***
Как ни странно, первой изменения в поведении старшего сына заметила не она, и даже не Лешенька. А муж. — Тебе не кажется, — спросил он как-то отстраненно и осторожно, снимая очки и потирая усталые глаза, — Что Мишаня ведет себя необычно? Они сидели на кровати в их спальне, и она натирала кремом руки, готовясь ко сну. Муж только-только вернулся с работы. Где-то за стенкой, едва слышно, еще копошились их сыновья, явно не собирающиеся спать. С таким шумом ко сну не готовятся. Придется идти к ним, если не улягутся через час, и напоминать, что одному завтра на пары, а второму в школу. И вообще, посреди рабочей и учебной недели нечего балаганы ночные устраивать. Лучше она, чем Горшенев. Он с ними сюсюкать не будет, а еще одного скандала, каких стало слишком уж много на их маленькую квартирку, она не выдержит. — Чего необычного? — улыбнулась она ему, — Вроде все как всегда. Он на нее не смотрел. Только сжимал крепко книгу в руках, — что-то из фантастики, да зарубежной, которую они выписали собранием сочинений. Она улыбнулась себе под нос. На прошлой неделе она видела эту же книгу у Миши. Они все-таки больше были похоже, чем им обоим казалось, — но уже не читал, только прижимал ее к коленям. Очки для чтения лежали поверх обложки, забытые, а его стеклянный взгляд будто бы был устремлен куда-то вдаль. — Он ездит на учебу каждый день, — в конце концов проронил Горшенев, и она вздохнула, отставляя крем на тумбочку. Размазала остатки с влажным звуком по предплечьям. Тянула время, подбирая слова. — Чего тут необычного-то? — в конце концов решилась, — Начало учебного года. Ему там вроде нравится. Вот и ездит. Она закинула ноги на кровать и улеглась, укрываясь одеялом. Ничего странного или необычного в этом не было, ни капельки. Мишенька, кажется, был счастлив. Давно она его таким довольным не видела. — Октябрь уже, — протянул Горшенев, тоже отложив книгу на тумбочку. Дернул цепочку выключателя под абажуром прикроватной лампы, и их маленькая спаленка погрузилась во тьму. Она слышала, как он ворочается, а потом ее плечо обдало его дыханием. Повернулся к ней лицом, на бок. Значит, сейчас будет серьезный разговор, который Горшенев боится заводить с самим Мишей. Но не боится заводить с ней. Что же, она готова была выступать в качестве посредника, если им так уж нужно. — Ты же знаешь Мишу, — начал он, проникновенно так, и в его голосе слышалась неподдельная тревога, — Понимаю, ты хочешь думать о нем хорошо, но Мишаня у нас тот еще раздолбай. Она поджала губы, выдохнула аккуратно носом. Ничего не ответила, и муж решил, что это сигнал продолжать. — Ему терпения не хватает, чтобы стараться. Я не говорю, что он не может, — поспешно добавил он, — Но ты помнишь все предыдущие сентябри так же хорошо, как и я. Ко второй неделе он приносил первую двойку, к третьей нас вызывали в школу, а к октябрю он отказывался идти по утрам в школу. Она задумалась, прокручивая последние несколько лет школьной жизни Мишеньки в голове. Горшенев был прав. — А сейчас не так, — добавил он в конце концов. Снова завозился, зашуршали их турецкие простыни, — А до этого его училища ехать сколько, знаешь же. И ездит. — Юр, — выдавила она, нашарила горячей рукой его руку, сжала, чтобы донести мысль. Она не любила разговаривать в темноте, когда не видела его глаз, — Ему там нравится. Он помолчал, повздыхал. — Ну, как скажешь. И на этом разговор был окончен. Через десять минут он, уставший после работы, едва слышно засопел, а она так и осталась лежать, разглядывая потолок. За стеной все стихло, видимо, сегодняшняя ночь обойдется без скандалов. Но она не могла уснуть. Ей хотелось верить, что Миша просто нашел свое место. Место, где он будет счастлив, где он пригодится, куда ему захочется идти каждый день. Дело своей жизни. Реставраторство, а что? Отличная профессия. Но что-то очень-очень глубоко в голове, какой-то маленький червячок сомнения, копошился и не давал все спустить просто на то, что Миша вдруг взялся за ум. Она знала своего сына. Слишком хорошо.***
Теперь, когда Горшенев поделился с ней своими опасениями, она неосознанно начала приглядываться к Мише и его поведению гораздо чаще. И случай приглядеться представился прямо на следующее же утро. Она только продрала глаза, когда серое небо даже не начало толком светлеть, а о солнце даже и говорить было нечего. Ленинградский октябрь как-то редко радовал солнечной сухой погодой. За окном было градусов десять и в деревянные окна, которые Горшенев обещал заклеить в августе, но заработался и забыл, а она и не напомнила, тоненько, но пронзительно задувало. Она прижала ладонь к чугуну батарей. Холодные. Завернулась покрепче в свой халат, прошаркала тапочками по коридору, едва-едва слышно, чтобы не разбудить мальчишек, к ванной комнате. Муж уже ушел на работу. Он уходил раньше, чем она вставала и возвращался гораздо позже, чем им обоим хотелось бы. Но за годы брака ей это было даже привычно. Что-то мелькнуло в проходе на кухню, она не придала этому значения, и только соскребая остатки зубного порошка из жестяной коробочки, до нее дошло. Быть не может, подумала она, начищая зубы. Но такое могло быть, и вполне себе было. Миша обнаружился на кухне, над сковородкой, полностью одетый и готовый к труду и обороне. Она замерла в дверях, прислонилась плечом к косяку. Он ее не заметил. В сковородке скворчало масло. Пахло жареной колбасой, а из кружки, — Лешкиной кружки, тот опять будет бурчать, когда проснется, — Мишенька прихлебывал чай, что-то мыча себе под нос. — Чего это ты так рано проснулся? — спросила она, чувствуя, как на лицо выползает улыбка. Когда у Миши было хорошее настроение, и у нее было хорошее настроение. Такая редкость. — О, мам! — обернулся он через плечо, а потом разулыбался ей, так широко, что у нее в груди защемило, — Да просто встал раньше, вот и… Он махнул вилкой над сковородой. Часы над маленьким кухонным столиком показывали половину седьмого утра. — Сам встал? — спросила она немного хитро, потянулась к чайнику, но Миша преградил ей путь. — Давай я тебе сделаю, ма. — Ну давай, — ей хотелось смеяться с того, каким он был услужливым и радостным. Словно ему снова было лет десять, не больше. Еще до того, как они приехали в Ленинград, до того, как все стало вдруг так сложно. Миша поставил перед ней кружку. Ее любимый чай, две ложки сахара, немного холодной воды из банки, куда они сливали кипяченую воду, чтобы пить. За столько лет так и не смогли привыкнуть к мягкому, немного болотистому привкусу ленинградской воды. Миша щедро поделился с ней своей жареной колбасой, соорудив бутерброды, и уселся напротив, за маленький столик. Она не могла поверить своим глазам. Годами она едва успевала вытащить Мишу из кровати минут за пятнадцать до звонка на первый урок, и вытолкать его за дверь. И смотрела потом в окно, как он несется через двор к школе, чтобы успеть. А здесь и встал сам, и завтрак приготовил себе, и до выхода у него еще добрых полчаса. Они сидели вдвоем, на кухоньке, и завтракали, и она с трудом могла вспомнить, когда такое было в последний раз. — Мишенька, — протянула она, разглядывая, как он запихивает бутерброды в себя и запивает чаем. Он поднял на нее взгляд, удивленный и вопрошающий. И она поняла, что не может спросить. Не хочет спрашивать. Если ему хорошо, то и ладно. — Я просто рада посидеть с тобой вот так, — улыбнулась она. Миша засмущался, потупился. — Да ладно тебе, ма, — протянул он, словно бы отмахиваясь, но за этим его подростковым безразличием чувствовалась нежность, которая заставила ее улыбаться еще шире. — Разбудишь своего брата перед тем, как уйти? — спросила она, поднимаясь. Миша с готовностью подорвался, бросив «ага», и скрылся в коридоре. Когда через минуту раздалось «МИША ОТСТАНЬ», она только и могла, что хихикнуть. Что бы Горшенев там ни думал, Мише явно нравилось в училище.***
Следующие несколько дней прошли так же. Миша подрывался ни свет ни заря, завтракал с ней, улыбался отцу, — что вообще было уму не постижимо, — и в этой тишине, в этом странном подобии перемирия, ей чудилась приближающаяся буря. Как бы ни хотелось ей верить, что Миша просто взялся за ум, что все наконец пришло в норму, она чувствовала, понимала, что что-то не так. И Горшенев, к ее удивлению, тоже это ощущал. Он, наверное, был даже лучше осведомлен в природе их собственного сына. Может, ему глаза не застилала такая безоговорочная любовь к нему, что не могло не делать ей больно. Может, это была его требовательность к себе, к ней, к их детям. А может, он тоже чувствовал приближение этого чего-то неведомого, что все расставит по своим местам, вернет все как было. Или даже сделает хуже. Неведомое явилось в их квартиру в виде тощего пацана с глазами на выкате. Коротко-коротко бритого и в рубахе явно не по размеру, заправленной в джинсы. Хлопнула входная дверь, она посмотрела на часы. Как раз время, когда Мишенька должен вернуться из училища. Была пятница, и впереди маячили длинные выходные, в которые они даже не смогут скрыться на даче с мужем, потому что погода совсем уж испортилась. А это значит опять ссоры, и хлопки дверями, и недовольные тяжелые вздохи. В коридоре возились, а потом она услышала, как Миша перешептывается с кем-то. Шуру привел, что ли? Она давно уже не видела Балунова, кажется, как раз с того момента, как у ее сына резко поползло настроение вверх. Оно, может, и к лучшему. Может, ей удастся поймать мальчика без сына и немного допросить о том, почему Мишенька так себя ведет. Встрепанная голова ее сына показалась из-за угла, он оглядел ее, стоящую у раковины, умоляющим взглядом, и только тогда выдавил: — Ма, я не один. — Я уже догадалась, — улыбнулась она, вытирая мокрые руки о фартук и поворачиваясь. Но не успела она сказать что-то про Шуру или позвать его из коридора, как следом за ее Мишей на кухню вплыл мальчик. На добрую голову ниже, чем Мишенька, еще видимо не пошел в рост, и больше внешне напоминал одноклассников Леши. — Ма, — Миша нервничал, улыбался как-то криво, и все поглядывал на нее, словно ожидал реакции. Она не знала, какую реакцию она должна выдать, поэтому просто улыбнулась, настолько приветливо, насколько могла, — Ма, это Андрюха. Андрюха улыбнулся ей и протянул руку, как взрослый. Она, слегка замешкавшись, пожала ее. — Андрей, да? — спросила она, и он кивнул, — Вы учитесь вместе? — Андрюха мой одногруппник, — подтвердил Миша. Она оглядела одногруппника, оглядела Мишу, и что-то такое непонятное заворочалось у нее в груди. Что-то…материнское предчувствие, может. А может то, как ее сын произносил имя. Андрюха. С придыханием, будто бы пытался его продемонстрировать ей, чтобы она оценила. Одобрила. Андрюха, значит, подумала она, ну, ладно. — Мам, ты бы видела, какие Андрюха стихи пишет! И какие рисунки рисует, — спустя десять минут продолжал вещать Миша, — У него все-е-е стены в комнате завешаны! А еще… Миша перечислял ей все качества этого неведомого Андрюхи, пока сам Андрей сидел на табуретке за столом, поджав ноги под себя, и прихлебывал чай. Его, казалось, не смущало, какие оды его таланту воспевал ее сын. И вообще, словно бы говорили не про него, не при нем. Улыбался, одними губами. Отстраненно. Словно даже выучено. — Мишенька, ну хватит мальчика-то смущать, — попросила она, выставляя перед ними вазу с пряниками, — Он же прямо здесь сидит. — Да я ему то же самое уже говорил, че он, не в курсе, что ли? — Миша расхохотался и подопнул друга под столом. Тот пнулся в ответ, все еще продолжая улыбаться. Только ярче. Ничего особенного в Андрее она не увидела. Мальчик, вроде, был неплохой. Но Миша словно пытался ей его продать. Снова и снова заводя речи о том, как этот Андрей талантливый, и как он будет им песни писать для их ансамбля музыкального, и что вот он познакомит его с Шурой и Поручиком, и тогда уж… Мальчики допили чай и скрылись в комнате. Еще через пять минут на кухню приплелся Леша, уселся на табуретку и сложил руки на груди недовольно. Надулся. — Чего? — улыбнулась она, — Выгнали? — Пинками, — подтвердил Леша, — Мам, а еще пряники есть? Она выставила остатки, которые отложила для мужа на верхнюю полку в шкафчике. Ничего, с сахаром чай вечером попьет. Леша вгрызся в глазурь, как он всегда с детства ел, сначала съедая сахарный слой вокруг пряника, а потом уже само тесто. Даже чаем не запивал. Она покусала губу, раздумывая, спросить или нет. А потом решилась. — Тебе брат ничего раньше про этого Андрея не говорил? Леша поднял на нее взгляд от пряника, задумался. А потом пожал плечом: — Да не то что бы. И это все, что ей удалось из него выудить. Где-то в глубине квартиры бренчала гитара, а еще шумел магнитофон, время от времени из-за двери раздавался громкий хохот. А она все поглядывала тревожно на часы. Потому что в пятницу Горшенев возвращался раньше, чем обычно. И Мишенька прекрасно об этом знал. Но его друг оставался там, в комнате. Обычно Миша даже Шуру спроваживал, или уходил с ним гулять, чтобы не мозолить отцу глаза. Когда дверь снова хлопнула, и до нее донесся запах одеколона мужа, который всегда будто бы заходил в комнату на пару минут раньше его самого, она услышала скрип двери в детскую. Завертела конфорками, выключая газ под сковородкой. Прислушалась. В коридоре Миша проводил тот же самый обряд представления. Перед отцом. Но как бы она ни вслушивалась, до конца разобрать, о чем речь, было сложно. Тем более, чем старше Мишенька становился, тем больше их голоса с отцом сливались, переплетались. Только довольно высокий голос этого Андрея колыхался над ними. Отец допрашивал. Судя по ответам, как она понимала. Кто родители, где живут, чем занимаются. А потом все затихло, муж, как ни в чем ни бывало зашел к ней в кухню, присел на свое любимое место за столом. Будто ничего не произошло. Словно их сын только что не познакомил его со своим другом целенаправленно впервые, кажется, за всю их жизнь. Из коридора раздалось: — Ма, я Андрюху до остановки провожу, — и хлопнула дверь, не дожидаясь ее ответа. Когда только успели собраться? Она снова чиркнула спичкой, зажгла газ под конфорками. Муж окатил ее всезнающим взглядом: — Подслушивала. Она пожала плечом. — Как тебе Андрей? Горшенев поджал губы: — Такой же раздолбай, как и наш Мишаня. Все про рисунки, да про стихи. Она повернулась к нему, поглядела строго. — Только Мише такое не скажи. — Правду ему не говорить? — спросил он в ответ с нападком. А потом тут же сдулся. В пятницу он не любил спорить, слишком был уставший, — Понравился мне его Андрей. Так и скажу. Правду. Она кивнула удовлетворенно и отвернулась к плите. Горшенев, видимо решив, что на этом разговор закончен, тяжело поднялся, вздыхая, и отправился в ванную. Зашумела вода, а под ней она уловила знакомое мычание, знакомым же голосом. Так же Миша напевал себе под нос каждое утро. Горшенев был рад, что сын познакомил его с новым другом. Который явно для него, Миши, очень важен. Только оба они были такие упертые. Даже больше похожи, чем им кажется. Она повернула голову к окну. Тучи немного разошлись, пропуская редкие лучи солнца, которые тут же ярко высветили золото листьев на березках в их дворе, заиграли в окнах соседних домов, перелились в расплесканном бензине в лужах. И тут на глаза показался Мишенька с его другом. Они толкались дурашливо и пинались, направляясь к остановке. Миша хохотал, закидывая голову, и она тоже улыбнулась, наблюдая за ним. Таким счастливым. Миша с легкостью перепрыгнул через особенно большую лужу, которая с начала сентября все никак не высыхала в колдобине. А потом повернулся и подал Андрею руку. Запросто так, даже не задумавшись, помог ему тоже перепрыгнуть. Дверь ванной хлопнула, и она очнулась вдруг. Повернулась к плите, охнула и схватилась за лопатку. — Чего это у тебя тут? — недовольно спросил муж, размахивая рукой в воздухе, — Дымина стоит… — Лук спалила, замечталась что-то, — рассмеялась она легко, и остановила его резко на подходе к окну, — Я сама открою, ты садись. Устал же. Почему-то она побоялась, что Горшенев увидит. Это. Она сама не знала, что увидит-то. Что такого она сама увидела. Просто знала, что ему это видеть не следовало. Не поймет. Однако он действительно устал. Поэтому сжал ее плечо, крепко и благодарно, и уселся за столик. — Пряники-то все гостям скормила? — спросил наигранно-строго, пока она распахивала окно. Распаренное от жара плиты лицо тут же охладило влажным октябрьским ветром, который гнал тучи все дальше и дальше, к центру города. Она бросила быстрый взгляд вниз. От остановки отходил автобус до метро, а Миша стоял, будто бы растеряно, и провожал его взглядом. Потом глянул вверх, на окна. Прямо на нее. Задумался. И отвернулся, направляясь в противоположную от дома сторону. — Слышишь, что говорю-то? — Да, — прохрипела она, отвечая сразу на оба вопроса, но на всякий случай повторила, — Да.***