Неделя тянется настолько медленно, что я от ничегонеделания в очередной раз думаю о том, какой суицид самый безболезненный. Прихожу к выводу, что проще всего будет застрелиться, но, так как пистолета у меня нет, этот вариант отпадает. Помимо того есть идея отравиться выхлопными газами в гараже в стареньком авто, но и тут мимо. Вздыхаю.
А еще постоянно думаю о Кирилле. Наверное, я просто болен, неизлечимо болен.
Впервые за долгое время открываю беседу с одноклассниками в Телеграме. Перехожу в профиль Кирилла, у которого на заставке стоит арт в стиле киберпанка. Копирую имя пользователя и ввожу в поисковую строку в недавно скачанном назад Инстаграме. Сначала, конечно, залипаю на свои старые фотки.
Самое давнее — пафосное фото с Темой. Стоим такие довольные плечи расправив на фоне костра. Невольно улыбаюсь. Еще фотка с ним же, Андрюхой и Русом, но тут вообще база: с закинутыми друг другу на плечи руками. Пьянющие, хотя по изображению и не скажешь, что прям совсем в хлам. Картинка с Ленкой: лыблюсь во все тридцать два, обнимая подругу. Снова с Темой. В компании каких-то ребят на чьей-то хате — половины из них и не вспомню. И несколько последних — я один. На берегу реки на фоне рассвета, на даче одного из бывших одноклассников и в чьей-то машине.
Тяжесть прошлого обрушивается на плечи вместе с нахлынувшими воспоминаниями. Выдыхаю, тру слезящиеся глаза. Этого всего больше нет. И быть не может.
Смещаю фокус внимания, открывая страничку Кирилла. Сердце замирает, чтобы после громко удариться в ребра.
У Кирилла чертовски красивые фотографии: атмосферные, яркие. И он на них такой невероятно красивый. Сидит с гитарой в темноте на лавочке, подсвечиваемый телефонными фонариками. Обнимает Ольку со спины; девушка широко улыбается, скрестив указательный и большой пальцы в знаке сердечка. Стоит напротив старинного замка, запихнув руки в карманы. На море — без футболки, отчего шумно сглатываю, жадно впиваясь взглядом в подтянутую фигуру с рельефными кубиками пресса. Белые волосы красиво развиваются на ветру. А сзади — темные волны, высоко вздымающиеся над поверхностью. Залипаю дольше положенного, но все же вынуждаю себя пролистнуть ниже, где обнимает за плечи двух девчонок, высунув кончик языка и сощурив один глаз. Следующая — видимо, из девятого класса в компании множества одноклассников и одноклассниц. Класс был большим, а теперь вижу лишь несколько знакомых лиц на фотографии. Снова фотка с Олькой: девушка на ней совсем мелкая. Подросла немного за пару лет. Еще парочка забавных, дурачливых изображений с парнями и девчонками. И пара фоток из Рима.
Вздыхаю, падая спиной на кровать. Прикрываю глаза. Я же не отлипну. Буду сидеть и пересматривать, пока не затру до дыр.
Поэтому Инстаграм удаляю. А после скачиваю снова.
Сегодня среда, и идти никуда мне решительно не хочется, посему валяюсь в затемненной комнате, лениво листаю донельзя нудную книгу, через силу вынудив себя отложить телефон в сторону. Не помню, о чем она, хотя, вроде, уже на пятидесятой странице.
Может, написать Кириллу?
Бред. Что мне ему вообще писать?
Выползаю на кухню, где натыкаюсь на мать, тоскливо склонившуюся над чашкой кофе. Выглядит устало и глубоко несчастно.
Сердце болезненно сжимается в груди. И вдруг забываются все те годы, что она забивала на мое существование, забывается ее игнорирование, когда я просил о помощи в припадках отца. Я должен ее ненавидеть. Презирать. И я так и поступаю. Но сейчас, видя ее разбитой, мне вдруг становится тоскливо и больно. Виновато.
Разве я виновен?
Отец, напиваясь, избивал так, будто я был главным злодеем его истории. Каждое утро после этого он дико жалел, молил о прощении, зарекался не пить больше и забывал о том, как винил меня в уходе матери. Я много плакал, потому что верил ему, но после понял очевидное: моей вины в этом нет. И тогда отпустило. Тогда я научился скрывать свои истинные эмоции, поклялся стать сильнее и старался избавиться от чувств, запихивая их в самые закрома, не позволяя им контролировать тело.
Теперь же все эти чувства наваливается на меня громадной снежной лавиной.
Крепко сжимаю руки в кулаки, морщусь.
У нее, очевидно, произошло нечто нехорошее. И, очевидно, мне до этого нет дела.
Но… Все же подхожу, опускаюсь на стул рядом с ней, меня не замечающей.
— Что-то случилось? — негромко спрашиваю я.
Женщина резко дергается, глядит большими испуганными глазами, едва не расплескав давно остывший напиток. Успокаивается, отводя взгляд в сторону.
— Нет, — отстраненно машет головой она. — Нет, нет, задумалась.
Ну и окей. Встаю, намереваясь покинуть кухню до времен, пока тут не станет свободно, но мать судорожно подхватывается следом, сжимая в руках края халата.
— Леш…
И что-то в груди моей обрывается в этот момент. В горле встает мерзкий ком горечи.
Уйти. Я должен уйти. Не хочу слушать. Слышать.
— Прости меня… — шепчет она.
Ну все. Рухнуло. Надорвалось. Прижало неподъемной силой к полу.
— Я была молодая и напуганная. Я не хотела оставлять тебя. Так вышло… Так просто сложилось…
Мечется из стороны в сторону взглядом, словно от вины не может посмотреть на меня. Порывисто вздыхаю, пихая дрожащие руки в карманы. Я… Мог бы простить? Существует же прощение? Но… не уверен… Я… не знаю… Я…
Я так запутался.
Это не объективно. Мои мысли сейчас необъективны. Поступки — тоже.
А мать. Она продолжает что-то сумбурно тараторить. Обнимает меня, вынуждая задохнуться и перестать думать вообще.
В нос ударяет яркий запах фруктового шампуня и кофе. Столь далекий аромат, нежданным потоком влетевший в мою жизнь, выбив себе проход с ноги. Вдыхаю глубже. Детство обрушается на плечи, но не бременем и не тяжестью — теплотой. Мне словно шесть лет, я совсем крохотный в мягких руках мамы, а она красиво улыбается, целует в лоб и нежно читает сказки, поправляя одеяло на моих ногах.
И я… Я не отвечаю на объятия, с силой сжимая руки по швам в кулаки. Просто не отстраняюсь, потерянный в пространстве и времени.
~
Выкидываю в заполненную доверху пепельницу Егорки бычок и возвращаюсь в комнату, где падаю на кровать и, подложив руки под голову, зеваю.
Уже поздно, посему за окном темно и практически безлюдно. Я бы не отказался сейчас погулять по ночным улицам, освещенным фонарями, многие из которых давно не горят.
— Леша! — истеричный крик матери заставляет вздрогнуть, и я резко, не взирая на боль, вскакиваю с кровати и выбегаю из комнаты.
В зале, на полу, забившись в угол, сидит моя мать, рядом с которой валяется разбитый на несколько частей мобильный телефон. Егор, тяжело дыша, сжимая в одной руке бутылку какой-то дешевой водки, злобно смотрит на женщину.
Он пьян и безумен.
А мне так больно, будто меня прямо сейчас пытаются утопить и я захлебываюсь ледяной водой, но все никак не сдохну. Бесконечная пытка.
~
Пять лет назад.
Мама остервенело кричит из соседней комнаты, и я, ни секунды не медля, бегу туда, сворачивая по пути тумбочку, что с грохотом валится на пол. В небольшой родительской спальне полный бардак: вещи разбросаны, флакон настенной лампы и зеркало разбиты, на полу валяется разломанный телефон. Мама, сидя на краю кровати, обнимает себя руками и плачет, а папа нервно ходит туда-сюда. От него сильно разит спиртом, но на это я, конечно же, внимания не обращаю.
Сердце бьется быстро-быстро.
Вдохи тяжелые.
Ноги дрожат.
— Ты что, сука, творишь?! — кричит папа, заваливаясь плечом на стену и потирая пальцами переносицу. Наверное, все еще надеется, что происходящее — нелепый сон.
— Это что ты?! Что ты такое творишь?! — вскакивает с дивана мама, указывая на меня пальцем. — Посмотри, ты же его напугал!
Чувствую, что трясет. Чувствую, что по щекам стекают слезы. Ведь… ведь только у других может быть все так плохо, но не у меня, да?
— О нем ты думала, когда гробила нашу семью, ебясь с кем попало? — сжимая руки в кулаки, рычит папа.
Заносит руку для удара, и мама снова то ли кричит, то ли грозится судом, я не уверен. Подбегаю вперед, перехватывая здоровенный отцовский кулак. Отмахивается от меня, смотрит так злобно, что мне кажется, что в происходящем винит меня, и резко со всей силы отпихивает в сторону.
Ударяюсь спиной и затылком о стену и падаю на пол, неудачно выворачивая руку. На долю секунды мой громкий крик заполняет помещение, а после все стихает. Все, кроме звона в моей голове.
Мама все также испуганно глядит то на меня, то на мужа. В глазах папы появляется просветление, и я почти уверен, что он наконец-то понимает, что собирался сделать.
Я больше не кричу — я давлюсь кровью. Тихо шиплю, чуть приподнимаюсь и снова падаю, пытаясь отплевываться от жидкости с металлическим привкусом.
Папа подбегает ко мне, глядит испуганно, нащупывает телефон и, бормоча что-то невнятное, вызывает скорую.
— Я ухожу! К нему, да! К Егору! — с диким испугом в голосе орет мама, медленно пятясь назад, к дверному проему. — Я подаю на развод!
Папа что-то отчаянно отвечает, но, видимо, мама слишком сильно напугана, чтобы остаться.
И это последнее, что я запоминаю прежде, чем погрузиться во тьму: то, как она уходит, даже не обернувшись.
~
Смотрю на мать без сожаления и сочувствия: я знаю, что значит происходящее, потому что все то, что происходит сейчас, не новая история, а повторение старой.
Она нашла себе кого-то получше и ей надо было уйти. Но Егор. Это Егорка, который пристрастился к алкашке и реакция которого может быть невменяемой и опасной для жизни. Ей нужен был щит. Нужен был тот, в кого мать сможет вцепиться когтями и вытолкнуть на свое место.
Ха-ха. Сожаления? Прощение?
Нервно смеюсь, привлекая к себе внимание обоих. Истерично, отрывисто. Громко. Вцепляюсь пальцами в волосы. И, не в силах остановиться, ржу, второй рукой тыкая в них пальцем. На одного, на другую. На Егорку, на мать.
Пха-ха-ха. Кто бы сомневался.
Кто бы, блять, сомневался.
— Ты че, уебок? — пьяно рычит мужик, подаваясь в мою сторону.
Хочется броситься под кулаки Егора, чтоб избил меня, чтоб я получил за свою беспечность и неадекватное желание довериться тому, кто тебя бросал столько раз, что уже и не сосчитать.
Вместо этого перехватываю руку Егора и заламываю за спину. Бью ногой под колено, вынуждая рухнуть на пол. Егор материт меня, а я выворачиваю чужую руку лишь сильнее, вынуждая словам сорваться на болезненный крик. Еще чуть-чуть, всего пару градусов — и будет вывих плеча.
— Знаешь, она ведь уйдет от тебя, — с весельем в голосе говорю я. — Она все еще хороша, она все еще может найти кого-нибудь получше, — широко улыбаюсь. — Знаешь, она всегда делает это, всегда уходит.
Отпускаю руку мужчины, и он заваливается на пол всем телом, кряхтит. Вот же… кусок мерзости. Сам не понимаю, как ударяю ногой в его бедро, вызывая очередной громкий вскрик. Стискиваю зубы, уводя взгляд в сторону. Глупо смотрю на свои ладони, сжимаю руки в кулаки и, даже не обернувшись на мать, выхожу из зала.
Возвращаюсь в комнату, запихиваю вещи в рюкзак и часть в старую небольшую дорожную сумку и выхожу на улицу. От нагрузки ломит невосстановившееся тело, но… кого ебет чужое горе, правильно?
Мою мать? Дела ей нет. Снова кинет как блохастую псину.
Внутри вдруг так пусто, что даже думать ни о чем не выходит.
И я лишь стою под светом мутного фонаря и глубоко дышу свежим воздухом, с силой зажмурив глаза.
