Сотни записок

— Не больно! – Папирус отчаянно мотает головой, зажимая пальцами кровоточащую ссадину на ладони. Он ненавидит обрабатывать ранки, которых, в силу собственной непоседливость, на его теле – особенно руках и ногах, особенно локтях и коленках – всегда было в избытке. Что ж это за лечение такое, если от него больнее, чем от самой царапины? Подумаешь, разодрал ладонь, пока играл на площадке – зачем сразу под воду с мылом-то! Но брат был неумолим: сначала промыть рану с мылом, потом – зелёнка и иногда пластырь. А зелёнка – противная. Зелёнка – жгучая. Папирус слышал, что Исцеляющая Магия безболезненная. Андайн, постоянно влезавшая в драки, постоянно разбивавшая коленки, постоянно обжигавшаяся, постоянно попадавшая в неприятности – никогда не жаловалась ни на мыло, ни на зелёнку! Все потому, что Герсон, ее дедушка, мастерски владел зелёной магией – им просто не нужно было лечиться «по-обычному». Однажды Папирус, после очередной промытой царапины, высказал брату все, что думал о мыле и зелёнке, и спросил, почему они не могут тоже использовать зелёную магию – неужели ты не умеешь? Санс тогда только вздохнул и ничего не ответил – потом извинился, но за что, не сказал. Но глаза у него тогда были такими... тоскливыми, даже печальней, чем обычно, и Папирус пожалел, что вообще спросил об этом. Брат всегда был слабым магом, да и от использования почти всех заклинаний, даже самых лёгких, ему становилось плохо, так что Папирус легко мог поверить, что тот попросту не мог использовать магию исцеления. Это было обидно, но он готов потерпеть. Однако вот с чем Папирус не был готов смириться, так это с зелёнкой. Нет-нет-нет, лучше уж совсем не обрабатывать царапины, чем так! — папи, не капризничай, – взгляд брата усталый-усталый, и Папирусу жалко его, он хочет послушаться, но вспоминает мыло и прячет руку за спину. — Н-нет там ничего! – врёт мальчик, не особо надеясь, что ему поверят. — солнце, – Санс мягко притягивает его руку ближе к себе, и Папирус не сопротивляется, сдаваясь, – даже не думай врать мне, – тихо произносит он, и Папирус запоминает каждое слово, – особенно о своем здоровье. — Больно? – Папирус сам удивляется, насколько тихий сейчас его голос. Отчего-то хочется быть тихим, незаметным, наверное, дело в самой комнате – в ней всегда хотелось быть едва-едва заметным, замершим, застывшим. Что ж, комната очень походила на своего хозяина. — норм, – едва слышно отвечает брат, вцепившись в него тонкими, длинными пальцами. Папирусу даже не больно от этой хватки. Кажется, ещё немного – и Санс потеряет сознание. Папирус не злится. Не может заставить себя злиться на брата – особенно сейчас. Особенно когда перед глазами мерцает, то затухая, то слабо-слабо разгораясь, крохотная, покрытая трещинами, расколотая и мутная Душа. Кажется, любое неловкое движение, может, достаточно даже простого дыхания – и самое дорогое для Папируса существо просто исчезнет. Растворится, растает в воздухе, элементарно рассыпется. А он говорит, что ему не больно. Врёт, как и всегда. — Солнце, – Папирус мягко, осторожно поворачивает к себе чужую голову. Взгляд у Санса мутный, рассеянный, зрачки истерически мерцают и периодически гаснут, но всё-таки Папирус уверен, что брат смотрит на него, – даже не думай врать мне.