами. По этой причине хмуро на душе. Вокруг суетятся тимуровские, а у Вали рассыпаются из рук архивные журналы — жёлтыми осенними листьями. Тогда-то Тимур и зовёт его гулять по побережью, не забыв указать обязательное наличие при нём фотоаппарата. Интригующая загадка вынудила взбодриться. И Валя прыгал по камням, не замечая как за ним с лёгкой улыбкой наблюдал Тимур.