Lichtbringer

      В один из дней очень снежного декабря мастер и Теодор, укутанный мастером в шарф, вышли из университета и обнаружили рядом со входом Маргошу.       — Привет, — мастер приобнял её за плечи, — Геллу ждёшь?       — Не-а, — ухмыльнулась Маргоша, — Вас.       Щёки у неё были немного красными от мороза и от азарта, когда она повернулась к профессору и протянула ему руку:       — Маргоша.       — Теодор, — профессор пожал её руку. — Формальн’о мы уже зн’акомы…       — Да я вот ждала, пока мастер нас нормально познакомит, а не формально, — Маргарита подышала на пальцы и снова спрятала ладони в глубокие карманы. Лицо её приобрело нарочито мрачный вид. — Не дождалась. Вечно приходится всё брать в свои руки…       Воланд громко рассмеялся:       — Пр’остите нас, гр’озн’ая Мар’гар’ита Н’иколаевн’а!       — Помилуйте, королева, — подхватил мастер, — Вину за собой признаю. Говорите, чего желаете — всё исполню!       — Вот возьму и пожелаю сейчас кутить всю ночь на твои деньги, — шутливо пригрозила Маргоша. — Вообще я думала вас в какое-нибудь кафе пригласить. Как вы на это смотрите?       — Есл’и н’едал’еко, то с интер’есом, — усмехнулся Теодор.       Мастер окинул его встревоженным взглядом, пытаясь обнаружить какие-то внешние признаки плохого самочувствия, но профессор выглядел совершенно обычно. Что ж… Это было логично: раз он привык справляться со всем самостоятельно, то наверняка привык и скрывать свою боль от окружающих.       Воланд взял его под руку, перехватив трость, и немного насмешливо шепнул на ухо:       — Мастер, я уже н’ач’ин’аю жал’еть, ч’то р’ассказал тебе. Смотр’ишь, как будто я сейч’ас р’ассыпл’юсь. Я же не… м-м… nicht aus Zucker.       — Давай договоримся, — тихо сказал мастер, — Если ты почувствуешь себя плохо — скажешь об этом мне.       — Т’ебе так будет спокойн’ее? — серьёзно спросил Теодор.       — Да.       — Тогда договор’ил’ись, — разулыбался Воланд.       — Вы закончили? — поинтересовалась Маргоша, убирая телефон в карман. — Если да, можем идти. Отсюда минут десять, максимум пятнадцать, если пойдём ну очень медленно. Нормально?       Теодор одобрительно кивнул:       — Вполн’е. Вед’ите.       — Ко мне, кстати, тоже на «ты» можно, — спустя какое-то время сообщила Маргарита. — Но это только если удобно будет.       — Хор’ошо, — легко согласился Воланд. — Ко мн’е тоже можн’о на «ты».       Маргоша просияла:       — Круто! Ну, тогда для начала… М-м-м… Кем ты хотел стать в детстве?       Мастер немного позавидовал лёгкости Маргошиного «ты». Ему самому удивительно уютное и тёплое «ты», ставшее позже похожим на совершенно рембрандтовское, колеблющееся даже от невесомого дыхания слабое пламя свечи, сопротивлялось, периодически сменяясь привычным «вы». «Ты» хотелось сберечь, спрятать, прикрыть ладонью и не отдёрнуть её даже тогда, когда станет невыносимо жарко печь. Должно быть, этими резкими переходами мастер немало смущал профессора, но тот ни разу не выказывал никаких внешних признаков смущения или неудобства и не поправлял мастера, когда он сбивался.       — В детстве я меч’тал быть инжен’ер’ом, — неожиданно мечтательно ответил профессор, — Мн’е казал’ось, ч’то это самая луч’шая р’абота. Иссл’едован’ия, испытан’ия, может, даже ав’иатехн’ика. Пол’ёт… Мой отец р’аньше р’аботал инжен’ер’ом-пр’оектир’овщ’иком…       Вдруг Теодор прокашлялся и умолк. Неловко и кривовато улыбнулся:       — В пр’ошл’ом году он в’ышел на пенсию. Я поздн’ий р’ебён’ок.       — Инженер — это интересная профессия! — оценила Маргарита. — А я в детстве хотела быть королевой. Или ведьмой. Не могла определиться, что меня прельщает больше — возможность летать или трон с короной. Кстати, как-то проходила собеседование, там спрашивали, что бы я предпочла — быть невидимой или летать… Но это неважно, а то сейчас заболтаюсь, и вы меня прикопаете.       — Я тоже ин’огда… забалт’ываюсь, — усмехнулся Воланд, — И, как в’идишь, м’еня за это до сих пор не пр’икопал’и.       — Предпочту не рисковать, — Маргарита упрямо тряхнула кудрями, — Так вот… Мастер с тех самых пор, как о моих невинных детских мечтах узнал, без конца надо мной шутит… Представляешь, каков наглец?       Мастер ностальгически улыбнулся и поддержал тему:       — Я джентльменски проигнорирую порочащий меня комментарий и скажу, что со мной всё очевидно… Мечтал о карьере писателя, но быстро понял, что проза — не моё. А на одних стихах на жизнь не заработаешь… Но мне нравится моя нынешняя работа.       — Мн’е тоже нр’авится моя пр’офессия, — сказал Теодор, — Студенты ин’огда бывают оч’ар’овательн’ы в своей н’епр’едсказуем’ости. Я веду тетр’адь, куда записываю особенн’о понр’авившиеся высказыван’ия. Позвольт’е, пр’оцитир’ую… Экзистенциал’исты делятся на р’ел’игиозн’ых и атеистич’еских. В’идимо, одн’и уже сл’ышал’и, что Бог умер, а втор’ые — ещ’ё н’ет…       Мастер и Маргоша дружно расхохотались, что доставило профессору явное удовольствие: он зажмурился и прижался к мастеру немного ближе.       — Королева в восхищении! — отсмеявшись, царственно и надменно заявила Маргоша, — Требую ещё!       Воланд задумался, закусив губу, но буквально через несколько секунд повис на руке мастера и с трудом выговорил, задыхаясь от смеха:       — Я вспомн’ил! Ха-ха… Мастер, тебе понр’авится — это… хах… пр’о истин’у… Вниман’ие! Выдел’яют тр’и вида истин’ы: пр’авду, ложь… — он сдавленно фыркнул, — И забл’ужден’ие!       До кафе дошли, как это всегда получалось и с Теодором, и с Маргошей, совершенно незаметно. Маргарита убежала делать заказ первая, заявив, что если через две минуты в её организм не поступит кофе, она умрёт, потому что к семинару готовилась как и всегда — в ночь перед семинаром. Воланд отлучился, чтобы помыть руки. Когда он вернулся, мастер уже собирался оставить вещи на него, но профессор потянул его за рукав и позвал тихо и смущённо:       — Мастер…       — М?       — Сдел’аешь заказ за мен’я? Только кофе, н’аверн’ое. Пр’ости, н’е пон’имаю, ч’то у мен’я с н’огой, сахар в пор’ядке — только ч’то пр’овер’ил…       — А, так это тоже из-за сахара?.. — немного удивился мастер. Теодор кивнул. — Понял… Нет проблем. Тебе какой кофе?       — Главн’ое — с мол’оком, — весомо ответил заметно успокоившийся профессор и смешно поморщился: — Я без мол’ока пить н’е могу.       Мастер мягко улыбнулся, коснувшись его плеча:       — Хорошо.       Теодор почему-то вздёрнул бровь и быстро провёл рукой по лицу. Мастер не стал спрашивать, в чём дело: не хотелось смущать и без того смущённого профессора ещё больше, да и Маргоша, забравшая заказ, уже подходила к столику.       — Я без понятия, что я заказала, — громким шёпотом сказала она, — Но название прикольное.       — Я тоже ин’огда так дел’аю, — лицо Воланда в один миг изменилось, став спокойным и весёлым, — Попр’обовал одн’ажды… пр’авильн’ее, кажется, маття, но говор’ят ин’аче, латте. Обещ’али, ч’то это м’еня взбодр’ит.       Маргарита оживилась:       — О, я давно попробовать хотела! И как он тебе?       Отходя в сторону прилавков, мастер ещё слышал довольно громкий голос Теодора:       — Он м’еня действительн’о взбодр’ил, н’о не бл’агодар’я своей ун’икальн’ой пользе, как был’о заявл’ен’о, а бл’агодар’я ужасн’ому пр’ивкусу.       — О-о-о, я так лунный латте пробовала!..       На губах сама собой появилась улыбка.

***

      Мастер, задирая шею, в десятый раз поправил галстук. Собственное отражение успело слегка осточертеть.       — Я н’е хоч’у идти на этот кор’пор’атив, — жалобно прошептал Теодор, глядя на залепленное снегом окно, — Там будет скуч’но. Давай н’е пойдём?       — Не стану лгать: боюсь, там действительно будет скучно. И технически мы можем не идти, — устало вздохнул мастер, — Но тогда нас сожрут живьём. И если тебе придётся терпеть претензии наших любимых коллег всего-то до конца учебного года, то мне…       На душе вдруг стало тяжело и сумрачно. Потяжелевшими, непослушными руками мастер дёрнул галстук так сильно, что он даже сквозь рубашку впился в горло и чуть не порвался. Его раздражали и предстоящий корпоратив, и проклятый галстук, на необходимости которого нагло настояла Маргоша, и мысли о том, что ничто не вечно, в том числе и присутствие Теодора в России. До полного безумия не хватало только начать считать дни до его отъезда. Это было бы совсем… жалко.       — Мастер, ч’то-то н’е так?       Лёгкое касание, опустившееся на плечо, заставило мастера прийти в себя. Он покачал головой, дёргано расслабляя галстук:       — На меня иногда… накатывает невовремя. Прости.       — И вс’ё же я тебя р’асстр’оил.       Улыбка получилась совсем искренней, как будто бы только что он не представлял себе, как будет целый месяц сидеть дома и ни с кем не разговаривать, когда Воланд уедет:       — Нет, нет, не ты… Это всего лишь мои мысли.       — Должн’о быть, не самые р’адостн’ые, — сочувственно сказал Теодор. — Могу помочь?       Галстук мгновенно перестал душить, а в голове стало легче и светлее. Мастер редко действовал согласно порывам, да и порывы у него случались редко, но именно сейчас, в темноватом коридоре собственной квартирки, ему непреодолимо захотелось обнять Воланда, и он сделал это без колебаний. Ладони скользнули по мягкой ткани свитера, и мастер даже забыл, что на свитере этом (как, разумеется, и полагалось с учётом серьёзности профессора и самого мероприятия) был тиранозавр, играющий на гитаре среди заснеженных ёлок и пряничных человечков.       Теодор глуховато рассмеялся в шею мастера, тут же покрывшуюся мелкими и сладкими мурашками:       — Я пон’ял. Вс’ё хор’ошо.       И его холодные руки нежно и твёрдо сжали плечи мастера.       Мастер чувствовал себя… дома. Чувство это было абсурдным — конечно, он был дома, в собственной квартире, которую знал с детства. И всё-таки, несмотря на свою абсурдность, чувство это окутало его плечи и отогрело что-то в груди.       В кармане профессора пиликнул телефон.       — Кажется, пр’ишл’о наше такси, — тихо сказал он.       — Надо идти, — сказал мастер.       Водитель ждал их ещё три минуты.

***

      На корпоратив они, конечно же, опоздали, но у них и не было цели приходить вовремя. Цель у них на самом деле была одна — напиться как следует, чтобы пережить вечер без человеческих потерь. Атмосфера у Лиходеева к этому более чем располагала: приглушённый свет, приглушённая музыка в лучших традициях «Голубого огонька», которую можно было слушать разве что под градусом, и слегка пьяное — и тоже приглушённое — хихиканье, доносящееся из глубины квартиры.       — Кто есть Степан Богдановитщ? — прижавшись к мастеру, прошептал Воланд. Мастер усилием воли сдержал смешок.       — Он у нас по истории Крыма, — тоже шёпотом ответил он, — Часто бывает на полевых выездах. Вот, например, теперь вернулся с раскопок скифских курганов где-то под Ялтой.       — И как, симпатич’ный он ч’еловек?       Мастер поморщился. Воланд, бегло скосив на него глаз, в котором плясали лукавые искорки, тут же зажмурился и рассмеялся — тоже шёпотом, иронически скаля зубы.       — О! Мастер! Профессор Воланд! — радостно воскликнул незаметно возникший из-за угла Лиходеев. — Такой сюрприз — вы оба пришли! Рад, рад, очень рад!       Во время этого странного приветствия Теодор, снимающий с себя перчатки, то и дело весело поглядывал на мастера, и родинка над его ртом весело плясала, то скрываясь в тени, то оказываясь на свету. Мастер смотрел на Лиходеева с тонкой и надменной меланхолией.       — Бл’агодар’им за пр’игл’ашение, — губы Воланда растянулись в тонкой и острой улыбке, — Мы тоже оч’ень р’ады…       В руке Степана Богдановича был бокал с жидкостью неизвестной этиологии; два таких же бокала он ловко цапнул с ближайшего столика и передал мастеру и Воланду.       — Тост! — громогласно заявил он. — На корпоративе у Стёпы Лиходеева пр-ривычные законы н-не работают! Ур-ра, коллеги!       Мастер чокнулся с Лиходеевым, не выказывая радости, которой не чувствовал, зато Теодор, умильно сморщив нос, расхохотался так громко, что, будь они в каком-нибудь парке, на него бы непременно шикнула какая-нибудь желчная тётка.       — Раздевайтесь, проходите! — изображая радушие, Степан Богданович махнул рукой, указывая куда-то внутрь квартиры. — В программе вечера столько интересного, что никто не останется равнодушным!       Улыбка Теодора выглядела абсолютно искренней, но это была не радостная улыбка, которую так часто видел мастер, а улыбка дьявольская, мефистофельская. Воланду не надо было ничего говорить — мастер знал, что он наслаждается наблюдением за местным, как он любил говорить, народонаселением в непривычной обстановке.       — Мастер, мальчик мой! Профессор!       От голоса Берлиоза у мастера свело скулы, как от кислого.       — Говорил же, не отвертитесь, придётся на корпоратив идти, — гордо заявил он, поглаживая живот свободной рукой, — Ну что, тост?       Теодор, не дав мастеру сказать ничего лишнего, изящно подхватил два бокала с игристым и подал один мастеру:       — Да, действ’ительн’о! Вы зн’ает’е, есть одн’а пр’екр’асн’ая ар’абская поговор’ка… Позвол’ите мн’е сдел’ать её тостом?       — Конечно! — с энтузиазмом согласился Михаил Александрович.       — Wamin madah thuma 'adan faqad kadhab maratayn, — быстро, чётко и дробно выговорил Воланд, глядя на Берлиоза в упор. В тусклом освещении глаза его показались мастеру двумя чёрными провалами.       — Язык мне незнаком, но звучит очень красиво! — подмигнул Берлиоз. — Выпьем!       Звяканье бокалов очень походило на холодное и хлёсткое звяканье отрывистых слов. Выпили залпом.       — Я плохо знаю арабский, — признался мастер, когда Михаил Александрович удалился, завидев в толпе более интересные лица. — О чём это было?       — Это из «Тысяч’а и одн’ой ноч’и», — задыхаясь от смеха, жарко зашептал Воланд, — Сказка о Мар’уфе-башм’ачн’ике. Кто похвал’ил, а потом осуд’ил, тот солгал два р’аза.       — Господи, — мастер прикрыл глаза, — Ты несравненный.       В одной из комнат обнаружился слегка потерянный профессор немецкого языка.       — У него, кстати, презабавнейшее прозвище — барон, — сообщил мастер, наклонившись к уху Теодора.       — Поч’ему? — не переставая очень весело и глумливо улыбаться, спросил профессор. — Должн’о быть, интер’есн’ая истор’ия?       — Да нет, ничего особенного. Просто он кичится своей чистейшей, чуть ли не дворянской немецкой кровью, хоть все и знают, что мать у него цыганка… Довёл меня как-то, а я вдруг выпалил, мол, дражайший коллега, господин Майгель, если вы и барон, то разве что цыганский. Приелось…       — Доброго вечера, — ровно, без всякой обиды поздоровался подошедший и явно всё слышавший Майгель, посмотрев прямо на них сквозь очки.       — Доброго, — ровно ответил мастер.       Воланд, успевший опрокинуть в себя ещё один бокал шампанского, тоже попытался что-то сказать, но запнулся и прыснул, и морщинки смешливыми складками собрались под его левым глазом.       — …Надо, надо, надо поздороваться! — приближаясь, зачастил голос Лиходеева. — Мастер, смотрите, кто к нам присоединился!       Мастер обернулся, ощущая, как все поры забиваются липковатым предвкушением беды, и столкнулся глазами с Латунским.       — Осаф, — сказал он ровно и тускло.       — Вы же понимаете, это всего лишь работа… — жиденько улыбнулся Осаф, протянув руку мастеру, и крысиные его глазки неприятно заметались по сторонам. — Ничего личного.       — Я всё… — мастер вздохнул брезгливо и безразлично. Потянулся за бокалом: — Понимаю.       И, осушив бокал до дна, весомо похлопал Латунского по плечу.       Теодор резко и беспардонно расхохотался и повёл мастера в другую комнату, где играла музыка.       — Mein Gott, такие пер’сон’ажи! — воскликнул он, повиснув на руке мастера. Трость профессора, немного дрогнув, описала в воздухе круг. — И ты боял’ся, ч’то буд’ет скуч’но!       В комнате с музыкой, где почти все танцевали, неожиданно мелькнули чёрные кудри. Мелькнули — и растворились, но чей-то неверный пьяный голос успел спросить, перед тем икнув:       — Б-басманова? Вы тут чт… тщ… ш-ш-што дел-лает-те?       Маргоша вынырнула из-под чьего-то плеча и весело подмигнула мастеру.       — Мастер, мы, конечно, всё понимаем, но студентка на корпоративе… — заворчал другой голос, чуть менее пьяный.       — Это ко мн’е, — невозмутимо заявил Воланд.       — Привет, Тео!.. — одновременно с ним заорала Маргоша, но тут же осеклась: — …дор, профессор, здравствуйте!       — Э-эх, молодёжь… — выдохнулось вместе с густым облаком табачного дыма. — Это всё ерунда, мура, чушь, детские игрушки! Вот что с девками нашими на Олимпийских делалось, когда заморские спортсмены приезжали, э-э-эх!..       — Тост! — выкрикнул мастер, привлекая к себе внимание. Всё затихло вокруг. Бокал взлетел над его головой. — За дружбу народов на отдельно взятом корпоративе!       Мастер выпил, демонстративно задрав голову, а Теодор, залпом прикончивший очередной бокал, не просто засмеялся — он буквально взорвался смехом, жмуря глаза.       — Бр’аво! — выкрикнул он, имитируя театральные аплодисменты, — Бр’аво, мастер! Так и н’адо… Я вас обожаю!       Тут его грудь распёр новый приступ смеха, и прячущему ухмылку мастеру пришлось буквально утащить его за собой в прихожую.       — Мы р’азве уход’им уже? — запоздало удивился Воланд, когда они оказались в коридоре.       — Тебе на сегодня хватит, — твёрдо сказал мастер.       Теодор полоснул его белозубой широкой улыбкой:       — А я дум’аю, не хват’ит!       Прежде чем мастер успел хоть как-то осмыслить это заявление, профессор, блестя глазами, выпил ещё один бокал шампанского. Его тут же шатнуло на мастера, и он пьяно рассмеялся.       — Пойдём-ка, проветримся… — вздохнул мастер. — Если снег уже перестал, конечно. До меня не очень далеко.       — Пр’овер’т’имс’я, — пропел Воланд; нахмурился, поняв, что верно выговорить слово не получилось, но сразу беззаботно разулыбался, и лицо его разгладилось.       Чувствующий себя удивительно трезвым мастер с трудом помог Теодору надеть куртку, замотал его шею в шарф и заставил натянуть перчатки, чтобы не морозить руки.       — Благодарим за вечер! — выкрикнул мастер, открывая дверь. — Всё было прекрасно, нам пора!       Никто не успел ответить: дверь за двумя профессорами закрылась с тяжёлым хлопком.       На улице Теодора совсем развезло. Повиснув на мастере, он радостно и на удивление чисто запел:       — Ma-Ma-Ma-Ma-Ma, Mama Oli-ivi-ia!       Уши мастера немного покраснели. Песенку эту он знал, и приличной она точно не была. Повторив первую строчку ещё три раза, Теодор пошёл на куплет, прищёлкивая пальцами:       — Du bist so gut erzogen… Das ist nicht mal gelogen! Zu Hause bist du schüchtern — hier bist du niemals… Ah!       Воланд поскользнулся, и песня тут же оборвалась испуганным вскриком. Мастер успел подхватить его под локоть, прижать к себе понадёжнее и хотел уже двинуться дальше, но профессор внезапно упёрся ногами в землю.       — Was ist los? — умилённо вздохнул мастер.       — Schnee, — глубокомысленно заявил Теодор, — Es gibt viel von ihm.       — Да, очень много, — зачем-то на русском согласился мастер.       Особенно горячее на ночном морозе дыхание Воланда обожгло его кожу. Вслед за этим мастер почувствовал прикосновение сухих губ к своей щеке, и весь мир, резко крутанувшись назад, отдалился, подёрнувшись мягкой дымкой: даже снежинки, казалось, застыли в золотистом свете фонарей.       — Mein Meister-r-r, — раскатисто мурлыкнул Теодор, роняя голову на плечо мастера, — Du bist so… so… schön. Und warm.       Второй смазанный поцелуй скользнул по шее, третий — снова по щеке, опасно близко к уголку невольно приоткрывшихся губ.       Мастер заставил себя засмеяться, но смех вышел натужным, и голос его сорвался, дав петуха, как будто взбесившееся сердце взаправду встало поперёк горла мастера и перекрыло ему воздух.       — Ich habe dir gesagt, du sollst heute Abend nichts mehr trinken, — неловко сказал он.       — Говор’ил, — перескочив на русский, с ужасным акцентом подтвердил Воланд. — Du bist klug.       Мастер усмехнулся:       — Schmeicheleien werden du nicht retten.       — Aber das ist keine Schmeichelei! — ахнул профессор, приподняв голову. — Das ist die Wahrheit!       На этот раз смех вышел не таким ненатуральным.       За оставшееся время дороги Теодор не менее десяти раз порывался упасть в сугроб — уже намеренно, пылая желанием сделать снежного ангела, постоянно лип к мастеру и, тихо хихикая, лез с поцелуями. Мастер почти пожалел о том, что предпочёл идти пешком, когда перед ними наконец выросли знакомые литые ворота, через которые лежал вход во двор дома мастера.       — Mei Vata is a… a… Appenzeller… Vergessen… Yodel — ay — eee — ay — eee — ay — eee yodel — ay — eee — oooh…       Мастер затрясся от смеха, чуть было не отпустив калитку:       — Wer hat dir das Jodeln beigebracht?       — Ich habe es mir selbst beigebracht, — похвастался Воланд.       — Warum?       Мастер пошарил под курткой и, вытянув ключи, открыл дверь в парадную.       — Was meinst du mit, warum? — брови профессора резко взлетели. — Das macht Spaß! Reicht das nicht aus?       — Ich denke, das ist genug, — мастер усмехнулся и повернулся к нему. — Kannst du die Treppe allein hinaufgehen oder soll ich dich tragen?       Теодор вспыхнул:       — D-das… — судя по движению губ, он тяжело сглотнул. — Das ist mir so peinlich…       — Theo, mach dich nicht lächerlich. Kann ich dir helfen??       — Y-ya, — нервно дёрнув уголком губ, кивнул он. — Theo… Wirst du mich jetzt auch «Theo» nennen? Das gefällt mir.       — Gut, — улыбнулся мастер и, немного наклонившись, довольно легко подхватил Теодора на руки, — Theo.       — D-das letzte Mal, dass ich so betrunken war, war ich… m-m-m… etwa neunzehn Jahre alt, — приподнятым тоном сообщил профессор, цепляясь за его шею, как детёныш коалы, — Oooh, ich und meine Freunde waren unausstehlich. Wir dürfen nicht mehr in die drei Bars in diesem Teil Berlins, in denen wir uns gerne entspannt haben.       — Warum?       Теодор прыснул, прижимаясь к мастеру носом и разгорячённым от выпивки и смеха лбом:       — Glaubst du, ich erinnere mich?       Мастер улыбнулся и, погладив его по спине, аккуратно опустил на ноги:       — Wir sind da.       — Ich habe Bidl… Bilder mit meinen Freunden, — немного путаясь в словах, сказал Теодор, — Willst du es sehen?       — Natürlich. Aber zuerst müssen du sich ausziehen.       Губы Воланда растянулись в широкой, незнакомой улыбке:       — Alles ausziehen?       Сердце мастера запнулось и тупым ножом ударило его под рёбра.       — Nur ein Scherz, — мигом посерьёзнев, немного опустившимся голосом сказал профессор, и уголки его губ опустились. — Es tut mir leid.       — Das ist in Ordnung, — хрипловато отозвался мастер.       Теодор разулыбался и стал выпутываться из шарфа.       Позже они оба устроились на диванчике и открыли подаренную мастеру студентами коробку очень хороших конфет. Полулёжа на мастере, Воланд сосредоточенно пролистывал невероятно обширную галерею фотографий на своём телефоне. Мелькали лица, места, бумаги, пейзажи, смешные картинки с немецким текстом, который мастер едва успевал различить, короткие видео…       — Ich habe es gefunden! Hier, — радостно объявил Теодор, развернув к нему экран телефона.       На экране была переснятая полароидная фотография. На переднем плане был сам Тео — с опасной кривой улыбкой, растрёпанно-патлатый и в чёрном кожаном плаще, небрежно перетянутом поясом. Из-за этого плаща и волос он был до крайности горяч и больше всего он походил на гестаповца. Над его плечом, угрожающе глядя в камеру, нависал криминальной наружности рыжий клыкастый парень в чёрной куртке с шипами на плечах. На вороте его футболки висели солнцезащитные очки. Третий человек на фото, тонкий и длинный, тоже был во всём чёрном, но, судя по съехавшим набок надтреснутым очкам, за которыми виднелись осоловелые глаза, и радостно-блаженной улыбке, был безнадёжно накурен и слегка не вписывался в мрачноватую атмосферу фотографии. На фоне этого великолепия была побитая красно-рыжая кирпичная стена, на которой красовалось выведенное белыми неровными буквами «Fick dei Polizei».       — Азазелло, — Воланд, ностальгически улыбаясь, ткнул пальцем в клыкастого; потом указал на длинного: — Фагот, или Коровьев. Он единственн’ый из Восточн’ого Бер’лин’а… Мы с Азазелло жил’и в Западн’ом, со школ’ы др’уг др’уга знаем. М’еня обижал’и немн’ого, л’ягушонком называл’и, из-за… ну…       Теодор поводил пальцами у лица, обрисовывая рот и глаза.       — Не вижу в тебе ничего лягушачьего. У тебя очень красивые и гармоничные черты лица, — не подумав высказался мастер. — И, кстати, тебе очень идут длинные волосы.       После этих слов Теодор зажмурился и прикрыл лицо рукой.       — В общ’ем, Азазелло… гхм… р’азобр’ался, — он смущённо хихикнул, — Сказал, ч’то будет меня защ’ищ’ать. Я, конеч’но, и сам н’е был совс’ем беззащ’итн’ым, пр’осто защищал’ся тихо и так, ч’тобы н’икто н’ич’его н’е пон’ял и н’е мог мн’е пр’едъявить.       Мастер тихо рассмеялся, сжав руку на плече Воланда немного сильнее:       — Так и надо.       Внимательнее вглядевшись в лицо и фигуру клыкастого Азазелло, мастер пришёл к неудовлетворительному выводу, что ревновать очень даже есть к чему.       — Кор’овьева мы тоже у хул’иган’ов отбивал’и… А р’одители его потом, — продолжил Тео, — р’усские, кстати! Постоянн’о м’еня в гости звал’и. Я у н’их пр’обовал жжён’ый сахар в ложке и пытал’ся читать Вер’на из их библ’иотеки, едва успев р’усский алфавит выуч’ить… От акцента м’еня р’анн’ее зн’акомство с р’усским н’е избавил’о, н’о язык этот я пол’юбил с детства.       Мастер отвлечённо потянулся к его волосам и пропустил лёгкую прядь между пальцами. Профессор по-кошачьи зажмурился и расплылся в широкой улыбке.       — В девятн’адцать мы был’и самыми кр’утыми, с нам’и вс’е хотел’и… как по-р’усски? Heraushängen.       — Тусить, — нелитературно перевёл мастер.       — Подойд’ёт, — Воланд хмыкнул, — В общ’ем, с нам’и хотел’и тус’ить, н’о мы нич’его не забыл’и.       — Мальчик тоже не забыл, — невпопад фыркнул мастер.       Тео развернулся к нему, чуть было не ткнувшись губами в подбородок, и попытался заглянуть в глаза:       — Какой мальч’ик?       — Да шутка у нас есть… — фыркнул мастер, пытаясь игнорировать резкую волну жара, — Мальчика, мол, в детстве укусила собака. Она потом, конечно, всё забыла, а мальчик вырос… и не забыл. И звали этого мальчика Ваня Павлов.       От смеха Воланд чуть было не закашлялся.       — Ну всё, — мастер похлопал его по плечу, — Буду интегрировать тебя в культуру русских анекдотов.       — Р’ади тебя я готов н’а ч’то угодн’о, — напустив на себя серьёзный вид, сказал Теодор, но маска тут же слетела с него, и он снова засмеялся, прижимаясь щекой к щеке мастера.       Мастеру — должно быть, это было шампанское — почему-то очень захотелось его поцеловать.