***
Как и многие вещи в жизни музыкантов той эпохи, все началось с кассеты. Маленькой такой, без подписи и подкассетника, очевидного самодела, который Рябчик притащил в училище вместе с проигрывателем. На тканевом пластыре, на бочке кассеты, было неровно ручкой нацарапано The Cure, и Миша, с его-то потрясающими познаниями английского, был без долбанного понятия, что это за кьор такое, и что это означает. В их группе было-то всего семь пацанов и двадцать баб, и даже из тех семи, что были, четверо прям ну совсем выглядели как лохи какие-то. Мише не говорить об этом бы, потому что его на первое сентября собирала мама. Поэтому он был в пиджаке, в отглаженных брюках со стрелками. И на фоне других лохов особо не выделялся. А вот Андрюха с его бритой башкой выделялся, да еще как. Уголовник какой-то, решил Миша, и тут же решительно забил на нового одногруппника. Потому что тот был не только налысо выбрит, — почти налысо, над розоватой кожей головы выжженным на солнце ежиком золотилось миллиметра два волос, — но и обладал невероятно подвижным лицом. Лыбился всем как-то немного потеряно, что с образом уголовника не совпадало. Словно улыбку эту репетировал, или еще что. Всем одинаково, и всем дружелюбно. Рябчик как-то сразу к уголовнику прилип. И Миша, сам того не поняв, оказался в числе «лохов». Оставшихся четырех пацанов из их группы, которые тоже пришли в пиджаках и выглаженных брюках. Но не только на первое сентября, но и на второе. И на третье. И на четвертое. Когда оказалось, что никто из этих четверых не курит, да и не собирается, Миша окончательно сдался. И подвалил к Рябчику с вопросом «курить есть?», потому что его закончились, а тащиться и искать ларьки, где ему, пятнадцатилетнему юнцу, продадут сигареты тут, в Автово, как-то не улыбалось. Да и пары скоро начнутся. Рябчик поднял на него глаза, словно не ожидал, что Миша с ним заговорит, вылупился. А потом кивнул в сторону туалетов, что были в другом конце коридора. — У Андрюхи точно есть. Миша изо всех сил постарался не кривиться. У Андрюхи, да. Они, как два шпиона-конспиратора, палевно оглядываясь в поисках преподов, — школьные привычки сложно было перебить, да и студентами-то они были всего каких-то дней пять, от силы, даже студенческие еще не получили, — дошагали в полном молчании до мужских туалетов. Андрюха, — Князев, вспомнил Миша, или Князьев? — прятался за последней кабинкой. Тонкие стенки были выкрашены нежно-голубой, слегка поплывшей от жары видимо еще летом, краской. А последняя кабинка упиралась прямиком в окно. Которое их одногруппник и открыл, на чуть-чуть, буквально на сантиметров пять-шесть, чтобы туда выдувать дым. Рябчик, не стесняясь, рванул дверь на себя. Андрей даже не дернулся. Окинул их взглядом, — все тем же потерянным, немного вытаращенным, — и улыбнулся. Одинаково, как и всем. Миша невольно перемялся с ноги на ногу. Андрей сидел на туалетном бачке, устроив одну ногу на подоконнике, и упирался затылком в плитку за своей спиной. В такой полуразвалившейся позе, которая одновременно казалась невероятно неудобной и в то же время комфортной. Андрей выглядел так, словно этот туалет он построил лично, а это — его собственная комната. В которую Миша с Рябчиком так бесцеремонно ввалились. — Эм, — протянул Миша, и сам удивился тому, насколько высоко звучит его голос. Прокашлялся, и продолжил, под внимательным взглядом этого Князева, — у тебя курить есть? Он как-то стремался называть его по имени. Не друзья же они. Андрей, продолжая давить лыбу, полез в свой карман, куда-то в слишком широкие джинсы, выудил очень потрепанную пачку, протянул Мише. Миша аккуратно, стараясь не касаться других сигарет, вытянул одну за фильтр. — Спасибо, — кивнул, и уже собирался разворачиваться и валить отсюда нахрен, он и у входа в училище прекрасно себе покурит, когда Рябчик подтолкнул его вперед, в кабинку, и шагнул за ним следом, прикрывая дверь. Острая коленка Андрея теперь упиралась ему под ребра, с другой стороны в плечо дышал коротышка Рябченко, и Миша почувствовал себя так, словно его заперли в кладовке, из которой по чуть-чуть выкачивают кислород. И никакое открытое окошечко не помогало в этом ощущении. Рябченко достал спички, выудил одну из коробка и чиркнул, поднося к Мише. Тот поспешно прикурил. Ну и ладно, решил он для себя. Сейчас покурит, вернется в класс, а после пар хорошенько обойдет ближайшие ларьки, чтобы больше никогда не попадать в подобные ситуации. Он мельком глянул на Князева. Тот пялил в окно, словно ни Миши, ни Рябчика тут и не было. Улыбался что-то сам себе. Уголок его губ дрожал, будто Андрей вот-вот рассмеется. Миша нахмурился. Над ним что ли ржать собрался. А потом Рябчик толкнул его в бок, и Миша отвернулся. Коленка Андрея все еще вжималась в него, и кажется, одногруппника нисколько не волновал такой тесный контакт с незнакомым чуваком. А если его не волновало, то и Мишу не будет. Он старательно расслабился, все мышцы по одной, от плеч вниз, лопатки, поясницу, живот, ноги. Выдохнул сладкий дым в сторону мутного стекла. — Чего, достали они уже тебя? — спросил Рябчик, глядя на него хитро, исподлобья. Миша поднял бровь. — Кто? — Ну, остальные, — как нечто само собой разумеющееся ответил Рябченко, и, состроив важную мину, поправил невидимый галстук, — Такое ощущение, что Стасу кто-то в задницу огромную палку вставил, и он теперь с ней ходит. Миша от неожиданности фыркнул, поперхнувшись дымом. Закашлялся. Опять покосился на Андрея. Тот выглядывал что-то за окнами, словно и не слышал ничего из того, что происходило прямо над его ухом. Или действительно не слышал. Стаса выбрали старостой их группы, буквально вчера. И из всех пиджачных лохов, пожалуй, он был самым лоховским. Это Миша признать мог. И да, ходил он действительно так, словно кто-то вставил черенок от лопаты ему в задницу. И сидел так же. — Должно быть неудобно, — пробормотал Миша, в продолжение своей мысли. Рябчик захохотал заливисто. — Еще бы! Сигарета кончилась, Миша затушил ее о стенку над радиаторами, где уже виднелись черные росчерки от чужих хабариков. Выкинул в мусорное ведро. Поглядел на одногруппников. Андрей все еще смотрел в окно и улыбался. Словно его тут вообще не было. Он не уголовник, решил Миша. Он на голову больной. Поэтому произнес, больше обращаясь к Рябченко: — Спасибо, пацаны, — и протиснулся мимо, к выходу из туалета. Лохи, сбившиеся в свою кучку из четырех голов, недовольно оглядели его, видимо унюхав табак. Враждебно как-то, словно Миша их лоховские законы предал. И Горшенев решил, что раз так, то и ладушки. Кивнул им, как-то всем сразу. И остался стоять поодаль. Видимо, из лоховской тусовки его исключат. А к этим двум сумасшедшим из толчка как-то не особо хотелось. Миша с тоской оглядел коридор, так похожий на его школьный, вспомнил о Шуре, который сейчас, наверное, только-только дотопал до школы. Что ж. По крайней мере у него были друзья там, на Ржевке. А без друзей в училище он как-нибудь проживет. Не в первый раз. Сидеть в одиночку было даже как-то привычно. В школе Шура с Поручиком сидели прямо перед ним, на предпоследней парте, а он усаживался за ними, и они балагурили все уроки подряд. Здесь же, кажется, он произвел на преподавателей приятное впечатление, которое, Миша за все свои переезды, переводы и прочее, прекрасно знал, неизменно порушится, как только он проебется в первый раз. Андрей с Рябченко сидели на соседнем ряду, на несколько парт ближе к доске, и Андрей предпочитал усаживаться на общей скамейке подальше от прохода и поближе к огромному шкафу. Их не таскали по аудиториям, предупредив, что первый семестр они проведут только в одной, пока не начнутся практические работы и они как следует не освоятся в здании. И единственное, что как-то скрашивало безрадостные часы нудных лекций на второй неделе обучения, — отсутствие соседей. Лоховская компашка действительно сразу, после того перекура в туалете, перестала с ним общаться и вообще как-то знаться. Да и Миша не рвался особо в их ряды. Рябчик весело приветствовал его каждое утро, крепко пожимая руку, по-мужски. Андрей за его плечом улыбался одними губами и смотрел в сторону. И смотрел бы себе дальше, да вот только, во время пар, когда у Миши хватало терпения оторваться от окна или от тетради, и посмотреть на доску, он неизменно натыкался на прямой, какой-то изучающий взгляд вытаращенных голубых глаз. Андрей не стеснялся того, что его заметили. Не спешил отворачиваться. Только смотрел еще с секунду, а потом медленно, без спешки, утыкался обратно в свою тетрадь и что-то там упорно написывал. Это произошло один раз в понедельник. Дважды во вторник. И дальше, по нарастающей. Пока Миша не заметил за собой к пятнице, что каждый раз, прежде чем посмотреть на доску, сначала смотрит на выбритый затылок. То ли надеясь, то ли опасаясь вновь натолкнуться не на золотящиеся в солнечном свете короткие волосы, а на голубые честные глаза. — То есть, — Шура выдохнул дым в высокое сентябрьское небо, — Он за тобой следит? — Да не, — отмахнулся Миша, — Не следит даже, а блин… Миша провел рукой с зажатой в ней сигаретой в воздухе, обводя очертания потрепанной временем карусельки. Они тусовались на лавке в нескольких дворах от их домов, на детской площадке. Площадка была старая, совсем покоцанная какая-то, и мамаши не водили сюда своих детей столько, сколько Миша с семьей здесь жил. Здесь, под двумя тоненькими кривыми березами, они курили обычно перед школой и после школы. Потому что в эту сторону ни его родители, ни родители Шуры с Пором, не ходили никогда. Миша сковырнул носком ботинка влажный песок. Все утро шел дождь, а к обеду распогодилось, и свежий осенний ветер под ярким солнышком обдувал их со всех сторон, срывая первые желтые листы с берез и раскидывая их в художественном беспорядке по дворику. Он не мог подобрать слова, чтобы описать, что именно во взглядах Князева было не так. — Ему будто бы все равно, что я замечаю, понимаешь, да? — попытался найти он слова и вылупился на Балунова. Тот смотрел на него с прищуром, но помимо этого все его лицо и поза выражали доброжелательное желание слушать весь этот бред, который Миша тут нес про своего одногруппника, — Я даже думал, что он, может, не на меня смотрит. Мало ли, у него косоглазие? Балу фыркнул, выронил бычок и притушил его в мокром песке. Завернулся в пиджак покрепче. Он только вышел со школы, а Миша вдолбал последнюю пару, чтобы встретить его у ворот. Потому что была пятница, и он ужасно соскучился по кому-то, с кем можно разговаривать. — Не знаю, Гаврил, — протянул Шура, а потом улыбнулся хитро, — Может, ты ему нравишься. Миша хлопнул на него глазами, а потом картинно скривился. — А вот он мне не нравится нифига, — отбрил он дебильную шутку, — И вообще, мне кажется, у него не все дома. — А до этого тебе казалось, что он уголовник и только откинулся с детской колонии, — Шура усмехнулся, откинулся на спинку лавки и вытянул ноги, подставляясь под редкое солнышко, — Не суди по людям так сразу, Миш. Миша поджал губы. Да он и не судил вроде. Но эта фраза заставила его смутиться. Действительно, ничего об этом Князеве он не знал. Даже не разговаривал с ним толком, никогда. И все равно ему казалось, что с пацаном этим что-то не так, что-то катастрофически не так. И это… Миша замер вдруг. Дотлевающая сигарета начала щипать пальцы. — Мне просто интересно, — сознался он, покосился на Балу, словно ожидая, что тот сейчас начнет его ругать или крикнет «ага, так и знал», но тот даже не открыл глаза. Просто принимая на веру то, что Миша ему только что сказал, словно само собой разумеющееся. Поэтому они и были друзьями, — Мне интересно, что с ним не так, и почему он смотрит. И почему он всем так странно улыбается. Балу поднял голову, прижимая подбородок к груди. Поглядел на него, щурясь от солнца. — Странно? Миша попытался продемонстрировать, но сразу понял, что не получилось. Отмахнулся. — Ну странно, короче. Не важно. Он откинул сигарету. Вцепился в свои отросшие волосы, как следует зарываясь всеми десятью пальцами, взъерошил их, пытаясь прийти в себя. Какая глупость. Чего он так распаляется? Балу продолжал смотреть, и Миша чувствовал, что он смотрит. Но ничего не мог поделать. — Может, попробуешь поговорить с ним? — предложил Шура осторожно. Миша скривился. — О чем поговорить? — спросил он устало. Потому что правда, ему не нужны были друзья. У него были друзья. Просто конкретно вот этот пацан был странным, а в друганы к нему Миша набиваться вообще не хотел. И не хотел ходить за ним, как Рябчик ходил. Ходить и не разговаривать. — Не знаю, — Балу пожал плечом, — О чем угодно. Попробуй. А если не выйдет, что ж… Миша посмотрел на него. И стало вдруг легче. Если не выйдет, то ничего страшного. И тогда появилась кассета. Как-то, классе в пятом, их учительница истории пыталась объяснить, чем предлог отличается от повода, на примере начала нескольких войн в древней Греции. Миша, кажется, из всей истории Древнего Мира только этот урок и запомнил. Людям нужны были земли, выходы к морям, торговые пути, деньги и рабы. И это было поводом. А предлоги…предлоги бывали абсолютно идиотские. Для него предлогом стала кассета. Из магнитофона звучало что-то совершенно невероятное. Миша ни слова не понимал, да и вокал, что уж, не так уж сильно ему нравился. Но музыка! Музыка была волшебная. Андрей смотрел перед собой, вслушиваясь в ритм, и едва-едва заметно качал головой. Миша поерзал на скамейке, решаясь. А потом встал, как-то неловко прошагал два метра по проходу, к их парте. Остановился. Играло не очень громко, чтобы не мешать. Да и девчонки, что уж говорить, как оказалось, были довольно шумными. Никого больше в аудитории словно не интересовало, что из магнитофона льется нечто совершенно потрясающее. Миша перешагнул с одной ноги на другую. Рябченко с Князевым, полностью погруженные в прослушивание музыки, даже не обратили внимание, что он тут над ними нависает. Миша откашлялся. Ничего. Тогда он поднял руку, — та по ощущениям весила целую, мать ее, тонну, — и осторожно, или не очень уж осторожно, ткнул Рябченко в плечо. Тот дернулся и обернулся к нему, засиял лыбой: — О, Миха, — сообщил он. Андрей не повернулся. Миша поджал губы. Если честно, сам он не любил, когда его отвлекали от музыки, и Андрея понимал. Но еще была вероятность, что Князев просто его не заметил, или не захотел замечать. В этом странность и заключалась. Он пялился на него во время пар, не скрываясь даже толком. Но когда Миша стоял рядом или разговаривал с ними, ничего. Ни взгляда, ни даже головы не поворачивал. Словно Миши тут не было. Миша прислушался к себе и понял. Его это бесило, просто пиздец как. — Чего это у вас? — спросил Миша, специально делая акцент на «вас», чтобы показать, что обращается к ним обоим. Но ничего, ноль, никакого блин толку. Миша ну точно, абсолютно, стопроцентно не был расстроен, что с ним готов был разговаривать только Рябченко. Словно какая-то шестерка или прислуга при королевской особе. Или княжеской. Миша криво усмехнулся шутке в своей голове, да чуть не прослушал ответ: — А, я группу Андрюхе показываю, — Рябчик кивнул на магнитофон, — Нравится? — Ага, — Миша потоптался на месте, а потом расправил плечи и нагло, без приглашения, уселся на свободное место через проход, рядом с ними, — А кто это? Рябчик пустился в объяснения, но Миша только и видел, что профиль Андрея перед собой. Его поджатые губы и стеклянный взгляд, словно он был где-то далеко, не здесь. Не мыслями даже, прям физически не здесь. Будто вокруг него стена, глухая, бетонная, в три метра высотой, которой он отгородился от них всех. Непроницаемая, непробиваемая и точно звуконепроницаемая. Песня переключилась, заиграла другая, и гитарный перебор сразу отдался в Мише новым звучанием. Высокий, быстрый ритм, что-то почти романтическое, словно из фильмов про средневековье. Андрей оживился, включился в мир обратно, перевел взгляд с пространства перед собой на них с Рябчиком, и когда открыл рот, Миша понял, — каким-то шестым чувством, на подкорке, — что он собирается сказать. А потому быстро выпалил: — Крутая тема, дашь переписать? — он перевел взгляд на Рябчика, улыбнулся безобидно так. Тот кивнул: — Конечно, за вечер управишься? — спросил он, и потянулся было к магнитофону, видимо решив, что пора его выключать, когда Андрей перехватил его запястье. — Я тоже хочу переписать, — выдал он. Спокойно так, и немного требовательно. Рябчик моргнул на него ошалело, перевел взгляд на запястье, где Андреевские пальцы его держали. Князев тоже туда поглядел и тут же нацепил свою стандартную вежливую лыбу, — После Мишки, конечно. Миша моргнул, посмотрел на него. Мишки. Его Мишкой только бабушка называла, да и то, перестала в последние несколько лет, когда он начал в рост идти. Мама называла его «Мишенькой», брат иногда выдавал «Мишка», но тоже перестал в последнее время, отец говорил: «Мишаня» или строго «Михаил». Мишка. Рябчик замялся, кинул осторожный взгляд через плечо на Мишу. Он в ответ пожал плечом, мол, мне не горит. — Или, — продолжил Андрей, все еще смотря на Рябчика, — Я живу неподалеку. Я могу переписать, и сразу Мишке отдать, а завтра кассета к тебе вернется. — Меня устраивает, — подал голос Миша в ответ, и только тогда, после того как он заговорил, Андрей перевел на него взгляд. Наконец-то. — Хорошо, — неуверенно протянул Рябченко, — Только вы с ней аккуратно, хорошо, пацаны? Андрей действительно жил буквально в нескольких остановках на троллейбусе. Они тряслись, перескакивая на стыках рельсов, через Купчино, и Андрей опять, вот так неожиданность, и не собирался с ним говорить. Миша искоса разглядывал его, пытаясь понять, что у человека на уме. Рябчику было в другую сторону, тоже на троллейбусе. — А ты откуда? — спросил Князев, когда они только залезли и уселись в самом конце на протертые кожзамовские сиденья. Через квадратное окно за ними утекал проспект куда-то вдаль. Сине-серой тучей сгущалось небо. — С Заневщины. Ну, — он почесал затылок, — С Ржевки, короче. Андрей глазел на него своими распахнутыми глазами, словно ни слова не понимал. И тогда Миша уточнил: — Это от Ладожского еще на трамвае. — А, — кивнул Андрей. И на этом диалог закончился. Мише было неуютно. И немного жаль, что Рябченко с ними не поехал. Он судорожно пытался прикинуть, о чем бы таком спросить, что бы такого сказать, чтобы диалог снова начался, но ничего толкового не приходило в голову. Странно это было. Никогда Миша не чувствовал себя так. Разговаривать с пацанами должно быть просто. С Рябчиком было просто. Ты знал, что спросишь про школу, а он ответит. И спросит тебя в ответ. А потом всплывет какая-нибудь байка, или воспоминание о строгой училке, или о друзьях. И вот вы уже разговариваете. Как люди нормальные. А здесь, Миша не был уверен, что на его вопрос Андрей не промолчит. Или вообще, ну, посмотрит на него. — Хорошая группа, да? — Миша не узнавал собственный голос, — Тебе нравится музыка? Что за вопрос? Кому вообще могла не нравиться музыка? Музыка нравилась всем. И пока Миша сам себя пинал мысленно за такой дебильный вброс, Андрей только кивнул. А потом, будто с задержкой, с опозданием, добросил: — Да, нравится. Тебе тоже? Миша сглотнул сухим горлом. — Ага. И они отвернулись в разные стороны салона. Вот и поговорили, и ладно. Слава всем богам, кирпичная пятиэтажка Андрея была прямо за остановкой, и Мише не пришлось ни выдумывать новые темы для разговоров, ни думать о том, как он доберется обратно. Сейчас все его мысли сводились только к тому, что поскорее бы Андрей переписал кассету, а он сам свалил отсюда. Домой, домой. И нафиг Шуру с его тупыми советами. Комната у Андрея была куда больше, чем у них с братом. Может, потому что она была только для него и не нужно было втискивать сразу две кровати. И никаких тринадцатилеток, храпящих по утрам, когда Мише нужно собираться на пары. Но дело было даже не в самой комнате. Дело было в рисунках вокруг. Листки были приклеены то на скотч, то на маленькие гвоздики. Целое разнообразие: монстры, какая-то лачужка, похожая на избу бабы Яги, и… — Это я? — спросил Миша ошарашенно. И тут же смутился. Потому что с чего бы вдруг у его одногруппника висел его портрет на стене, правильно? Но похоже было практически один в один. Миша всматривался в тонкую бумагу, явно выдернутый из тетради листок, и боялся переводить взгляд на Андрея, который до этого возился с магнитофоном, а теперь затих. Приготовился уже услышать разумное логическое объяснения, мол, нет, просто похоже, но Андрей, вместо этого всего, выдал скромное: — Ага. Миша обернулся к нему. И видимо на лице его читалось, мол, какого хрена. Потому что Андрей вдруг потупился, заерзал неловко, и из отстраненного чувака, похожего на только что откинувшегося с колонии малолетку, превратился в…нормального человека. Ни тебе стеклянного взгляда в никуда, ни расслабленной позы. По крайней мере, решил для себя Миша, не мне одному здесь неловко. Андрей покусал губу, разглядывая противоположную от Миши и рисунка стену. Подергал ногой, а потом придавил коленку ладонью, словно та действовала сама по себе. Удивительно, подумалось Мише. Совсем другой человек словно. — Это… — начал Андрей и тут же замолчал, а потом прищелкнул языком, словно злясь на себя же, — Просто ты фактурный. — Фактурный, — повторил Миша. И почувствовал, как на лицо лезет огромная, идиотская улыбка, — Я-то? — Ты, — Андрей перевел на него взгляд. Прямой такой, честный. Он действительно это имел в виду. Что бы это самое «фактурный» ни значило. А потом кивнул на рисунок за Мишиным плечом, — Ничего? — Получилось отлично, — сказал Миша. Честность за честность, — Даже приукрасил немного. Андрей скривился, подорвался и зашагал широко к своему портфелю, выудил тетрадь и шлепнул ее на стол, рядом с Мишей. — Приукрасил, ага, — забормотал он, — Вообще-то, сколько бы я ни старался, у меня так, как вижу, не получается. Вот, посмотри… Он раскрыл тетрадь, и Миша увидел с разворота много-много маленьких набросков с изображениями…себя же. — Видишь, — Андрей ткнул в один из них, — Тут не получился нос. А здесь вот, линия рта не та. А на этом… Миша смотрел как Андрей тыкает в тетрадь то в один набросок, то в другой. То есть, этот идиот оборачивался и смотрел, потому что Миша…фактурный. И у него не получалось нарисовать. Андрей жужжал над его ухом, распинаясь на тему овала лица, и кажется, Миша за все три недели, что они учились вместе, не слышал столько слов от Князева разом. — То есть, ты этим на парах занимаешься? — спросил Миша. Андрей стушевался, замолчал. А потом нехотя выдавил: — Мне скучно. Миша кивнул, отвлеченно признавая: — Ага, мне тоже. И потянулся к тетради, перелистывая страницу. Не спросив разрешения, потому что ну, Андрей рядом стоит, если вдруг захочет, остановит же и без того. Но Андрей не остановил. Наоборот, замер, словно приглашая. Ничего не сказал. Только, кажется, еще и дыхание задержал. Миша перелистнул назад, еще назад. Рисунки, не такие аккуратные, как на стенах. Всего лишь ручкой, какие-то почеркушки. Те же самые монстры, жуткие головы, зубы. Стихи. Миша замер. Вчитался. И пропал.***