***
— И тогда продавец отвечает «А ты знаешь, сколько барабанщиков нужно укокошить…», — выдавил Миха заговорщическим тоном, держа рюмку перед собой. Это была последняя строчка в анекдоте. И он все еще считал, что шутка смешная! Только Пор как-то особенно злобно на него позыркивал из-за своей полной рюмки. Шура, который эту шутку ему и рассказал, — только про басистов, в его очередном приступе ярой любви к Рябчику, — просто блаженно улыбался, разглядывая светающую за окном улицу. По мокрому асфальту разметались желтеющие листья едва-едва облетевшей березки. Октябрь только набирал обороты, а Поручику так и не удалось откосить от призыва. Сколько бы гантелей Шура ему в голову не кидал. — И? — поторопил его Рябчик, — Анекдот-то дорасскажешь? Миша поджал губы, размял немеющее лицо. По-хорошему, он не столько выпил, чтобы его до сих пор держало. И они не так глушили, чтобы накидаться по новой. А уже близился рассвет, тускленький такой. По-питерски, — нужно было теперь привыкать называть Ленинград Питером, — осенний. Шутка ему нравилась. Хорошая была шутка. Только вот. — Не, — решил он, отставив полную рюмку, — Без Андрюхи не интересно вам рассказывать. — Чего это? — взвился Рябчик, — Мы чего, не способны твоего тонкого юмора оценить? — Смеетесь не так заразительно, — отрезал Горшок. Поручик, мрачно и решительно набухивающийся всю ночь, но так и не захмелевший, — со страху, видимо, перед неизведанным, — закатил глаза и опрокинул в себя стопарь. Не закусывая. Да и нечем было, если уж честно. Они старались сидеть тихо, народ основной уже разошелся, и родители Пора улеглись спать каких-то минут десять назад, не больше. Когда Андрюхе вздумалось в припадке и пьяном угаре засадить бате Сани прямо в глаз. — Мы можем похохотать, — предложил Балу, а потом его пьяная и счастливая, почти блаженная улыбка, растянулась до состояния «Чеширский кот, обожравшийся сметаны», — но так, как у Андрюхи, конечно не получится. — Ну и я о том же, вот, — кивнул Горшок. Шмыгнул носом, встал. В голове еще слегка шумело, в нагрудном кармане нашлась пачка сигарет, а коробок спичек у плиты. На тесной кухоньке они едва-едва вчетвером-то помещались, но все мысли Миши, и даже его взгляд, то и дело стремились в одну точку. На закрытую дверь в спальню Поручика, где его горе-поэт сидел сейчас, как наказанный пятилетка. А может и спал уже. Батя Поручика, — мужик строгий, но справедливый, понятливый, — вроде и сказал, что бывает со всеми, да в их возрасте, смолоду, кто не перепивал. Но Андрюху связали, будто партизана, и заперли. «Чтоб не убил никого, и сам не убился». Миша по привычке продул фильтр от лишнего табака, чиркнул спичкой. Зашипела разжигаемая угольком папиросная бумага. — Я пойду Андрюху проверю, да? — сказал он, не спрашивая. Скорее, ставя перед фактом. Поручик, все еще молчаливо-злой, уперся в него осуждающим взглядом, — Да ладно тебе, Пор, ну не помрешь ты в этой армии. Миша был не в том настроении, чтобы кидаться сейчас утешать друга. Этого, конкретного. Они сделали достаточно, чтобы Поручика отмазать. И если уж несколько сотрясов и пару недель в больничке не помогли, значит, как говорил Андрюха, судьба. Только вот Пору про судьбу было лучше не говорить. Он и въебать мог. Это они так, с Андрюхой между собой порешали, что ничего. Найдут кого-нибудь на замену, пока этот по лесам с автоматом бегать будет. — Иди уже, — скривился Рябчик, — к своему Князю драгоценному. Может он тебе там посмеется так, как надо. На Горшка махнули рукой. И он радостно отвалил с кухни. Замер перед дверью, затянулся еще разок, и повернул ручку под приглушенное возмущение с кухни «Ну нам-то, конечно, куда до…». Рябчика порой несло. Спальня Поручика была изолированная, немного в отдалении от общих комнат, но маленькая. Здесь едва-едва помещалась полуторка, из которой Пор вырос еще, кажется, классе в седьмом. Маленький стол, вешалка, книжная полка. Зато окна закрывали плотные-плотные шторы. Тьма такая — хоть глаз выколи. И не знай Миха наверняка, что на улице уже светает, ни за что не понял бы. — Андрюх, — позвал он полушепотом, на пробу. Чтобы, если что, не разбудить, — Ты тут как? — Мишка, ты? — зачем-то так же полушепотом раздалось от кровати. Или оттуда, где кровать стояла, насколько Горшок это помнил, — Будь другом, а. Открой эти блядские шторы. Вышло, конечно, не так четко. Скорее «буддруготкрштор». Но Горшок понял. Миша осторожно прикрыл за собой дверь, отрезая последний источник света в виде тусклой лампочки. Замер в нерешительности посреди этой тьмы, пытаясь сориентироваться хотя бы по памяти, сколько ему до этих самых штор фигачить. Неловко шагнул вперед. Стукнулся косточкой на голени о ножку полуторки, выматерился шипя сквозь зубы. — Мих? — позвал Андрей, пьяненько-пьяненько, но уже громче. Хотя бы не шепотом. — Да щас, жди, — Миша махнул куда-то в сторону голоса ладонью. Понимая, что Андрюха не увидит ничерта, но все равно. А потом осторожно, бочком-бочком, едва ли не приставным шагом, как на физкультуре, дотопал до окна. Уцепился в тяжелую ткань шторы, дернул в сторону. Комнату озарило бледно-серым светом. А вместе с комнатой и Андрюху, сидящего в позе йога в углу кровати. Действительно, в углу. Как пятилетка. Или психбольной, учитывая веревки. Андрей от света поморщился так смешно, все его слегка припухшее с перепоя лицо скукожилось и съехалось к центру, к носу. Выглядело до того забавно, что Горшок, не удержавшись, фыркнул. Князь тут же изменился в лице, уставился на него враждебно так, исподлобья. Только выглядело все равно обиженно и по-детски, словно он сейчас драться пойдет за то, что у него лопатку в песочнице отобрали. Этой же лопаткой и отпиздит. Горшок не мог сдержать расплывшуюся на все лицо лыбу. — Чего смешного? — возмутился Андрей, едва-едва ворочая языком. Он и без того был не из самых быстроговорящих людей, если честно. Но сейчас еще и выводил слова так, словно кнопка «паузы» в проигрывателе заела. Видимо, выражение лица Горшка разозлило его еще больше. Потому что он с трудом оторвал затылок от стены, к которой прижимался так, будто это единственная его опора и поддержка в этом безумном океане жизни, и подался вперед, все еще с этой дебильно-детской угрожающей интонацией, — Я говорю, чего сме… И полетел вперед, вдоль полуторки. Как пластиковый пупс, свалился в том же положении, в каком сидел. Миша, уже не скрываясь, заржал. — Бля-я-я, Андрюха, — пальцы защипало протлевшей сигаретой, а он затянулся-то пару раз. Миха прицельно выбросил бычок в форточку и только после этого, возможно задержавшись на секундочку, чтобы поглядеть еще немного на то, как Андрей пытается подняться и недовольно пыхтит в матрас, подошел ближе и поднял идиота за плечи обратно. Прислонил к стеночке, чтобы наверняка, заглянул в пьяные-пьяные глаза. Пьяные глаза норовили собраться в кучку, а еще явно отказывались фокусироваться на его лице, в целом. Поэтому Андрей выбрал одну точку, где-то в центре его переносицы, и теперь пялил в нее. Усердно пялил. Даже не моргал. Миша оглядел его помятое лицо, покрасневший нос, которым он обтирал колючее поручиковское одеяло, осоловевшие глаза, мокрую челку, прилипшую ко лбу. Его же в воду макали, чтобы в себя привести. Привели. — Чего? — надулся вдруг Андрей, — Поржать надо мной пришел, да? Миша улыбнулся снова. Наклонился к нему ближе. — Какое же ты…ебанько, Андрюх, — выдохнул он тепло, через смешок. — Ебань… — Андрей оборвал себя на середине слова и крепко задумался. Потом, словно придя к какому-то выводу в своей голове, вернул взгляд на переносицу Миши. И решил сходу сменить тему, — Развяжешь меня? Миха оглядел его целиком так, с макушки до торчащих коленок. Ноги он под себя поджимал, рассевшись на Поручиковской полуторке и хмуря брови на Горшка, словно это он его тут связал и оставил. — Развязать? — хмыкнул Миша, и сделал очень задумчивое лицо, такое, словно действительно размышлял, а не развязать ли Андрюху. Больше показушно, конечно. Нет уж, — Дядя Толя сказал, что тому, кто тебя развяжет, он яйца на голову натянет. Ты в курсе? Андрей коротко взглянул на потолок, и Миша по этому движению сразу понял — Андрюха представляет себе картинку во всех красках. Так уж его башка работала, а что поделать. Миша почти привык за эти три года. К Андрею и его приколам. И действительно, через секунду, видимо выдумав себе и представив во всех деталях, Андрей расхохотался. — Напомни завтра мне нарисовать это, — сказал он, поведя подбородком в сторону, словно показывая на «это», что нужно было нарисовать. Словно Миша видел. Мише иногда казалось, что он действительно видел. Еще до того, как Андрей нарисует. Еще тогда, когда Андрей только представляет. Просто от того, как Андрюхе весело было с этой картинки в его голове. — Завтра? — спросил Миша, — Мы ж Пора провожать должны. — Ну вот, когда протрезвею немного, тогда и напомни, — не унимался Андрей. Миша усмехнулся. Потянулся к нагрудному карману Андреевской рубашки, прощупал. И нашел блокнот. Из тех, что Андрей с собой постоянно таскает. И еще свернутые трубочкой тетради в карманах. И у Михи тоже, кстати. Потому что у Андрюхи заканчивались, так быстро он заполнял листы. И потом ныл, что рисовать и писать ему негде. А Миша тут как тут, оп, и как волшебник доставал из кармана тетрадку. За восторженную благодарность в глазах Андрея можно было и потерпеть, что карманы ему будто бы и не принадлежали. — Не промок? — заботливо поинтересовался Миша, все еще держа пальцы на блокноте. Через тонкую ткань рубашки чувствовалась спираль, удерживающая листы, — Андрюх? Андрей моргнул медленно, посмотрел на него отрешенно, словно не с первого раза понял, что к нему обращаются. — Я промок, — сообщил он гордо, и его губы растянулись в хитрой улыбочке, — А блокнот нет. Ебанько, еще раз про себя подумал Миха, самое настоящее. Андрей поморщился, поерзал и поднял на него снова честный взгляд. — Ми-и-их, — протянул он, моргнул честно пару раз, по-мультяшному честно и вычурно, — У тебя курить есть? Миша хлопнул уже себя по карману, вытащил пачку. Там оставалось две папиросы. Он вытряхнул одну. Протянул Князю было, а потом сообразил: — А ты как курить-то будешь? — спросил он. Андрей заломил бровь на него, словно Миша глупости какие-то спрашивает. — Так подержи. — Вот еще, — фыркнул Миша, вдруг смутившись, отошел на полшага, попятился к окну, и сам чиркнул спичкой, затягиваясь, — Обойдешься тогда. Андрей вылупился на него, будто поверить не мог, что Миша его так жестоко предал. И от этого ошалевше-пьяного взгляда, которым Андрей бегал по его лицу, Мише стало вдруг очень уж смешно. — Чего ты? — спросил он, растягивая слово, — Другое что-то ожидал услышать? — Так это ж ты меня не развязал! — надулся вдруг Андрей. И вмиг снова стал похож на малолетку какую-то. Губы надул, — А теперь даже курить не даешь. Падла. Миша поперхнулся дымом, засмеялся, пытаясь одновременно откашляться от горечи табака, застрявшей в горле. — Подняться сможешь? — спросил. Потому что, Андрей с его надутыми губами и абсолютно несчастным видом, вызывал странный зуд у него в груди. Какое-то чувство непонятное, зависшее между желанием немедленно поддаться и сделать все, что Андрюха хочет, и желанием подразнить еще немного, потому что он просто может. Андрей все еще смотрел вниз, хмурился. Красивый, отвлеченно подумалось Горшку. И чтобы эта мысль выскочила из его головы так же быстро, как она туда заскочила, он решил, что хер, не будет он ждать, пока Андрей сам до него дойдет. Подошел ближе, вынул с верхней полки шкафа жестянку от кофе, в которую Пор прятал бычки раньше. И остатки косяков. Пристроил у бедра Андрея и погрозил ему указательным пальцем, которым прижимал сигарету к среднему. — Смотри у меня, — усмехнулся он, — прожжем одеяло и людей с яйцами на голове будешь с натуры рисовать. У зеркала. Андрей закивал часто-часто, и заерзал на месте, в нетерпении. Так курить, что ли, человеку хотелось. Впрочем, Миша понимал, каково это, когда ты очень пьяный, и очень хочешь курить. Он поднес папиросу к губам Князя, замешкался на секунду, и может, немного специально помедлил, чтобы Андрей сам вперед подался. Влажные, немного прохладные губы обхватили фильтр, задевая его пальцы, и Миша отдернул руку, словно обжегся. Ему показалось даже, на секунду, что рука вообще отнялась, под кожей, до самого локтя, забегали маленькие-маленькие мурашки, словно целый муравейник под ногти себе всадил. Он осторожно, кукольно как-то, пристроил руку на одеяло, между ними. Не чувствуя ее, словно чужая. Размял пальцы. Глянул на Андрея. Тот даже не заметил, удерживая фильтр зубами, затянулся с наслаждением. Даже глаза прикрыл. А потом сигарета перекочевала в угол его рта, когда он выдыхал дым. И снова в центр. Миша замер. Не понимая, ему помогать. Не помогать. Не держать же, чтоб Андрей затягивался. Миша снова опустил взгляд на свою руку, которая все еще предательски немела. Нет, такое он во второй раз не выдержит. — Стряхни, а? — промычал Андрей, все еще половиной рта пытаясь удержать сигарету. Миша аккуратно взялся, двумя пальцами, поближе к угольку. Пусть лучше горячо, чем…вот так. Стряхнул столбик пепла в банку, так же аккуратно втиснул сигарету обратно Андрею между губ. Почувствовал себя полным идиотом. Не в первый раз такое рядом с Андреем и точно не в последний, подумалось ему. И ладно. Пускай. С каждой минутой в комнате становилось все светлее и светлее, а час, когда нужно будет собираться и всем скопом провожать Пора в дальнюю дорогу, неумолимо приближался. Только вот Андрей все как-то не выглядел достаточно трезвым, чтобы вообще куда-то идти. Ему бы проспаться как следует. Миша затушил сигарету, посмотрел на банку. Все игривое настроение как-то испарилось, исчезло из него, уступив место усталости. Еще несколько минут назад ему было весело, а теперь просто хотелось развязать Андрюху, уложить и вернуться на кухню. Подальше от всего этого. Только уходить тоже не хотелось. Андрей смотрел на него, пьяно щурясь одним глазом, и хитрая лыба на его лице то выплывала, то исчезала, и было непонятно, о чем он думает сейчас, раскачиваясь слегка из стороны в сторону. — Кровать плывет, — выдал Андрей. — Тебя тошнит, что ли? — спросил Миша. Андрей нахмурился, посмотрел на него строго, будто Миша своими рациональными вопросами ему всю малину портит, и вообще придуряется, будто не понимает его. — Нет, — отрезал он, — Кровать плывет, и мы вместе с ней. Понимаешь? Миша моргнул. Оглядел медленно качающегося Андрея, из стороны в сторону, действительно, будто на волнах. И улыбнулся. — И куда мы плывем, капитан? — поинтересовался он. — Куда хочешь, — разрешил Андрей высокопарно, — Может, в Америку? — Да сдалась она нам, — отмахнулся Миша, — Я вообще может, это. На остров Пасхи хочу, во! — Это где большие каменные головы? — промямлил Андрей, а потом вздохнул обреченно, — Далеко. Миша хохотнул невесело. Да уж. Далековато. Они замолчали, Андрей перестал раскачиваться вдруг. Снова попытался сфокусировать на Мишиной переносице взгляд и потребовал: — Расскажи что-нибудь, — и перед тем, как Миша успел открыть рот, чтобы возмутиться, что не он тут главный сказочник, добавил, — Мне нехорошо. И Мише стало его жалко, и возмущаться перехотелось как-то разом. Он вздохнул, вцепился в банку, отставил ее куда-то вниз, к ножкам кровати, чтобы они не перевернули ее даже случайно. — Значит, слушай, — сказал он, и Андрей действительно распахнул глаза, даже выпучил их, заходили брови по лицу, словно он пытался размять лоб, и весь превратился в слух, — Заходит как-то мужик в магазин, и видит на прилавке мозги музыкантов, а под ними цена за килограмм…***
Рябчик не унимался. — Вот че он там так долго делает, а? — спрашивал он, вертя перед собой рюмку, — Зашел, проверил, вышел. Князев, наверное, все равно спит уже. Балу закатил глаза. Утро после пьянки и так всегда невеселое, — точнее даже не утро, а вот эти последние часы, когда вы сидите на кухне, где-то за окном сереет небо, а вы еще немного пьяные, но уже не настолько, чтобы было весело что-то обсуждать, — а тут еще и повод для пьянки такой. Друга провожают. Хотя Балу Пору не сочувствовал. Они, вроде как, сами думали, как бы им соскочить со службы отечеству. И этому Шура в голову гантели кидал, и получилось же, в больничке вон лежал, все на мази было. Нет, решил, что все равно пойдет. Сам решил. А теперь вот сидел, дулся над водкой, как мышь на крупу. И Рябчик с его нытьем. — Значит, не спит, — спокойно ответил Балу, подтягивая к себе ноги, чтобы уместиться на угловом старом диванчике, — Чего ты пристал. Знаешь, какие они. — Да я-то уж знаю, — получилось у Рябчика почти ядовито, — Я с ними три года отучился. Каждый день это наблюдал! — Ну так привыкнуть уже должен был, — Балу улыбнулся ему. Потому что Рябчика особо обычно не парило, что у Горшка с Князем дружба такая тесная. Иногда только, если они слишком зарывались, оно из него перло. Балу сам отследить не мог, что являлось для этих взрывов непонятной агрессии причиной. И не хотел знать. Рябченко это Рябченко. Побесится и пройдет. — А тебе еще работать с ними, — докинул Поручик, слишком внятно и трезво, — Теперь, когда вас в Эрмитаж взяли. Рябченко скривился, схватился за бутылку и разлил последнее по рюмкам. Себе и Пору. Шуре даже не предложили. Да тот и не настаивал. Если им нравится из себя главных страдальцев корчить, то пожалуйста. Проводив последние 80 граммов водки взглядом, как они исчезают в его друзьях, Балу поднялся. Пошатался немного, потер ладошкой обои, делая вид, что его очень интересует фактура. А не он только что чуть не навернулся носом вперед прямо в дверь. — Чего, тоже пойдешь проверять, как там Андрюшенька? — поинтересовался Рябчик невнятно. — Не, — Балу одарил его нежной улыбкой, — Я просто поссать. И скрылся из душной кухни. Не очень ему нравилось, когда так хорошо вроде, весело. И еще какое-то опьянение присутствует, градус в крови, и голова приятненько кружится, и тело легкое-легкое. А тебя грузят херней какой-то. В коридоре дышалось посвободнее. Надо будет, если он вздумает на кухню вернуться, окошечко хоть этим двум открыть. Вообще, он действительно собирался справить нужду, а потом дотопать до гостиной и свалиться на диван, чтобы побыть в одиночестве и, может, подремать пару часиков, до того, как им нужно будет выходить. Но когда он уже после посещения фаянсового друга стоял в тесной ванной и намывал руки, — потому что он ответственный гражданин, — за стеной, в комнате Пора раздался хохот. Веселый такой хохот, искренний. Балу взвесил варианты: душная кухня с душными людьми, одинокий диван и возможные вертолеты, которые он словит, когда приведет себя в горизонтальное положение, или все-таки ржущие Горшок с Князем, которые его как бы к себе не звали, но Балу и не нужно звать. Он сам приходит. Выбор был очевидный, поэтому все еще используя стеночку в качестве опоры, он доковылял до двери в комнату. Прислушался. Миша все-таки рассказывал тот же самый анекдот, который не дорассказал на кухне. Даже до развязки не дошел, а Андрей уже ухохатывался так заразительно, что Балу сразу понял — так они бы точно не смогли, даже если бы очень старались. Правда, над чем в анекдоте смеяться до последней фразы — Балу не понимал решительно. — «…знаешь, скольких барабанщиков пришлось укокошить, чтобы килограмм мозгов наскрести», — добил Гаврила как раз в тот момент, когда Балу дернул на себя дверь. Эти два идиота сидели в позах йогов, друг на против друга, на продавленном поручиковском матрасике. Из открытого окна свежо тянуло утренним воздухом, и белый свет уже хорошо освещал комнату, на ту половину окна, которая не была еще прикрыта шторой. Андрей замер после этой фразы, обдумывая. Шура видел, как черные, внимательные глаза Миши выжидательно бегают по лицу Князя. Как он явно ждет реакции на анекдот. Как его ладони прижимают одеяло к матрасу в какой-то неестественной позе, словно он пытается одеяло удержать, чтобы оно не ускакало, как у Мойдодыра. Или там ускакала подушка? Словно Миша очень старался…не трогать Андрея. Балу моргнул. И в этот момент словно кто-то перещелкнул выключатель в голове у Андрея. Шутка дошла, пусть и как до жирафа, очень медленно. И он прыснул, зашелся в хохоте и подался вперед, упираясь лбом в плечо Миши. Балу почувствовал, будто это он там сидел, а не Миша, будто на него Андрей сложил буйну головушку, тяжелую с перепоя. Будто он сам сейчас сидел на продавленном поручиковском матрасе. Почувствовал, как горячее дыхание Андрея опаляет его шею, ключицу, через ткань фланелевой рубашки. Потому что Шура видел, как Миша замер, заморозился в моменте, словно ему не друг в плечо ткнулся лбом, а огромную змеюку за шиворот запустили, и она там ползает, ворочается, а если пошевелишься — укусит. Миша сидел невероятно ровно, с идеально выпрямленной спиной, такой осанки с его-то привычкой сутулиться у Гаврилы не было никогда и быть не могло. И вот оно. Чудо чудное, диво дивное. Выпрямился. А Андрей смеялся, будто бы и не замечал, что Мише как-то не смешно. Словно всего этого странного напряжения, которое Балу чувствовал, видел, как что-то реальное и физическое, не присутствовало в мире Князя. Он не видел. Балу моргнул и вдруг ощутил себя неприлично трезвым. Будто бы и не пил вообще толком. Миша сидел с абсолютно непроницаемым серьезным лицом, смотрел в стену над изголовьем поручиковской кровати, где был прибит постер какой-то певички попсовой. Вряд ли Пору нравилась музыка, а вот сиськи у нее были что надо. А вот Гаврила о ее сиськах сейчас точно не думал. Мишины пальцы мелко-мелко вздрагивали на колючей поверхности одеяла, словно хотели загрести в кулак, но не решались. То ли одеяло. То ли самого Андрея. Это было как-то неправильно. Такого выражение на лице у Миши быть не должно было. Андрей перестал смеяться, облизнул губы, все еще не отлипая, кажется, навалился даже больше. А потом протянул: — Ми-и-и-и-ишка, — не своим каким-то голосом, и Балу захотелось захлопнуть дверь, пойти умыться холодной водой, вернуться на кухню и никогда, никогда в своей жизни, не вспоминать о том, что он только что увидел. Это…было не так. Не так, как он видел, чтобы они общались. Он никогда не видел, чтобы между ними происходило что-то подобное. Не происходило же? Они были близки, да. Они были не разлей вода. Словно срослись у бедра, как сиамские близнецы, которых разлучили в детстве, и они нашли друг друга позже. Миша гордо заявлял, что это судьба. Что у них одна голова на двоих. Что они были предначертаны друг другу, и все такое, что он бывало нес, когда его совсем уж несло. Но это — это было. Балу казалось, что он словно заглянул в неподходящий момент в спальню к родителям. Ему хотелось покривиться. Ему хотелось испытать отвращение, хотя бы наигранное, но его дружеские чувства взяли верх. Потому что Миша выглядел так, словно весь мир для него только что рассыпался на миллионы маленьких осколков, а это же был всего лишь пьяный Князь. — Кхем, — откашлялся он, и Миша дернулся, так резко, так палевно, будто его застали на табуретке на кухне, с рукой по локоть в банке с вареньем. Выпучился бешеным взглядом на Шуру, глаза забегали лихорадочно по его лицу. Балу состроил максимально нейтральное выражение. Потому что он же не собирался…не собирался. Он поговорит с Мишей об этом позже. Когда-нибудь. Когда тот не будет выглядеть, как загнанный в ловушку дикий зверек. Когда рядом не будет пьяного в сопли Андрея. — Чего вы тут, — Балу растянул губы в лыбе, — Анекдоты травите? Андрей словно только заметил его, повернулся к нему, как-то лениво перевалился лицом, отираясь о Мишину рубашку лбом напоследок, и теперь прижимался к нему виском. Прищурился в его сторону, будто не мог разглядеть, кто это к ним пожаловал, а потом улыбнулся, по-доброму так, по-князевски, как он один мог. — О, Шурочка, — пропел он, — Развяжи меня, а? Шура поглядел на Мишу, тот мотнул головой, и Балу поджал губы в виноватой ухмылке: — Прости, друг, не могу. У меня приказ сверху. Андрей поднял взгляд наверх, чтобы это самое сверху, видимо, разглядеть. И как догадался. Но скосил глаза, зацепившись фокусом внимания только за Мишин плохо выбритый подбородок. Надулся. — Я упал, — сообщил он подбородку. — Я заметил, — криво улыбнулся Миша ответ, все еще косясь на Балу. Словно ждал, что тот сейчас кинется опровергать, мол, он видел, что не упал Андрей нифига, а вполне себе осознанно подался вперед, а Миша вполне себе осознанно это позволил. Но Балу ничего не сказал. Он так и продолжал топтаться на пороге, раздумывая. Уйти? Зайти? Вернуться на кухню? — Андрюх, тебе, может, водички? — предложил он вместо этого. Андрей мотнул головой, точнее повозил головой по Мишиному плечу. А потом снова поднял взгляд на Гаврилу: — Мих, слышь, — протянул он полушепотом. — Чего? — Головотяпство, — объявил Андрей, торжественно так, все тем же полушепотом. — Чего головотяпство? — фыркнул Миша. Балу снова потерялся для них, словно его тут не было. — Напомни мне завтра, — попросил Андрей, — про яйца и про головотяпство, а то я забуду. — Хорошо, Андрюх, напомню, — кивнул Миша. И Андрей, видимо успокоившись после этой просьбы, закрыл глаза. Секунда — и он уже сопел. — Быстро, — присвистнул Шура, а потом неловко потоптался на месте, — Тебе помочь его уложить? — Да я сам, — отмахнулся Миша. И снова поднял на него свои темные, всезнающие глаза. Подумал. А потом протянул, — Шур? — М? — Балу не спешил уходить. — Это нормально? Балу задумался. Нормально? Оглядел снова комнату. Сопящего пьяного Андрюху на Мишкином плече. Вспомнил его наполненные ужасом глаза, когда он понял, что Шура здесь и видит их. А потом кивнул: — Ага. Нормально. Миша расслабился. Улыбнулся ему благодарно, по-детски так, наивно слегка. — Спасибо, Шур. Балу кивнул и вышел из комнаты. Поглядел на желтый прямоугольник света, падающий из коридора в темноту гостиной, на диван. Прислушался к шебуршанию Рябчика с Пором на кухне. И решил, что подумает об этом как-нибудь. Когда-нибудь. Потом.***