Неугодные, или Особенности национального командообразования

Вазочка с вареньем опустела наполовину, из-за печки вылез и чёрным котом забрался Якову на колени осмелевший домовик, а сам Яков почти успел задремать, когда Гоголь наконец дозрел и поведал, что хотел, чтобы ему сказали, что он не сумасшедший. Что всё это действительно есть, и это нормально. – Это нормально, – усмехнулся Яков. – Для такого, как вы – нормально. И всё это есть, и вы не сумасшедший. Просто мир намного больше, чем людям удобно думать, и очень многое в нём ещё не изведано, а ещё больше – попросту забыто. – Но кто я, в таком случае? – тихо спросил Гоголь, глядя так, будто Яков ему тут тайну великого делания раскрывал, и это одновременно льстило и раздражало, потому что на самом деле Яков говорил вещи совершенно очевидные, которые этой ходячей аномалии должны были объяснить его родители ещё в детстве, а не чужой человек, с которым он по службе случайно столкнулся! – Очевидно, это называется «тёмный», а дальше нужно спрашивать у Тесака, он у нас ходячая энциклопедия нечисти… Либо у самой нечисти. Гоголь раскрыл глаза шире: – Н-но как?.. – Обыкновенно – словами. Есть у меня одна знакомая мавка… Николай Васильевич, да верните же вы глазам нормальный размер и закройте рот, не то в лягушку превратитесь! После Всадника и самого себя вас уже ничто удивлять не должно! – И после вас? – ляпнул Гоголь; тут же прикусил язык, но было поздно. – Поясните, милейший… – Ну… вы водитесь с нечистью… и видитесь странно… вот я и подумал, может, вы сами… Ах, вот оно что..! Яков рассмеялся: – Нет, дорогой мой Николай Васильевич, я человек. Просто всегда питал интерес к потустороннему и никогда не упускаю возможности познакомиться с ним поближе. А что вы имели в виду, говоря, что я «странно вижусь»? – Не знаю, как правильно объяснить... – Да уж объясните хоть как-нибудь, – ему и впрямь уже стало любопытно. – Ну… – Гоголь заметался взглядом по окружающему пространству в поисках идей, зацепился за эстампы над письменным столом. – Вот представьте – два рисунка. Из одного вырезали человечка и положили на другой. Или даже приклеили. Но единым целым с этим вторым рисунком он всё равно не стал. Вот и вы видитесь так – будто весь мир это один рисунок, а вы – отдельно. Слово «человечек» неприятно царапнуло, заставив снова вспомнить Ганну. Но воспринять и оценить общий смысл сказанного это не помешало. – Тонко подмечено, Николай Васильевич. – Я так вижу, – он виновато вздохнул. – Простите, если вам это неприятно… – На правду не обижаются. Так что – идём к мавкам? – Да… то есть нет, подождите, – выражение лица у Гоголя вдруг сделалось каким-то отчаянно-решительным. – Я должен вам ещё кое-что рассказать. Яков сел прямее, шестым чувством поняв, что речь пойдёт уже не о гоголевских проблемах. – Я слушаю. – Перед отъездом сюда, – Гоголь заговорил быстрее, резче, словно боялся, что прервут, – меня вызвали к себе их сиятельство Бенкендорф. Александр Христофорович не знал, и мне было велено ему не говорить. Их сиятельство дал мне некий документ и приказал вручить вам в случае, если мы поймаем Всадника. Яков изучающе всмотрелся в светлые глаза: – Зачем же вы говорите мне об этом сейчас? Гоголь посмотрел в ответ с хмурым упрямством – не его выражение, явно у кого-то подхватил; Яков вот даже догадывался, у кого. – Потому что это неправильно – скрывать такие вещи. Особенно от тех, кого они касаются лично. – И вы ради ваших представлений о правильном готовы пойти супротив приказа самого Бенкендорфа? Гоголь энергично кивнул – разлетелись чёрные пряди. – Что ж… – сколько сил уходило на сохранение этого небрежного тона, знал только сам Яков. – Это ваше решение. – Моё, – тихо и веско подтвердил Гоголь и завозился, извлекая предмет обсуждения из-за пазухи. То есть всё это время документ был у него с собой… а заговорил он только сейчас? Любопытно, что стало переломным моментом… или весь разговор был своего рода проверкой? Да нет, слишком бесхитростен… …но пойти против Бенкендорфа! Яков впервые ощутил к этому несуразному юнцу не только смутную симпатию, но и уважение. А потом Гоголь встал и перегнулся через стол, вручая ему бумагу, оказавшуюся приказом о помиловании и переводе обратно в Петербург, и добрую минуту Яков не думал вообще ни о чём, просто смотрел на чеканно-ровные строки и по-военному размашистую подпись и чувствовал слишком много, чтобы пытаться выразить это в словах. – Что там? – наконец напряжённо спросил Гоголь. – Что-то плохое? – Хотите сказать, вы не читали? – Нет, конечно! – в иное время Яков бы посмеялся над таким искренним возмущением, но сейчас лишь кивнул и протянул документ обратно. Гоголь поколебался, потом всё же взял, быстро пробежал глазами и отдал обратно. Несмело улыбнулся: – Это же замечательно. Всадника мы обязательно поймаем, вы сможете уехать отсюда, вернётесь на службу… – Да, – медленно отозвался Яков, опуская руку с зажатым в ней письмом на колено – домовик исчез, стоило Гоголю шевельнуться в их сторону. – Конечно… Потом резко поднялся, дошёл до печи, открыл заслонку голой рукой – и, скомкав бумагу, швырнул в пылающее жерло. – Яков Петрович!!! – судя по звуку, Гоголь вскочил, едва не опрокинув лавку. – Вы что… вы зачем..?! – Затем. Яков смотрел в огонь, едва ощущая, как жжёт ладонь. – Затем, Николай Васильевич, что я сам решаю, что для меня наказание, а что – награда.