Lichtbringer

      — Мастер! Доброе утро!       Мастер, страдавший от лёгкого похмелья и тяжёлого недосыпа, одними глазами, капилляры в которых были ярко-красными, транслировал в мир мысль о том, что утро это какое угодно, но только не доброе. Однако Алоизий, привыкший к мрачному виду коллеги, не обратил на него внимания и продолжил:       — Я же кроссовки сегодня надел, а тут — снег! Пока добирался, думал: зачем снег пошёл так рано? Но Михаил Александрович мне всё объяснил…       — Алоизий, может, потом? — хрипло попросил мастер. — Не до того мне…       — …Оказывается, ты вчера был в обществе!       — Я каждый день нахожусь в обществе, — вздохнул мастер. После его тихого вздоха явно осталось невысказанным «Даже если это не приносит мне радости».       — Не-е-ет, это другое! Наше общество не в счёт! Мастер, ты же сто лет никуда ни с кем не выбирался! Натурально — сама природа удивилась!       Мастер закатил глаза и тут же тихо зашипел: от этого действия его голова заболела ещё сильнее. Шампанского в антракте определённо было выпито слишком много.       — Ха-ха, — сухо сказал мастер, разворачиваясь всем телом, — Мне пора готовиться к паре. Увидимся.       — Постой же! — воскликнул Алоизий. — Ты не принимаешь никакого участия в общественной деятельности университета: я мог это понять, когда ты вовсе нигде не появлялся, но…       — Я налаживаю связи с иностранными специалистами, — огрызнулся мастер, — С видом на последующее плодотворное международное сотрудничество. А также регулярно приобщаю молодёжь к культурной жизни посредством абсолютно бесплатных экскурсий для наших студентов.       — Раз налаживаешь связи, почему конференцию не провести?       Мастер резко обернулся:       — А почему этим я должен заниматься? Сами думайте, как подход найти к герру профессору… У меня своей работы хватает…       — Но тебе это будет легче всех! — отчаянно простонал Алоизий в его удаляющуюся спину. — Надо же делиться знаниями!..       На ходу, даже не обернувшись, мастер выкрикнул зло и сердито:       — Может, он сюда приехал для того, чтобы со студентами знаниями делиться, а не с вами!       И поспешил завернуть за угол, скрываясь от своего коллеги. Было горько и тошно, и в горле нещадно драло, но не от выпитого вчера шампанского, а от сгнившей на языке прошлой дружбы, казавшейся мастеру давно пережёванной и проглоченной, на деле же оставшейся липкой плёнкой сероводородной отравы на серебряном языке.       На лекции студенты наверняка заметили, что мастер был мрачнее, тише и резче обыкновенного. Когда он чувствовал опасную близость к тому, чтобы сорваться и наорать на кого-то за шепотки на задних рядах, или за идиотские вопросы, или за навязчиво-ритмичное щёлканье автоматической ручки, он вспоминал прошедший вечер и думал о предстоящей встрече.       Мастер говорил, потому что знал всё, о чём собирался сказать, наизусть, и для того, чтобы слова полились наружу, ему оставалось только открыть рот. С ним происходило что-то вроде раздвоения сознания, таким образом, одна часть сознания мастера мучилась головной болью, но продолжала вести лекцию и даже отвечала на идиотские вопросы, а другая пунктирными точками ускользающих мыслей касалась капризного рисунка родинок на лице и — теперь он знал — шее Теодора. Вчера, вальяжно навалившись на плечо мастера, подрагивающей и срывающейся от смеха рукой он вытянул две мелких пуговицы из тугих петлиц и потянулся. Мастер увидел на его бледной коже три или четыре родинки. Эти родинки помогали ему сглатывать вязкую горечь, стекающую по капле на корень языка, пытающуюся пробраться в сердце, и отрешаться от слишком яркого света, слишком громких звуков и слишком упорных мыслей.       После окончания первой пары кто-то из студентов — мастер не успел вглядеться в лицо — молча поставил на его стол маленькую бутылку воды с вмятиной на боку и неровно обрезанный блистер с таблеткой от головной боли. Мастер успел только выдавить скомканную благодарность и, бегло пробежавшись саднящими глазами по названию, отпечатанному на блистере, выдавил таблетку прямо себе на язык. Загорчило ещё сильнее, но он быстро запил горечь водой, и ему показалось, будто и сердце его тоже омылось и перестало сжиматься. Вымылись и воспоминания о том, как мастер стоял на ковре перед руководством, чётко и очень холодно понимая, что выговор получает не из-за того, что донесла на него Маргоша, никогда бы не позволившая себе так поступить, а из-за того, что решил выслужиться человек, называвший себя другом. В нашей стране, говорили они, вы понимаете, говорили они, свобода слова — сложное понятие… Мастер комкал в себе жгучую ярость и слёзы, заталкивая их поглубже в горло и сглатывая, облизывал пересохшие губы, и ладони его саднили так, словно в них забивали тупые ржавые гвозди, а виски пульсировали, точно стиснутые терновым венком. Утром Алоизий обнял его так тепло, что было невозможно усомниться в искренности его улыбки, а днём это объятие и эта улыбка обернулись губительным поцелуем Иуды.       Вторую пару мастер практически не заметил: она пролетела как будто над ним, и сознание его покачнулось и перестало двоиться только тогда, когда студенты засуетились, собираясь на обед. Терпеливо дождавшись полного опустения аудитории, мастер с облегчением выдохнул и полез в стоящую сбоку от стола сумку.       — Добр’ый день!       Мастер дёрнулся и чуть было не ударился головой об стол, но тут же распрямился. Теодор, застывший в дверном проёме, выглядел в достаточной степени бодрым и даже жизнерадостным.       — Если для вас и утро было добрым, позвольте признаться, что я вам завидую, — сказал мастер с неловкой улыбкой.       Воланд рассмеялся, но, заметив, как мастер слегка поморщился, тут же притушил собственный смех и ответил мягким глубоким голосом:       — Оно был’о добр’ым, но только потому, ч’то нач’ал’ось со втор’ой, а не с пер’вой пар’ы… Есл’и вы совс’ем пл’охо с’ебя ч’увств’ует’е, мы можем вс’ё пер’ен’ести на др’угой д’ень.       Мастер отрицательно покачал головой:       — В этом нет необходимости. Мне уже много лучше, чем утром, а сейчас будет ещё лучше.       — Я вс’ё хотел спр’осить… — осторожно начал Теодор, — Мастер, отч’его вы н’икогда н’е ходите об’едать?       — А… Ну…       Мастер сжал в руках контейнер с едой, за которым и лазил в сумку.       — Понимаете, я… В столовой дорого как-то, вот и…       Брови Воланда скакнули вверх, и скакнули вверх его чудные родинки:       — Вы ч’то же, постоянно ходит’е гол’одн’ый?! Мастер, есл’и бы я зн’ал…       — Нет! — перебил мастер. — Нет, я просто… Вот, в общем.       Пластиковый контейнер глухо стукнул по столу. Воланд смешно моргнул и поправил очки, съехавшие на кончик носа.       — Пр’остите. Теперь я вс’ё пон’ял, — видимо, желая придать своим словам больше убедительности, профессор кивнул, но сделал это слишком резко и энергично, из-за чего очки снова соскользнули с его переносицы. — Вот только вас напр’асн’о нер’вн’ич’ать застав’ил…       — Это ничего, — усмехнулся мастер, — Мне приятно, что вы за меня беспокоитесь. Коллег обычно не слишком интересуют причины моего отсутствия.       Воланд поправил очки и оживлённо стукнул тростью:       — Кстати! Вы н’е знает’е, поч’ему наши колл’еги заин’тер’есовал’ись мн’ой именн’о сейч’ас?       — Это сезонное обострение… — пробормотал мастер. — А если серьёзно… Боюсь, причиной мог стать и я. И при том не последней причиной. Я не очень общительный человек, и наше с вами появление в свете наверняка заставило наших многоуважаемых коллег решить, что они явно что-то в этой жизни упускают. Сами подумайте, нелюдимый мастер с кем-то идёт в театр…       — Может, это н’е вы н’ел’юдимый, а он’и с вам’и р’азговар’ивать не умеют? — искренне предположил Теодор. — Мы пр’екр’асно общ’аемс’я вот уже ч’етв’ёр’тый м’есяц.       Мастер улыбнулся:       — Мои коллеги придерживаются иного мнения, но мне не жаль. С ними неинтересно.       — А со мн’ой?       — А с вами интересно. Всегда.       Воланд повернул голову и ткнулся в широкий ворот свитера.       — Сейчас, правда, я подумал и о более прозаичном объяснении, — с лёгкой насмешкой заявил мастер, — Скоро декабрь, а декабрь — пора корпоративов.       — А-а-а, — весело протянул профессор, — Т’ех сам’ых, от котор’ых нам с вам’и… Как это сказал вч’ера наш н’егектор?.. н’е отдел’аться?       Мастер тихо рассмеялся:       — Да-да, тех самых. Так что готовьтесь к тому, что в ближайшее время вам будут повсеместно сообщать, что вы выбиваетесь из коллектива. Ваше желание или нежелание это слушать, увы, в расчёт браться не будет.       — Как-н’ибудь я это пер’еживу, — Воланд лукаво и резковато осклабился, — Н’е беспокойтесь.       Вместо ответа мастер кивнул с лёгкой улыбкой.       — Quelle, н’е буду больше отвл’екать вас от об’еда! Встр’етимся позже?       — Встретимся позже, — подтвердил мастер, — И, Теодор… Вы меня не отвлекли.       Услышав своё имя, профессор зажмурился так, словно мастер погладил его по голове:       — Хор’ошо, мастер… Я буду эт’о… daran denken.       — Иметь в виду, — легко предложил мастер.       — Им’еть в в’иду, — повторил Воланд и просиял: — Хор’ошо звуч’ит! Но теп’ерь точ’но скажу вам — до встр’еч’и.       Мастер, немного ослеплённый его улыбкой, заторможенно прошелестел тихим эхом:       — До встречи.       Теодор исчез из аудитории так стремительно, словно не было его здесь, с тростью, в свитере цвета слоновой кости, неуловимо пахнущего тёплым летним воздухом и сладким сандалом.       Мастер помедлил немного и с обречённым вздохом открыл контейнер. Есть не хотелось — разум его был захвачен мыслями о Теодоре Воланде. Но он знал, что Маргоша спросит его, точно ли не слишком много перца она добавила, а лгать ей отчаянно не хотелось.       Вкуса еды мастер всё равно не почувствовал, но не почувствовал и утренней горечи. Она не вернулась, словно вытесненная из сознания кадрами, на которых Теодор улыбался, смеялся, тревожился и смущался.       Мастера это более чем устраивало.

***

      — Т’еперь и я вам скажу: Willkommen!       Театральным жестом Воланд распахнул дверь, пропуская мастера в квартиру.       — Ч’увств’уйте с’ебя св’ободн’о: вы — жел’анный гость.       Вешая свою куртку на плечики и стягивая ботинки с ног, мастер успел немного осмотреться. В прихожей висели почти до незаметного органично вписавшиеся в драматическую атмосферу квартиры чёрные с золотом рога и две картины в тех же тонах.       — Ч’ай? Кофе? — предложил успевший разуться Теодор, нервно постукивая по трости.       — Потанцуем… — хмыкнул мастер, проигнорировав удивлённый взгляд Воланда, — Только если сами хотите, а не предлагаете из вежливости. Хорошо?       Теодор отрывисто кивнул:       — Мн’е так будет л’егч’е.       — Тогда я с радостью.       Кривовато улыбнувшись, профессор перехватил трость:       — Пойд’ёмте на кухн’ю.       Шаги его показались мастеру слишком быстрыми и даже слегка суетливыми, но он ничего не сказал и последовал за Воландом, чтобы не тревожить его ещё больше.       — Сд’ел’аю нам кофе, — тихо и хрипло сказал Теодор, почувствовав за спиной молчаливое присутствие мастера. Прокашлялся и резко обернулся: — Вы же н’е пр’отив?       — Не против, — мастер улыбнулся, постаравшись выглядеть как можно более спокойно и миролюбиво.       — Gut, — коротко уронил профессор и сразу же развернулся обратно к плите.       Некоторое время мастер наблюдал за тем, как Воланд практически одной рукой управляется с чашками и туркой, но потом всё же предложил с вкрадчивой осторожностью:       — Вам с чем-нибудь помочь?       — А? — Теодор вздрогнул, чуть не обжёгшись о турку, и заполошно обернулся. Его губы растянулись в неживой широкой улыбке. — М-м-м… Н’ет, вс’ё в пор’ядке. Я пр’ивык.       Мастер мог только догадываться, к чему привык Воланд: к тому, что кофе приходится делать одной рукой, или к тому, что он всегда один, и никого нельзя попросить о помощи. Наверное, любого другого человека он бы спросил об этом прямо, оглушив нефильтрованной честностью, но с Теодором почему-то так не хотелось.       — Erledigt, — сказал Воланд, поставив кружку перед мастером.       — Спасибо, — мастер тепло улыбнулся. — Если вам будет комфортнее, можете говорить на немецком.       — Н’ет, я… — Теодор сжал губы и заёрзал на стуле, плотно сцепив пальцы обеих рук. Его глаза перепрыгивали с одной стены на другую, всякий раз минуя мастера так стремительно, словно ему было страшно на него взглянуть. — Ох… Es tut mir leid. Es wäre wirklich einfacher für mich, Deutsch zu sprechen, aber die Terminologie…       Мастер немного подался вперёд и осторожно положил свою ладонь на побелевшие от напряжения руки Воланда. Он задержал дыхание и наконец посмотрел мастеру в глаза.       — Теодор, я знаю, вы взрослый и самостоятельный человек, способный принимать определённые решения и брать на себя ответственность, — сказал мастер, — Но мне бы не хотелось, чтобы вы чувствовали себя обязанным о чём-то мне рассказывать. Вчера вы думали, что готовы к разговору, но сегодня, я вижу, вам некомфортно. Только скажите, и мы отложим этот разговор. Поверьте мне, в этом нет ничего страшного или постыдного.       — Я хоч’у говор’ить с вам’и об этом, — скоро выпалил Воланд, коверкая слова, — Н’о боюсь того, как ви к эт’ом’у отн’ес’ётесь.       — Давайте я дам вам обещание, — пальцы мастера мягко вплелись между пальцами Теодора, — Что бы я ни чувствовал после вашего рассказа, даже если он меня отчего-то разозлит или расстроит, я останусь здесь и дам вам высказаться, если вы этого захотите. Хорошо?       Воланд шумно выдохнул и кивнул, сжав пальцы мастера:       — Хор’ошо. Спас’ибо, ч’то н’е см’еёт’есь…       Чтобы Теодор чувствовал себя спокойнее, мастер свободной рукой обхватил чашку с кофе и ненадолго прикрыл глаза, вдыхая приятный терпкий аромат.       — Ви наверн’яка зам’етил’и, ч’то со здор’овьем у м’еня н’е вс’ё в пор’ядк’е, — голос профессора совсем сел и немного дрожал. — Я не л’юбл’ю р’аспр’остр’ан’яться об этом, н’о шесть л’ет назад пр’ям’о во вр’емя л’екции, н’а котор’ой пр’исутствовал’о довольн’о мн’ого студентов, я… упал. Сн’ачала вс’е подумал’и, что это тепл’овой удар, н’о тут у м’еня нач’ал’ись судор’оги. Кон’ечн’о, студен’ты вызвал’и скор’ую.       Теодор тяжело сглотнул.       — Я б’ыл в гипогл’икемич’еской ком’е поч’ти н’едел’ю. Сахар н’иже н’ор’мы поч’т’и вдв’ое. Потом уже стал’о пон’ятн’о, ч’то это диабет втор’ого т’ипа. Т’яжёл’ый.       Заторможенно кивнув, мастер залпом выпил половину кружки. Все мелочи, которые его тревожили, теперь ясно сошлись в одной точке.       — Я… Я вас вс’ё-таки р’асстр’оил, — с грустью пробормотал Воланд, нервно дёрнув плечами, — Мн’е оч’ень жаль.       — Меня не вы расстроили, — мастер вздохнул, — А несправедливость.       — Н’еспр’аведл’ивость?..       — Мне грустно, что у такого прекрасного человека такой страшный диагноз.       — И вы н’е зл’итесь?       Мастер взял обе руки Воланда в свои и погладил большими пальцами, пытаясь унять расплескавшуюся в глазах тревогу.       — На что мне злиться? Это ваше право — говорить или не говорить о своём здоровье. Теперь, когда я знаю, что с вами происходит, мне будет гораздо легче вам помочь. И вам больше не надо от меня ничего скрывать, — мастер искренне улыбнулся. — Спасибо, что поделились, Теодор. Я очень ценю ваше доверие и обещаю, что информация не уйдёт дальше меня.       — Н’адо выпить на бр’удер’шафт, — вдруг заявил Воланд, облизнув губы.       — Зачем?       — Р’аз уж вам даже дл’я пер’ехода на «ты» с котом это н’адо…       Мастер рассмеялся:       — Кот не может выразить сознательное желание перейти на «ты», а человек может.       — В таком сл’уч’ае я выр’ажаю своё созн’ательное жел’ание, — усмехнулся Теодор.       — Я только за. На брудершафт можно и кофе выпить, если хочешь.       Воланд смотрел на мастера нечитаемым, но очень тёплым взглядом.       — Что такое? — недоуменно улыбнулся мастер.       — Мн’е нр’авится, как это зв’уч’ит. Сл’овно ты и я только ч’то стал’и неул’овимо бл’иже.       Сердце мастера ёкнуло и сжалось от этого робкого, хрупкого «ты».       — Мне тоже нравится, — ответил он почти что шёпотом, — Хорошо, что ты предложил.       Кривая улыбка Теодора дрогнула и широко расплылась по лицу. Он тихо спросил:       — А ч’то дальше?       — А дальше мы дождёмся темноты, и для твоей соседки Аннушки настанет час возмездия. И совершится чёрное таинство, и выйдет вся подключенная к сети электроника в её квартире из строя… — хищно улыбнулся мастер. — Хочешь сам проверить, хорошо ли работает самодельный разрядник?       Во взгляде Теодора, опалив лицо мастера, вспыхнуло искреннее восхищение, и ещё никогда в жизни мастер не чувствовал себя правильнее.